* * *

Томас покидает двор на следующий день еще до заутренней службы, и я больше его не вижу.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивает меня Нэн. – Ты выглядишь…

– Как?

Сестра внимательно вглядывается в мое бледное лицо.

– Грустненько, – говорит она, используя слово из нашего детства с мягкой улыбкой.

– Я несчастлива, – отвечаю я, повинуясь порыву искренности.

Больше я ничего не скажу, но даже эти два слова, произнесенные вслух, дарят мне чувство облегчения. Я тоскую по Томасу до боли. Я не знаю, как пережить его брак с кем бы то ни было. Даже одна мысль о нем с Елизаветой наполняет все мои внутренности жгучей ревностью.

Нэн даже не спрашивает меня о причине моей несчастливости. Я не первая жена короля, лишившаяся радости жизни от тягот бытности королевой.

* * *

Почти каждый вечер я получаю приглашения прибыть в комнаты короля, где слушаю дебаты. Часто я делюсь своим мнением и все время напоминаю королю, что идея и дух реформ – это его заслуга, дело, непростой процесс, начавшийся благодаря его мудрости и за который его боготворят его подданные. Однако по колюче-холодному молчанию, которым Генрих встречает мои слова, я понимаю, что он весьма далек от того, чтобы согласиться со мною. Он что-то задумал, но своих планов со мною не обсуждает. И я остаюсь в неведении до первой недели июля, когда Тайный совет объявляет, что владение Библией в переводе Уильяма Тиндейла и Майлза Ковердейла приравнивается к преступлению.

Это безумие. Я не понимаю этого. Майлз Ковердейл перевел и отредактировал перевод Тиндейла под руководством короля, и его труд был издан под названием «Королевская Библия», драгоценный подарок монарха верующим. Это та самая Библия, которую король дал своему народу всего семь лет назад, и у всех, кто мог такое себе позволить, была эта книга. В каждой семье старались держать хотя бы один экземпляр. Это была лучшая версия перевода на английский, поэтому она имелась в каждой книжной лавке, каждом церковном приходе. И теперь за один день этот дар обратился преступлением. Нынешняя перемена была настолько радикальной, что все встало с ног на голову, и я не могу не вспомнить Уилла Соммерса, стоящего на голове. Я бросаюсь в свои комнаты и нахожу там Нэн торопливо упаковывающей мои драгоценные, красиво перетянутые и иллюстрированные книги, заворачивая их в мешковину и складывая в сундук.

– Мы же не можем вот так просто выбросить их!

– Их необходимо отослать.

– Куда ты собираешься их отсылать?

– В Кендал, – она говорит о нашем семейном доме. – Как можно дальше отсюда.

– Это же очевидно!

– Они не станут там искать.

– Мой экземпляр ты упаковала?

– Вместе с твоими записями. И экземпляры Екатерины Брэндон, Анны Сеймур, Джоан Денни и леди Дадли. Этот новый закон застал нас врасплох. Король всех нас сделал преступниками за одну ночь.

– Но почему? – Я чуть не плачу от злости. – Зачем он объявил собственную Библию вне закона? Это же королевская Библия! Как вообще владение Библией может быть незаконным? Господь дал Слово своему народу, как может король его отнять?

– Именно, – говорит сестра. – Сама подумай: зачем королю делать свою жену преступницей?

Я беру ее за руки, отвлекая от завязывания узлов на сундуке, и встаю рядом с нею на колени.

– Нэн, ты прослужила во дворе почти всю свою жизнь. Я – Парр, выросшая в Кендале. Я простодушная северянка. Не надо разговаривать со мною загадками.

– Нет тут никаких загадок, – с грустной улыбкой говорит она. – Твой муж издал закон, который делает тебя преступницей, заслуживающей наказания через сожжение. Зачем это ему?

Я не могу сказать этого вслух.

– Он хочет от меня избавиться?

Сестра молчит в ответ.

– То есть ты хочешь сказать, что новый закон направлен против меня? Раз уж им не поймать меня на нарушении старых законов, они придумывают новые? Для того чтобы сделать меня и моих фрейлин преступницами? Чтобы нам можно было предъявить обвинение в ереси? Это же немыслимо.

Я не могу прочитать выражения ее лица, сейчас она сама на себя не похожа. И вдруг я понимаю, что сестра испугана. Ее подбородок не слушается ее, она не может говорить, на лбу выступили капли пота.

– Он решил тебя уничтожить, – просто говорит Нэн. – Именно так он это и делает. Он решил тебя уничтожить, Кейт, и я не знаю, как тебя спасти. Я запакую Библии и сожгу все бумаги, но они и так знают, что ты читала и писала. Они изменяют законы быстрее, чем я от них защищаюсь. Я не могу проследить за тем, чтобы ты все делала согласно закону, потому что эти перемены непредсказуемы. Я не знаю, как тебя спасти. Я поклялась тебе, что ты его переживешь, и сейчас, когда болезнь почти добила его, он решает тебя уничтожить так…

Я отпускаю ее руки и сажусь на пятки.

– Как так?

– Как тех двух жен.

Она заканчивает завязывать узлы на сундуке, подходит к двери и зовет слугу. Этот человек был с нами с самого нашего детства. Он входит, и она показывает ему на сундуки и велит немедленно отвезти их в Кендал, не показывая ни единой душе. Наблюдая за тем, как он поднимает первый сундук, я понимаю, как сильно хочу поехать вместе с ним.

– Если захотят, они могут перехватить его в Айлингтоне, – говорю я, после того как слуга выходит с сундуком на плечах. – Он не успеет оторваться от них больше чем на один день пути.

– Я знаю, – отвечает она без всяких эмоций. – Но не могу придумать, что еще можно сделать.

Я смотрю на свою сестру, которая служила шести королевам, женам Генриха, и похоронила четверых из них.

– Ты вправду думаешь, что он расставляет мне ловушку? Что он уже все решил и готов от меня избавиться?

Нэн не отвечает. Она поворачивается ко мне с тем же замкнутым выражением на лице, которое, как мне думается, видели и маленькая Китти Говард, плачущая со словами о том, что она ничего не сделала, и Анна Болейн, говорящая, что сможет переубедить любого и договориться о своем избавлении.

– Я не знаю. Господи, помоги нам, потому что я не знаю как.


Дворец Хэмптон-корт

Лето 1546 года

Королю становится хуже, и это уничтожает его морально. Он соглашается переехать вместе со двором в Хэмптон-корт, прочь от невыносимой жары и от опасности подцепить заразу. Однако, добравшись туда, он не выходит в сады или на реку, даже не появляется в красивейшей часовне дворца. Мне говорят, что король желает спокойно отдохнуть в своих покоях и поговорить со своими советниками. Он не выходит к столу, не навещает меня в моей спальне и не зовет меня к себе. Он закрылся от меня так, как когда-то закрылся от Китти Говард, когда ей говорили, что король просто болен, в то время как он в этом самом дворце, в Хэмптон-корте, мрачно размышлял о ее ошибках и недостатках, о судебном заседании, которое он ей готовил, и о казни, которая ее ждет.

И так же, как Анне Болейн, посещавшей ужины и майские празднества, но уже понимавшей, что что-то не в порядке, мне приходится появляться пред двором. Я не могу закрыться, как король.

Я сижу в комнатах с вольерами и кормлю птиц, наблюдая за их возней и слушая беззаботное щебетание. Раздается стук в дверь, и в нее заглядывает мой секретарь, Уильям Харпер.

– Входи, – говорю я. – И закрой за собой дверь. У меня две птицы летают по комнате, не хочу выпускать их дальше.

Он наклоняется, когда канарейка пролетает прямо над его головою, чтобы сесть мне на протянутую руку.

– Что такое, Уильям? – равнодушно спрашиваю я, отламывая кусочки спрессованных семян и скармливая их птице. – Говори. Мне уже пора переодеваться к ужину.

Он бросает взгляд на Нэн и Анну Сеймур, сидящих на скамеечке возле окна, нисколько не интересуясь птицами.

– Ваше Величество, я могу поговорить с вами наедине?

– О чем? – безапелляционно перебивает его Нэн. – Ее Величеству пора готовиться к ужину. Ты можешь сказать обо всем мне.

Он отрицательно качает головой и умоляюще смотрит на меня.

– Ох, идите и выберите мне украшения и арселе, – говорю я дамам. – Я сейчас буду.

Мы с секретарем ждем, пока за ними закроется дверь, затем я поворачиваюсь к нему. Уильям – умный человек, обученный в монастыре, искренне и горячо сочувствующий традиционной Церкви. Должно быть, он смотрел на большую часть книг на моих полках с благочестивым ужасом, поскольку не принимал новые взгляды на духовные истины. Я наняла его потому, что он – выдающийся ученый, делающий прекрасные переводы, к тому же обладающий прекрасным почерком. Когда у меня появляется необходимость отправить письмо на латыни, он без всяких усилий и с первого раза пишет роскошные чистовики каллиграфическим шрифтом.

Уильям никогда не протестовал против того, что проповедники говорили в моих комнатах, но я пару раз видела, как во время проповеди он склонял голову в молчаливой молитве, как и подобает монаху в мирской школе.

– Ну вот, сейчас нас не слышит никто, кромемоих птиц, да и те ничего не скажут. Кроме, пожалуй, попугая, редкостного богохульника, но он говорит только по-испански… Что ты хотел, Уильям?

– Я должен вас предупредить, Ваше Величество, – мрачно говорит он. – Боюсь, ваши враги стали на вас наговаривать.

– Я знаю, – коротко отвечаю я. – Благодарю тебя за заботу, Уильям, но я уже об этом знаю.

– Ко мне пришел человек епископа Гардинера и попросил обыскать ваш шкаф в поисках бумаг, – шепчет он. – И сказал, что если я скопирую хоть что-нибудь, принадлежащее вашему перу, и принесу ему, то получу великую награду. Ваше Величество, мне кажется, они собираются выдвинуть против вас обвинение.

Птица, сидящая у меня на ладони, щекотно скребет лапкой, перебирая семечки. Такого предупреждения от Уильяма я не могла ожидать. Я вижу, как мой испуг и изумление отражаются и на его обеспокоенном лице.

– Ты уверен, что это был человек епископа?

– Да. Он велел мне отнести то, что я найду, прямо к епископу. Здесь нельзя было ошибиться.

Я отворачиваюсь от него и подхожу к окну. Желтокрылая канарейка продолжает цепко держаться за мой палец. За окном стоит прекрасный солнечный день, солнце понемногу садится за высокие печные трубы красного кирпича. Вокруг порхают стрижи и летают ласточки.

Если епископ Гардинер готов пойти на такой риск, подойти к одному из моих слуг с предложением украсть мои бумаги, то он должен быть полностью уверен в том, что король примет сфабрикованное против меня обвинение. Он не должен иметь ни капли сомнения в том, что, если я пожалуюсь об этом королю, тот не оторвет ему голову в гневе. А еще он должен быть уверен в том, что найдет подтверждение моей вины. Или, что еще хуже, обвинение уже готово, а это – лишь последний шаг секретного расследования…

– Ты должен отнести бумаги епископу? Ты уверен? Не королю?

Уильям бледнеет от испуга.

– Об этом мне ничего не говорили, Ваше Величество. Но он был очень самоуверен: велел мне просмотреть все ваши бумаги и принести им все, что найду. Он велел переписать названия книг и поискать Новый Завет. Он сказал, что знает наверняка, что у вас их несколько штук.

– Здесь ничего нет.

– Я знаю. Мне известно, что вы все отослали, всю вашу замечательную библиотеку и все ваши бумаги. Я так ему и сказал, что у вас ничего нет. Но он велел все равно искать. Он знает о том, что у вас есть библиотека и что вы ни за что с нею не расстались бы. Что книги просто спрятаны где-то в вашей комнате.

– Ты поступил очень благородно, предупредив меня об этом, – говорю я. – Я распоряжусь, чтобы тебя наградили за верность, Уильям.

– Я не ищу награды, – он склоняет голову.

– Ты сходишь к этому человеку, чтобы сказать ему, что обыскал все и ничего не нашел?

– Да, Ваше Величество.

Я протягиваю ему руку, он кланяется и целует ее. Я замечаю, что у меня дрожат пальцы, а когда перевожу взгляд на вторую руку, то вижу, что канарейка, сидящая на другой руке, тоже дрожит.

– А ведь ты даже не разделяешь моих убеждений, Уильям. И ты все равно защищаешь меня, несмотря на то, что мы не во всем соглашаемся… Ты очень добр.

– Может, мы и не соглашаемся во всем, Ваше Величество, но мне думается, что у вас должен быть выбор в том, что думать, читать и исследовать, – говорит он. – Несмотря на то, что вы женщина и слушаете женщин-проповедниц.

– Да благословит тебя Господь, Уильям, каким бы языком Он с тобой ни разговаривал, через священника или твое чистое сердце.

Он кланяется и тихо говорит:

– Насчет той женщины-проповедницы…

Я оборачиваюсь уже возле дверей.

– Госпожи Эскью?

– Ее перевели из Ньюгейта.

Какое облегчение!

– Слава Богу! – восклицаю я. – Ее отпустили?

– Нет! Нет, помоги ей Господь. Ее вернули в Тауэр.

В комнате повисает тяжелая тишина, и по моему лицу Уильям догадывается, что я поняла смысл сказанного им. Ее не отправили домой, к мужу. Вместо этого они перевели ее из тюрьмы, где держат простых преступников, туда, где содержат обвиненных в ереси и предательстве. Где рядом стоит холм, на котором вешают тех, кто признан виновным, мясные ряды Смитфилд, где сжигают еретиков.