– Тогда нас, таких дурней, двое, – говорит Уилл, улыбаясь своему повелителю. – Два молодых дуралея, таких, какими мы были, когда нам было лет по двадцать. Но, Ваше Величество, вы стали мудрее по сравнению с тем временем.

– Почему это?

– Да просто мудрее и царственнее, а еще красивее и храбрее.

Генри улыбается, ожидая продолжения шутки.

– Ну да, действительно так.

– Вас вообще, Ваше Величество, стало больше во всех отношениях, – заявляет Уилл. – Значительно. А у королевы больше мужа, чем у большинства женщин.

И Генрих разражается громким смехом, и смеется до тех пор, пока не начинает кашлять.

– Ах ты, негодяй! – говорит он, отдышавшись. – Иди теперь на кухню и ужинай там, с собаками.

Уилл грациозно кланяется и уходит с глаз долой. Когда он проходит мимо меня, я замечаю на его губах быструю улыбку, словно он давал мне знать, что сделал все, что мог, и мне осталось лишь продержаться во время ужина. И в который раз я задумываюсь о том, что Уилл Соммерс совсем не так глуп, как хочет казаться. Человек, который так долго жив в самом пекле пронизанного интригами двора, просто не может быть глупцом.

– Идем к столу? – спрашивает меня король.

Я улыбаюсь и кланяюсь, и мы идем вперед. Странная, неуклюжая процессия, возглавляемая королем в кресле и пыхтящими сзади него пажами. Генрих хрипло дышит и обильно потеет, так, что весь его золотой дублет уже промок почти насквозь. Интересно, как долго он еще продержится?

– Был ли у тебя сегодня кто-нибудь из проповедников? – учтиво спрашивает Генрих, когда слуга льет ему на руки воду из золотого кувшина, затем тщательно промокает их льняным полотенцем.

– Да, – говорю я, протягивая руки под ароматизированную воду. – У нас был капеллан Вашего Величества и рассказывал нам о благодати. Было очень интересно, и очень стимулировало мысль.

– Надеюсь, что там не было ничего излишне новаторского, – со снисходительной улыбкой замечает он. – Ничего такого, что подтолкнуло бы к спору юного Тома Говарда. Его уже отпустили из Тауэра, только я не могу допустить, чтобы он опять расстроил отца.

Я улыбаюсь так, словно эта новость для меня ничего не значит и занимает меня не больше, чем обычные послеполуденные развлечения.

– Ничего новаторского, Ваше Величество. Просто Слово Божье и его понимание от служителя церкви.

– В твоих покоях все хорошо да пристойно, – с внезапным раздражением говорит он. – Но вот на улицах да в тавернах его обсуждать не стоит. Одно дело, когда о нем спорят ученые, и совсем другое, когда какая-нибудь деваха с фермы или дурень-подмастерье пытаются его читать и обсуждать то, что поняли.

– Совершенно с вами согласна, – говорю я. – И поэтому Ваше Величество так милостиво даровал всем Библию, и поэтому все так хотят получить ее обратно. Тогда у всех появится шанс тихо читать и узнавать о том, что там написано, а не собираться вместе и слушать, как один цитирует, а другой поясняет.

Генрих медленно поворачивается ко мне. У него настолько толстая шея и щеки, что та его часть, которая находится между краем его богато вышитого воротника до кончиков реденьких волос на макушке, кажется квадратной. И когда он прожигает меня взглядом, мне кажется, что на меня гневно смотрит каменная глыба.

– Нет, ты меня неверно поняла, – холодно говорит он. – Я дал им Библию не для этого. Я не считаю, что деревенская девка из Линкольна должна сама ее читать и чему-то там учиться. Я не считаю, что она должна учиться что-то думать, и у меня нет желания развивать ее понимание. И я абсолютно уверен в том, что ей нельзя проповедовать.

Я делаю глоток вина и жду, пока моя рука перестанет дрожать на бокале. По другую сторону от короля я замечаю замкнутое выражение на лице Стефана Гардинера, без всякого аппетита копающегося в тарелке и изо всех сил пытающегося прислушаться к нашей беседе.

– Но это вы дали народу Библию, – продолжаю настаивать я. – И что с нею делать – оставлять ли в церквях, открытых для всех, или передать для чтения в покой и уважение образованных домов, – решать будете только вы. Это ваш дар, и вы определяете, куда он отправится. Но сейчас уже появились проповедники, которые прочитали Слово и выучили его наизусть, и понимают его лучше некоторых священнослужителей. Почему? Ведь они не обучались в колледжах логике и соблюдению ритуалов, а учились тому, что содержится в Библии, и только в ней. И их знание прекрасно. Ваше Величество, благочестие простых людей бывает прекрасным. И их верность и преданность вам, и любовь к вам тоже прекрасна.

Кажется, он немного смягчился.

– Они верны мне? Они не оспаривают мой авторитет, как оспаривают они учения Церкви?

– Они знают своего отца, – твердо говорю я. – Они взращены в вашей Англии, они знают, что именно вы создаете законы, которые дают им защищенность, что это вы руководите армией, которая защищает их города и села, и кораблями, которые берегут реки и заливы от вторжений. Конечно, они любят вас, как своего святого отца.

– Святого отца? – хохочет Генрих. – Как папу римского?

– Как папу римского, – спокойно повторяю я. – Папа римский же на самом деле всего лишь епископ Римский. Он – глава Церкви Италии. А разве вы – не глава Церкви Англии? Разве вы не выше всех служителей Церкви этого королевства?

Генри поворачивается к Гардинеру.

– А ведь Ее Величество дело говорит. Ты как думаешь?

Епископ находит в себе силы на слабую улыбку.

– Всевышний благословил Ваше Величество женой, любящей ученые беседы, – отвечает он. – Кто бы мог подумать, что женщина способна рассуждать? Да еще с мужем, таким ученым человеком, как вы, Ваше Величество! И правда, эта женщина вас укротила!

* * *

Король велит мне сидеть рядом с ним после ужина, и я воспринимаю это как знак его расположения. Доктор Уэнди готовит ему снотворное, а приближенные собрались вокруг его передвижного кресла. Стефан Гардинер и старый Томас Говард стоят по одну сторону, я с фрейлинами – по другую, и у меня возникает странная фантазия, что сейчас кто-нибудь из нас схватится за кресло и примется тянуть его к себе. Я рассматриваю лица придворных, их напряженные улыбки и понимаю, что все они так же устали и нервничают, как и я. Все мы ждем, когда король положит конец этому вечеру, чтобы распустить нас на ночной отдых. На самом деле многие из нас надеются и на более длительный срок покоя. Кто-то ждет его смерти, и все понимают, что тот, кто выиграет бой за изменчивую благосклонность короля, окажется у власти со следующим правителем. Королевский фаворит унаследует лучшие места у трона, когда настанет время правления Эдварда. Как-то мой муж описал этих людей как псов, ожидающих королевской подачки, и в первый раз я вижу их именно такими. Мало того, я понимаю, что сама я – одна из них. Мое будущее зависит от его милостей так же, как и их, и сегодня я совсем не уверена в том, что могу рассчитывать на эту милость.

– Сильно ли болит сейчас? – тихо спрашивает короля доктор Уэнди.

– Невыносимо! – рявкает король. – Доктор Баттс никогда бы не допустил, чтобы боль была такой сильной.

– Вот, это поможет, – кротко говорит доктор и протягивает ему стакан.

Король с недовольным видом берет его и выпивает до дна. Затем оборачивается к пажу и бросает:

– Сладостей! – Паренек бросается к буфету и подает королю поднос с засахаренными фруктами, сливами и яблоками в глазури, марципанами и пирожными. Король набирает целую горсть и отправляет их в рот с гнилыми зубами.

– Господь свидетель, в Англии было куда веселее, пока в каждой деревне не появилось по своему проповеднику, – говорит Томас Говард, продолжая какую-то сложную мысль.

– Но в каждой деревне и так был свой священник, – возражаю я. – И у каждого священника – десятина, у каждой церкви – часовня, где заказывали заупокойные, а в каждом городе – монастырь. Тогда было даже больше проповедей, чем сейчас, только делалось это на языке, который никто не понимал, и за бо́льшие для бедняков деньги.

Томас Говард, тугодум и обладатель злобного и взрывного нрава, насупился и не стал скрывать своего несогласия.

– И чего им там надо понимать? – упрямо бурчит он, не сводя взгляда с короля и видя, как огромное круглое лицо поворачивается то в одну сторону, то в другую. – Я вообще не беспокоюсь о дураках и женщинах, считающих себя образованными. Как та глупая девица, которую мы видели сегодня.

Я не смею назвать Анну по имени, но я могу защищать ее убеждения.

– Но Господь наш говорил простым языком с простым людом, рассказывая им истории, которые они могли понять. Почему мы не можем поступать так же? Почему им нельзя читать истории, написанные простым языком, словами Сына Божьего?

– Потому что они не замолкают! – внезапно взрывается Томас Говард. – Потому что они не умеют читать и думать молча! Каждый раз, когда я проезжаю мимо собора Святого Павла, там их с полдюжины, и каждый вещает! Сколько мы будем терпеть это?

Сколько еще они будут там галдеть?

Я смеюсь и поворачиваюсь к королю.

– Но Ваше Величество не видит это в таком свете, я в этом уверена! – говорю я с напускной уверенностью. – Ваше Величество любит науку и почтительное обсуждение духовных тем.

Однако лицо Генриха остается недовольным.

– Сладостей! – говорит он еще раз пажу. – Дамы, можете нас оставить. Стефан, ты останешься со мною.

Это было грубо, но я не собираюсь показывать Стефану Гардинеру или этому идиоту Норфолку, что обижена. Когда я наклоняюсь, чтобы поцеловать его влажную щеку, поднимаюсь на ноги и кланяюсь королю, он не щипает меня за зад, и я чувствую облегчение от того, что двор не видит, что он похлопывает меня, как свою собаку. Я холодно киваю епископу и герцогу, которые, похоже, боятся оставить свои места.

– Доброй ночи, дорогой муж, и благослови вас Господь, – нежно говорю я. – Я буду молиться о том, чтобы ваша боль к утру отступила.

Генрих бурчит что-то на прощание, и я вывожу фрейлин из его покоев. Нэн оглядывается и видит, что Гардинеру предложили стул и он сидит голова к голове с королем.

– Хотела бы я знать, что говорит этот псевдосвященник, – бурчит она.

* * *

Я встаю на колени возле своей великолепной резной кровати и молюсь за Анну Эскью, которая сегодняшнюю ночь проведет на вонючем соломенном матрасе в тюрьме Ньюгейт. Я молюсь за всех узников веры, которых знаю, потому что они были у меня, говорили со мною. Я молюсь за тех, кто состоял у меня на службе и кого сейчас принуждали к тому, чтобы они предали меня; за тех, о ком я так и не узнаю в Англии, Германии и других далеких странах.

Я знаю, что Анна терпит это за свою веру, но мне невыносима мысль о том, как она лежит в темноте, прислушиваясь к шороху крыс в углах камеры и стонам заключенных. За ересь наказывают, сжигая на костре. Хоть я и уверена, что ни Гардинер, ни король не обрекут девушку из хорошей семьи на такой страшный конец, сама мысль о том, что ей придется предстать перед судом, заставляет меня вздрогнуть и спрятать лицо в руках. Она виновна лишь в том, что говорит, что просвира на хлебопреломлении – это хлеб, а вино – это вино. Не может быть, чтобы ее держали в тюрьме за то, что она говорит о том, о чем все и так знают.

Господь наш сказал: «Вот мое тело, вот моя кровь», но он не стремился обмануть верующих, как лжесвященники, которые окропляли красной краской раны на статуях. Он имел в виду: «Думайте обо мне, когда вы едите свой хлеб, думайте обо мне, когда пьете вино. Принимайте меня в сердце своем».

В «Литургии» Томаса Кранмера об этом сказано ясно, и сам король одобряет его книги. Мы напечатали их, и их можно прочитать на английском языке. Почему тогда Анна сегодня проводит ночь в тюрьме, ожидая суда, где епископ Лондонский будут требовать от нее отречения от ее веры, когда она всего лишь говорила о том, что одобрил король Англии?

* * *

Когда я наконец ложусь в кровать, Нэн уже спит на своей стороне. Простыни остыли, но я не посылаю за горничной, чтобы она их нагрела. Я начинаю стыдиться роскоши гладких белых простыней и белой вышивки на них, которую чувствую кончиками своих пальцев. Я думаю об Анне на соломенном матрасе и о Томасе на покачивающейся жесткой корабельной койке в море. Я думаю, что не страдаю, но тем не менее я несчастна, как избалованный ребенок.

Я быстро засыпаю – и почти сразу оказываюсь на ступенях винтовой лестницы старого замка. Я точно знаю, что это место не находится ни в одном из наших дворцов, потому что здесь слишком холодно и сыро для места, в котором будет жить король. Моя рука лежит на наружной стене, а под бойницами я вижу подернутые ледовой коркой лужи. На лестнице темно, она едва освещена лунным светом, ее ступени вытерты и неровны. Я почти не вижу пути от одного окна до другого. Я слышу шепот, доносящийся снизу лестницы и эхом отражающийся от стен: «Трифина! Трифина!» Я вздрагиваю, потому что наконец понимаю, кто я такая и что сейчас найду.