Весь вечер он пил шампанское, но с каждым бокалом, который брал с подноса у проходившего лакея, становился все мрачнее и мрачнее. За двадцать восемь лет своей жизни он впервые испытывал такую тоску и страшные предчувствия. Впервые королевское окружение—среда, в которой он проводил свои дни, – вызывало в нем такое уныние и раздражение. Король Фарук выбирал себе приближенных, которые были похожи, как близнецы, как рой совершенно одинаковых рабочих пчел. Оливково-смуглые, черноволосые и черноглазые, стройные и подтянутые, молодые люди около тридцати лет, одетые в смокинги от лондонских портных, говорящие на аффектированом английском, – все они окончили лучшие учебные заведения Англии, все принадлежали к старинным родам египетской знати. И как символ своей национальной принадлежности, странно несоответствующий европейской вылощенности, – цинично заметил про себя Ибрахим, – все, как один, носили красные фески, надвинутые до самых бровей. Египтяне, пародирующие английских джентльменов, арабы, которые не желают быть арабами, отказываются от родного языка, используя его только для распоряжения слугам. Горькие мысли, охватившие Ибрахима, который и сам был одним из этих, безмерно раздражавших его сейчас, молодых людей-близнецов, приходили к нему нередко, но никогда—с такой силой, как сегодня. Эти мысли порождались скорее не чувством собственного достоинства, а недовольством своим положением.

Он занимал пост личного врача короля, но достиг его не своими заслугами и знаниями, а благодаря могущественному вельможе, своему отцу.

Пост этот был довольно обременительным – Ибрахим обязан был присутствовать на всех вечерах, где под ослепительными люстрами танцевали дамы в соблазнительных туалетах и мужчины в смокингах. Пост личного врача требовал его постоянного присутствия при королевской чете или необходимости немедленно являться по вызову – телефон был установлен в спальне Ибрахима у изголовья супружеской кровати. За пять лет службы Ибрахим узнал короля Фарука лучше, чем его супруга Фарида. Ибрахим знал, что из двух основных слухов о короле – что у Фарука очень маленький пенис и большая коллекция порнографических фотографий – верен только один. Врач знал, что Фарук в двадцать пять лет крайне инфантилен, обожает мороженое, школьнические розыгрыши и комиксы «Дяди Скруджа», которые он выписывает из Америки. И еще кинофильмы с Кэтрин Хепберн и азартные игры. Любит молоденьких девственниц – вроде той семнадцатилетней белокожей девицы, которая сегодня весь вечер висела на руке Фарука.

Толпа вокруг рулетки сгущалась – все хотели купаться в королевском сиянии, быть замеченными Фаруком. Теснились египетские банкиры, турецкие дельцы, спесивые британские офицеры и множество европейских богачей, сбежавших от гитлеровского нашествия. После того как был дан отпор войскам генерала Роммеля, в Каире не прекращались празднества, и во всеобщем ликовании не было места дурным чувствам – даже по отношению к англичанам, которые обещали в ближайшее время вывести свои войска.

Когда король объявил ставку, поставив деньги на номера «двадцать шесть» и «тридцать три», Ибрахим снова бросил быстрый взгляд на часы. Его жена, конечно, уже рожает, и он хотел бы быть рядом с ней, помочь ей. Но было и другое желание, еще более сильное, хотя Ибрахим в глубине души стыдился этого. Желание узнать, что жена родила ему сына, что он выполнил клятву, данную отцу, продолжил род Рашидов.

– Это твой долг мне и твоим предкам, – сказал ему Али Рашид на смертном одре. – Ты мой единственный сын, и вся ответственность лежит на тебе, – повторял Ибрахиму отец. – Мужчина, не имеющий сыновей, – не мужчина, – уверял он. – Дочери не в счет, старая пословица говорит: «Те, что скрыты под покрывалом, приносят только горести».

Ибрахим помнил, как отчаянно желал сына король Фарук, когда королева Фарида забеременела: он требовал у врача средств, воздействующих на пол будущего ребенка, и непрестанно советовался с ним. Когда Фарида родила, весь Каир, затаив дыхание, слушал залпы салюта. И с каким разочарованием горожане насчитали сорок один залп, – а рождение королевского сына было бы ознаменовано сто одним залпом.

И все-таки сильнее всего Ибрахим хотел быть с женой, девочкой-женщиной, которую он называл своим мотыльком. Король снова выиграл, и толпа приветствовала его, но Ибрахим молча глядел в свой бокал, вспоминая день, когда он впервые увидел жену. Это было на загородном празднике, и она была среди женщин, окружавших королеву. Он был восхищен ее красотой и хрупкостью, но не тотчас влюбился в нее. Среди придворных дам неожиданно началась суматоха и раздался ее звонкий вскрик – ей на нос села бабочка. Пробравшись к ней сквозь толпу с нюхательными солями, он увидел, что она не плачет, а весело смеется, и в этот миг Ибрахим решил, что она станет его женой.

Ибрахим посмотрел на часы, и снова его одолело желание бежать из дворца на улицу Райских Дев, и снова он мрачно уставился в бокал шампанского.

Вдруг он увидел лакея, который спешил к нему с записочкой на золотом подносе.

– Извините, доктор Рашид, – сказал он, – вам телефонограмма.

Ибрахим прочитал записку, подошел к королю и через минуту выходил из дворца, едва не забыв взять свое пальто, которое перекинул через руку, и шелковый шарф, обмотав его кое-как вокруг шеи. Подходя к «мерседесу», он пожалел, что пил так много шампанского.

Выйдя из машины напротив трехэтажного особняка на улице Райских Дев, Ибрахим минуту постоял, прислушиваясь. Из дома доносился монотонный заунывный плач. Ибрахим пробежал через сад, взбежал по высокой лестнице и, пройдя обширный холл, очутился на женской половине дворца среди плачущих женщин. Он замер у кровати с пологом на четырех столбиках, у которой стояла пустая плетеная колыбель с синей бусиной, подвешенной для изгнания злых духов.

К нему кинулась сестра, обнимая его с плачем; он мягко отстранил ее и приблизился к кровати, на краю которой сидела его мать с младенцем на руках. Ее темные глаза были полны слез.

– Что случилось? – спросил он. От шампанского у него все плыло перед глазами.

– Бог избавил твою жену от земных бедствий, – сказала Амира, отодвигая краешек пеленки с лица младенца. – Но Он даровал тебе прекрасное дитя. О, Ибрахим, сын моего сердца…

– Когда начались роды? – спросил он, с трудом выговаривая слова.

– Как только ты ушел во дворец. А скончалась она несколько минут назад. Я послала за тобой, но было поздно.

Наконец он решился поглядеть на мертвую жену. Покрывало, натянутое до подбородка, скрывало следы смертной борьбы; длинные ресницы – черные мотыльки на бледном, как слоновая кость, лице. Казалось, она мирно спала. Ибрахим бросился на колени и прижал лицо к шелковому покрывалу, потом поднял голову и прошептал:

– Во имя Бога, прощающего и милосердного. Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Пророк Его.

Амира опустила руку на голову сына и сказала:

– Божья воля. Она теперь в раю. Он поднял лицо, омытое слезами.

– Я должен был быть здесь. Я мог бы спасти ее.

– Только Бог мог бы, но Он не пожелал. Найди утешение, сын мой, в том, что твоя жена увидит лик Бога, – ведь она была благочестивейшая из благочестивых, и Бог наградит ее. Посмотри на свою дочь. Ее звезда – Вега в восьмом лунном доме. Кетта сказала, что это хороший знак.

– Дочь?! – выдохнул Ибрахим свистящим шепотом. – Значит, я проклят Богом дважды!

– Не говори так, Бог не проклинал тебя, – убеждала Амира, гладя лицо сына и вспоминая, как они росли вместе: она – тринадцатилетняя девочка, он – дитя в ее утробе. – Разве не Бог Всемогущий создал твою жену? И разве не имел он права призвать ее к себе? Бог всегда поступает мудро. Мы должны восславлять Бога Единственного, сын мой.

Он склонил голову и сдавленным голосом произнес:

– Я признаю Бога Единого. Аминти биллах. Я верю в Его мудрость.

Он поднялся, огляделся в смятении, кинул последний тоскливый взгляд на кровать и выбежал из комнаты. Через минуту он уже сидел в своем автомобиле, направляя его к Нилу, потом через мост, потом через узкие грязные переулки предместья в поля сахарного тростника. Горячий ветер бросал ему в лицо песок, весенняя луна, казалось, издевательски подмигивала с неба.

На мгновение он потерял сознание – машина вошла в штопор, и мотор заглох. Смятение и ярость в душе Ибрахима дошли до предела, темный вихрь закружился в его сознании. Он выскочил из машины и, подняв голову к ночному небу, воздел к нему руки, сжатые в кулаки, и проклял Бога – еще и еще… трижды.

ГЛАВА 2

Ибрахим проснулся на рассвете; солнце вставало в дымке, словно женщина под покрывалом. Он не мог осознать, где он и что с ним; тело ломило; в голове стучал паровой молот; горло совершенно пересохло. Наконец он понял, что сидит в своей машине, которая въехала в поле высокого сахарного тростника.

Но что же случилось? Почему он здесь? И где же он все-таки?

Воспоминание нахлынуло с такой силой, что он застонал. Мертвая жена… бегство из дома… машина, потерявшая управление… И проклятье, проклятье Богу! Больше он ничего не помнил – должно быть, забрался на переднее сиденье и заснул. Да, так и было – ведь он все еще в смокинге и белом шелковом шарфе. Он чувствовал себя совершенно разбитым и так хотел пить, что, казалось, мог бы выпить весь Нил.

Выйдя из машины, он согнулся в дугу от сильнейшего спазма в желудке, и его стошнило. Никогда в жизни он не чувствовал себя так ужасно, – ему казалось, что он опозорил не только себя самого, но и умершую жену, своих мать и отца.

Туманная дымка растаяла, и с голубого неба в сиянии солнца на Ибрахима взирал его отец, Али Рашид. Сознание Ибрахима еще не прояснилось, и видение казалось ему реальностью, грозное лицо Али было лицом Бога, которого он проклял в отчаянии. С юных лет Ибрахим выполнял все желания отца и стремился осуществить его чаяния.

– Ты будешь учиться в Англии, – сказал Али, и Ибрахим стал прилежным студентом в Оксфорде.

– Ты станешь врачом, – пожелал он, и сын выполнил его приказание.

– Ты будешь работать при короле, – сказал Али, занимавший тогда пост министра здравоохранения, и сын стал придворным врачом Фарука.

– Ты продолжишь наш род и даруешь мне внуков… И вот все его усилия пошли прахом, он не выполнил волю отца, он унижен и несчастен.

– Господи, простому крестьянину, феллаху, ты даруешь сыновей, а мне…

Ибрахим бросился на землю ничком. Он страстно желал вознести к небу молитву, получить прощение за свое позорное бегство от матери, от тела жены, за безумное проклятье, обращенное к Всевышнему.

Но он не в силах был это сделать – Бог виделся ему в образе грозного отца, Али, неумолимо отвергающего его мольбы. Он слышал голос отца из глубины чащи сахарного тростника: «Дочь! У тебя родилась дочь! Ты обрек на гибель род Рашидов!»

Душа Ибрахима взывала к небу:

– Разве я не хотел сына? Разве не ликовал, когда забеременела моя любимая жена, мой мотылек? Я думал тогда: наконец-то я буду иметь что-то мое, мое собственное, созданное мною, а не дарованное мне отцом…

Последовало еще несколько приступов рвоты… Наконец, он выпрямился, придя в себя, его сознание прояснилось. И вдруг он с ужасом и отчаянием понял, что не смерть любимой женщины привела его на грань безумия, а сознание, что он не утвердил себя!

Он хотел бы зарыдать, но слез не было, так же как перед тем не сошла с его уст молитва о прощении. Он стоял перед автомобилем, который глубоко завяз в грязи. Есть ли вблизи деревня, где он мог бы найти помощь и утолить жажду?

Вдруг он увидел около себя темную фигурку—девочка-крестьянка, феллаха, в длинном грязном платье, с высоким глиняным кувшином на голове.

– Да хранит тебя Бог прощающий и милосердный, – прохрипел он еле слышным голосом. – Утоли мою жажду глотком воды…

К его удивлению, она шагнула к нему и наклонила кувшин, он протянул сложенные ковшиком пригоршни. Эта девушка – посланница неба, ведь обычно крестьянки разбегаются при виде горожанина, случайно появившегося в деревне.

О, какой божественный вкус у свежей речной воды! Он пьет и пьет из пригоршней, потом льет воду на голову, брызгает в лицо и снова пьет.

– Я пил самые дорогие изысканные вина, – говорит он, расчесывая пальцами влажные волосы, – но им не сравниться с этой водой. Спасибо, дитя, ты спасла мне жизнь.

Посмотрев на лицо девушки, он понял, что говорит по-английски. Невольно улыбнувшись, он продолжил говорить по-английски будто бы сам с собой.

– Мои друзья называли меня счастливчиком, – сказал он, плеснув воды на лицо, – потому что я остался единственным сыном и унаследовал богатства отца. У меня были братья от первых жен отца – три брата. И четыре сестры. Во время эпидемии инфлюэнцы умерли два моих брата и сестра—еще до того, как я родился. Последний брат погиб на войне. Еще одна сестра умерла от рака. Две сестры живут в моем доме на улице Райских Дев. И я – единственный сын, это – тяжелая ответственность.