Самид Агаев - Улица Иисуса

– А ты что не знаешь? – удивился оглан. – Да об этом весь город говорит. Твой урус растерзал монгольский патруль. Теперь его ищут монголы. Объявили награду за его голову.

– Что значит растерзал?

– А то и значит. Убил всех. Он просто пехлеван, Рустам-зал. Один без оружия против троих вооруженных до зубов монголов. Я горжусь, тем, что знаком с ним.

– А где он сейчас, ты не знаешь?

– Понятия не имею. Последнее, что он мне сказал, то, что собирается на охоту. И послал меня узнать о тебе. Я ничего не узнал, побежал обратно. А там такое творится, схватка в самом разгаре, это надо было видеть. О ней долго будут говорить. Его теперь зовут не Егор, а Рустам-зал. Между прочим, монголы за его голову назначили награду. Аж сто золотых динаров. Но ленкоранцы на эти деньги не позарятся, – гордо сказал Муса, – мы героев не предаем. Ленкоранцы люди высокого достоинства. Даже есть такое выражение – Хан-Ленкорань, что означает – обладающие благородством хана. И ничего, что урус не мог запомнить мое имя, я на него не в обиде. Ну все, я пошел. От тебя сейчас лучше подальше держаться. Вот твои вещи, здесь бумаги, каламдан, чернила и прочая мелочь.

– Постой, постой. Как-то это все неожиданно, – растерялся Али. – Мне надо зайти домой, переодеться, забрать одежду, заплатить за комнату. Пойдем со мной. Зайдешь первый, проверишь, нет ли засады.

– Ага, и попаду в нее, нашел дурака. Начальник, не гневи Бога. Одежда не стоит того, чтобы из-за нее рисковать свободой.

– Ты умен не по годам, малыш, – вздохнув, сказал Али.

Он вытряс из карманов все деньги. Отсчитал несколько монет, протянул мальчику.

– Это плата за аренду моей комнаты. Отдай хозяину.

– Ладно.

– А это твое жалование.

– Да я еще не наработал ничего.

– Ничего, это выходное пособие. Как тебя зовут?

– Что же вы никак не запомните, мое имя Муса.

– Конечно Муса, спасибо тебе. Выручил.

Мальчик отдал хурджин и ушел, посвистывая. Али перекинул сумку через плечо, прежде чем уйти, поднял голову и неожиданно увидел в окне дворца Мелек-хатун. Ханша смотрела на него. Он силился разобрать выражение ее лица, но было высоко, не разобрать. Али кивнул ей приветственно головой, изображая поклон. Прижал руку к сердцу в знак благодарности. Она в ответ подняла руку. После этого Али ушел.

Дорога заняла у него несколько часов. Али шел размеренным шагом. Когда слышал топот копыт, сходил на обочину, приседал или ложился, в зависимости от ландшафта. Но монголов не было. Когда он перебрался через реку, уже опускались сумерки. Али, торопясь, стал подниматься в гору, чтобы успеть до темноты. Однако ночь застала его на вершине. К счастью небо было безоблачным, а луна светила так, что он мог продолжать свой путь. К сторожке он подошел, крадучись, и некоторое время стоял, прислушиваясь. Али с досадой подумал, что не догадался проверить причал, на месте ли купленная Егором лодка. Если ее там нет, значит, Егор избрал морской путь для своего спасения, и он напрасно проделал этот путь. Уверенность, с которой он шел сюда, была достойна удивления. Вдруг он сообразил, что не чувствует запах дыма, это означало, что в сторожке никого нет. От этой мысли тяжесть навалилась на его сердце, и он почувствовал усталость и вселенское одиночество. Обратно он отправился бы только под страхом смерти, который был все же посильнее, чем атавистический страх перед темным лесом и зверями, живущими в этом лесу. Али решил переночевать в сторожке. Собственно другого выхода у него и не было. Он осторожно потянул дверь и ступил внутрь. Здесь все же чувствовался запах дыма и сырых дров. Вдруг кто-то застонал.

– Егор, ты? – обрадовано спросил Али.

Повторился стон и еще что-то нечленораздельное. Али запалил лучину и увидел друга, лежащего в беспамятстве. Его левое предплечье было замотано окровавленной тряпкой.

– Уйди с тропы, – вдруг отчетливо сказал Егор.

– С какой тропы? – спросил Али, но сообразил, что Егор бредит.

Он дотронулся до его горячего лба. У богатыря был жар. Али попробовал привести друга в чувство, но тот что-то бормотал, не просыпаясь. Оставив эти попытки, он подсел к печи и стал возиться с растопкой. Вскоре пламя занялось, труба радостно загудела. Али вытащил из хурджина бурдюк с вином, который он предусмотрительно купил на окраине города у езидов. Поставил чашку на плиту и наполнил ее вином, чтобы подогреть.

– Никак вином пахнет, – вдруг услышал он голос друга.

Али обернулся. Пришедший в себя пехлеван сидел на лежанке.

– Али, ты ли это? – хрипло спросил Егор.

Даже в полумраке сторожки его борода отливала медью.

– Знаешь, на кого ты сейчас похож? – сказал Али. – На античного бога. Неужели ты пришел в себя от запаха вина.

– Ну да, – ответил хрипло Егор, – разве ты не знаешь, что богов Олимпа кормили дымом от жертвоприношений. Когда в огонь бросали быка, наверное, без вина дело не обходилось. Как долго ты добирался, брат мой. Дай мне скорее выпить. Ты что там вино греешь?

Али поднес ему чашу. Егор сделал маленький глоток и вернул.

– Даже пить не могу, худо мне, ослаб. Монгол, пес смердящий, стрелой зацепил. С утра горю. Да, что я все о себе да о себе. Ты-то как? Прости, что бросил тебя.

– Обо мне после, – сказал Али, – здесь где-то есть ведро?

– Там, в углу.

– Я схожу за водой. Кстати спасибо за передачу. Вино и рыба поддержали меня в трудную минуту.

– О чем ты? Я ничего не посылал тебе.

– Значит, это ханша явила милосердие. Интересно.

– Ниже кабаньей тропы родник, – заметил Егор.

Али сходил за водой. Вернувшись, сказал.

– Раздевайся до пояса.

Егор беспрекословно подчинился.

– Нательную рубаху тоже. И давай ее сюда.

Али взял рубаху, намочил ее в ведре с водой, отжал и помог Егорке одеть ее.

– Ты что же делаешь? – возопил Егор. – Она же ледяная.

– Терпи, сейчас она согреется от твоего жара, и тебе полегчает.

Через несколько минут Егор подтвердил:

– В самом деле, мне лучше.

– Снимай, – приказал Али.

Егор послушно стянул рубаху. Али вновь смочил ее и отжал.

– Надевай.

Егор подчинился. Подождав немного, Али потрогал лоб больного.

– По-моему жар мы сняли.

– Мне гораздо лучше, – сказал Егор, – ты молодец. А я этого не знал. Давай вино, допью, а то оно закипит скоро.

Он осушил чашу с горячим вином, вытер пот, обильно выступивший на лице.

– Теперь мне понадобится твоя помощь, Лукман[16]. Сам не справлюсь. Летом я бы трав насобирал целебных. Но сейчас зима. Поэтому будем жечь каленым железом.

– В каком смысле? – спросил Али.

– В самом что ни на есть прямом. – ответил Егор.

Он извлек кинжал из ножен и протянул Али.

– Положи клинок острием в угли.

Он стал разматывать повязку. Открыв рану на предплечье, он поясным ремнем притянул руку к телу.

– Как только клинок нагреется до красна, возьми его и что есть силы прижми к ране.

– Ты с ума сошел. Я не смогу этого сделать. Вообще этого не нужно делать. Завтра я найду лекаря.

– Я сам не смогу, – сказал Егор, – надо прижать. А я не смогу от боли. Я тебя слушал, теперь ты меня послушай. Я буду сидеть здесь. Если сознание потеряю, то мне падать будет не больно.

– Зато мне будет больно, – проворчал Али, – еще неизвестно, кто из нас раньше сознание потеряет.

– Приступай. И быстрее, чтобы не остыл, – твердо сказал Егор.

Али сделал глубокий вдох и выдох, схватил кинжал и бросился к другу. Поверхность раны зашипела, запахло горелым мясом, а Егор, издав короткий стон, упал на лежанку. Али почувствовал дурноту и поспешил на свежий воздух. Оставив дверь сторожки открытой, он стоял под луной до тех пор, пока не услышал:

– Дверь закрой, хату выстудишь.

Али вернулся.

– Дай мне еще вина, – попросил Егор.

Он пришел в себя и сидел на лежанке. Али наполнил чашу и подал ему.

Он осушил чашу и вернул Али.

– Ты себе-то оставил вина?

– Оставил, не волнуйся. Ложись, спи.

– Поговорим, потом лягу. Со мной дело было просто, нарвался на монголов. Может быть, и обошлось бы, но старший сказал, что он нас русских резал. Я не стерпел. Положил их всех. А у тебя что было, за что взяли, почему выпустили?

– Как плечо, – спросил Али, – болит? Спи лучше, завтра поговорим.

– То-то и оно, что болит. Все одно не засну. И так цельный день в забытьи провел. Как ты понял, что я здесь?

– Наугад пришел, хотя нет, Муса сказал, что ты на охоту собирался. И все- таки постарайся уснуть, пока жар вновь не начался.

– Ладно, – сказал Егор, лег и тут же впал в беспамятство.

Али добавил дров в печь, лег на соседнюю лежанку и закрыл глаза. Иногда ему удавалось заснуть, если можно назвать сном забытье, в которое он иногда проваливался. В одном из таких провалов, ему приснилась Мелек-хатун, он все еще пытался убедить ее дать согласие на новый брак, хотя и понимал, что в этом уже нет никакого смысла.

Разбудил его треск поленьев. Али с трудом разлепил глаза и сел. Мощная фигура Егорки нависала над печкой.

– Ты что уже выздоровел? – спросил Али.

– Рука болит, но мне лучше, – ответил Егор.

– Давай, я займусь печкой.

– Ничего, я уже все сделал. Лежи пока. Отдыхай. Где ты был все это время?

– Как обычно, в тюряге. Ханша проявила твердость и не дала, а хан, как и обещал, запер меня в своем подвале. Он еще намекал, что может меня обезглавить, если я не склоню ханшу к согласию. Но вышло так, что его самого обезглавили монголы, а его жена распорядилась меня выпустить.

– Я с самого начала был о ней высокого мнения.

– Почему? Она не давала повода.

– Не знаю. Интуиция. Человек, имеющий принципы скорее порядочен. Но что все это значит, что произошло?

– Уверенности у меня нет, но представляется следующее. Евнух сказал мне на прощание, что хан сватался к дочери монгольского нойона. Видимо, он решил так поступить, чтобы упрочить свое положение, породниться, так сказать, с неприятелем, со всеми вытекающими отсюда гарантиями. Мне сразу вспомнился Джалал-ад-Дин, потребовавший от жены Узбека свидетельство о разводе. В нашем случае возможно нойон тоже потребовал официального согласия жены хана. Может быть, нойон тоже был принципиален. Не получив согласия, он отрубил жениху голову. Но это слишком сложно, скорее всего он просто издевался над покоренным ханом. Они это любят. Монголы ни во что не ставят порабощенных владык. Цари, шахи, эмиры влачат у их шатров рабское существование. Самый простой монгол всегда выше по положению любого вельможи из местной знати. Я рассказывал тебе о Теркен-хатун. Ладно, что мы будем делать? Судьба вновь повернулась к нам боком, если не сказать хуже.

– Можем вернуться на остров, – предложил Егор.

– Нет. Я не могу всю оставшуюся жизнь прожить нахлебником у Хасана. Когда-нибудь он и от нас потребует участия в морском разбое.

– А что, это было бы весело, – заметил Егор. – Эх, помню я хорезмийские набеги.

– Да, но тебя и распяли, потому что ты не такой, как они. Я тоже не такой человек, чтобы спокойно есть отобранный у кого-то кусок хлеба. Я не хочу попасть в ад.

– По-моему в последнее время ты во всем разуверился. Или это у тебя выборочно. В Бога ты не веришь, а в ад веришь?

– Я верю в Бога, – сказал Али, – просто он не такой, каким его представляют. Но не будем об этом. Я не расположен к теологической полемике. Куда еще мы можем податься?

– Как куда, к сестре моей, в Индию. У меня сестра замужем за раджой. Ты забыл что ли? Поражаюсь я этой девчонке. Как она умудряется выходить замуж за царственных особ. Азербайджанский атабек, французский барон, теперь индийский раджа.

Али засмеялся.

– А она рассказывала, что гостила у римского императора Фридриха II, помнишь?

– И ты ей поверил?

– Да.

– А я нет. Она ведь соврет, недорого возьмет.

– Ты только что сказал, что она всегда умудряется выходить замуж за царственных особ. Значит, она не врет.

– Может и не врет. Так что, едем к ней?

– Почему бы и нет, можем поехать, но не сейчас. Как мы там появимся? Опозорим твою сестру и себя. Приехали два бедных родственника. Раджа уверен, что женился на вдове азербайджанского царя. И тут мы, два голодранца. Нехорошо это. Неудобно как-то.

– Ты это просто так говоришь или…что ты предлагаешь? – спросил Егор.

– Есть одна идея. Но ты сначала скажи.

– Не навестить ли нам пещеру сим-сима? – предложил Егор.

– Ты хочешь сказать пещеру Али-бабы.

– Ну да. У меня от твоих сказок все в голове перепуталось.

– Между прочим, я Хасану ничего не должен, – сказал Али, – учитывая то количество историй, что я им рассказал.

– Хорошее было время, – заметил Егор. – Но ты согласен?

– Да. Я тоже об этом думал.

– Твое обостренное чувство неприятия чужого добра не будет нам помехой.