В это раннее ноябрьское утро снималась сцена сна героини. Пространство, предназначенное для съемок, было обтянуто канатами, но неожиданно собралась большая толпа любопытных, и Хаким счел нужным вызвать охранников с дубинками. Египетские режиссеры вынуждены были принимать такие меры предосторожности при съемках, потому что фундаменталисты настраивали мусульман против нового кино, объявляя его «аморальным и противоречащим учению ислама».

Бурный прилив фундаментализма нахлынул после победы Египта в «войне Рамадана» 1973 года. Всюду ратовали за «возвращение к устоям», возрождение чистоты ислама, и приверженцы фундаментализма выступали против борьбы за эмансипацию женщины, призывая к восстановлению «естественного» традиционного положения мусульманок.

По мнению кинокритиков-фундаменталистов, фильмы Хакима Рауфа могли оказать дурное влияние на молодых девушек. Осуждалась, например, «нетипичная для мусульманского мира» героиня с сильным характером, отказывающаяся от замужества, чтобы избежать рабского подчинения мужчине. Не только мусульмане выступали против Хакима и его соратников: копты Египта, исповедующие христианство, возмущались фильмом Хакима о любви мусульманина и коптской девушки-христианки. Мусульманам этот фильм тоже пришелся не по нраву.

– Всем не угодишь, – спокойно говорил Хаким, – я отвечаю только перед Богом и перед своей совестью. Моя совесть художника не позволяет мне ставить пустые мелодрамы и кинокомедии. Я должен высказать людям то, что я думаю.

Дахиба любила в Хакиме его смелость, но сегодня ею овладели дурные предчувствия. В районе, где жили копты, случилось скверное происшествие: извращенец-христианин изнасиловал пятилетнюю мусульманскую девочку. Мусульмане устроили погромы коптских домов, вмешалась полиция. Несколько человек было убито, в районе беспорядков действовали более ста полицейских.

– Хаким, – сказала Дахиба, поеживаясь от нервного озноба под теплыми лучами ноябрьского солнца, – надо бы остановить съемки. Ведь мы получили предупреждение с коптским крестом. Смотри, сколько в толпе мрачных, озлобленных лиц.

Копты и мусульмане возмущались книгой Дахибы «Приговор: ты – Женщина», вышедшей в Ливане. В пятьдесят лет она перестала танцевать и задумала выпустить еще одну книгу – сборник своих феминистских статей, но ее не приняли к изданию ни в Египте, ни в какой-либо другой мусульманской стране. Слухи об этой неизданной книге тоже вызывали недоброжелательные толки и резкие письма. Дахиба жила в состоянии тревоги и взвинченности.

– Да что мы – кроты, что ли? – возразил жене Хаким. – Бог дарует ум и талант для того, чтобы их использовали. Если мы уступим и замолчим, онемеет весь Египет.

Дахиба вынуждена была согласиться, но ей было страшно.

Внутри трейлера, припаркованного к отелю «Хилтон», Камилия заканчивала гримироваться. По роли Хатшепсут, правительницы Древнего Египта, Камилия приклеила бороду фараона и возложила на голову двойную корону. Отодвинув шторку, она выглянула в окно и увидела перед отелем толпу; в первых рядах юноши что-то выкрикивали, размахивая воззваниями с коптским крестом. Камилия озабоченно посмотрела на свою четырнадцатилетнюю дочь, которая делала уроки за маленьким столиком.

Когда Камилия видела металлическую скобу на щиколотке, выглядывавшую из-под подола школьного платья Зейнаб, сердце ее всегда затопляла нежность. Нежность переполняла ее сердце с тех пор, как четырнадцать лет назад ей положили на руки эту крошку, брошенную матерью. Бог был так милосерден, что даровал ей дочь! Она осуждала Ясмину, которая бросила ребенка, – Элис сказала Камилии, что Ясмина не хочет видеть дочь, потому что она напоминает ей Хассана. Да разве можно наказывать ребенка за грехи отца? Гнев на сестру смешивался со страхом: что, если она вернется и потребует дочь? Так просто она своего не добьется – Камилия была готова к борьбе. Но Ясмина не появлялась все эти годы.

– Зейнаб, дорогая, – сказала она девочке, увидев, что с подъехавшего грузовика спрыгнули молодые люди и присоединились к толпе, – позови, пожалуйста, Радвана.

Явился Радван, рослый сириец, один из личных телохранителей Камилии, служивший у нее вот уже семь лет.

– Радван, вы можете отвезти Зейнаб к моей матери, на улицу Райских Дев?

– Хорошо, госпожа!

– Но, мама, – запротестовала девочка, – значит, я не увижу, как тебя снимают!

Камилия погладила пышные кудри дочери. Хорошенькая невысокая Зейнаб была в детстве темноволосой, но с возрастом волосы светлели, и теперь у них был цвет античной меди.

– Сегодня будут долгие и утомительные съемки, дорогая, а у тебя домашние задания. Лучше посмотришь в следующий раз.

Камилия повернулась к Радвану:

– Не медлите. Он кивнул.

Накинув пальто на одежды фараона, Камилия вышла из трейлера и увидела, как толпа напирает на канаты. В воздухе сгущалась тревога.

– Во имя Бога… – прошептала Камилия, пробираясь через толпу. – Почему набирают силы фундаменталисты?

При содействии жены Саадата прошли законы, расширяющие права женщин, и вдруг этот взрыв религиозной нетерпимости! Создалась такая атмосфера, что женщины добровольно прячут лица под покрывалами.

Камилия взглянула влево и увидела Радвана, усаживающего Зейнаб в белый лимузин. Машина быстро исчезла из вида. «На Радвана можно положиться, – подумала Камилия. – Он предан ей, хотя последнее время перестал объясняться в любви». Все объяснения своих поклонников Камилия мягко отклоняла. Ей не нужны были любовники, и сама она не хотела бы влюбиться.

Когда Камилия, переступив через кабель, вышла к камере, на нее устремились сотни взглядов. Она привыкла к восторженным взглядам и возгласам: «Ты слаще меда! Ярче бриллиантов!» Камилия словно читала мысли своих поклонников, наделенных свойственной египтянам склонностью к восторженно-романтическому обожанию своих кумиров: «Вот Камилия Рашид, наша возлюбленная богиня, прекраснейшая женщина в мире, она обольстительнее царицы Клеопатры, нежнее ангелов!» Как-то во время ее выступления в отеле «Хилтон» капелька пота скатилась с ее щеки, поползла по шее и сползла между грудей, и какой-то неистовый юноша из Саудовской Аравии вскочил на столик и закричал: «О, благословенный дождь с Неба!»

Но Камилия, которую каирские газеты называли «богиней любви», никогда не была влюблена. И весь Каир знал, что Камилия ведет чистую и целомудренную жизнь, но никто не знал, что Зейнаб – не ее родная дочь, что Камилия не была замужем и муж, погибший в Шестидневной войне, отец Зейнаб – миф. Никто не знал и того ошеломительного факта, что в тридцать шесть лет Камилия – девственница.

– Дядя Хаким, – сказала она спокойно, подойдя к нему и Дахибе, – мне не нравится эта толпа. И еще какие-то рассерженные молодые люди прибывают на грузовиках.

– Мы должны уехать, – отозвалась Дахиба.

– Ну что ж, мои ангелы, – согласился Хаким, – не будем безрассудны. Говорят, чем смелее птичка, тем толще кот. Я отпущу статистов. Может быть, снимем эту сцену в павильоне.

Когда он уже распорядился убирать камеры, толпа вдруг нажала и прорвалась за канаты с криками: «Смерть отродьям сатаны!»

Разъяренные юноши кулаками и дубинками расшвыряли охранников, разломали камеры и декорации. Хаким кинулся к молодому парню, колотившему палкой по камере, но один из нападавших зацепил его веревочной петлей за шею, толчком свалил с ног и потащил по земле. К нему подбежали другие, тоже схватились за конец веревки и стали тянуть вверх. Лицо Хакима налилось кровью, глаза вылезли из орбит.

– Остановитесь! – пронзительно закричала Камилия, подбегая к нему. – Боже мой, дядя Хаким!

Лихорадочно возбужденный Мухаммед смотрел па юношей в белых галабеях, рядами распростершихся в молитве на центральной площадке университетского кампуса.

– Каждый день такое представление, – сказал какой-то студент рядом с Мухаммедом. – Загородили проход в аудитории, а на лекции-то все-таки надо попасть…

Семнадцатилетнему Мухаммеду, первокурснику Каирского университета, тоже надо было пройти в аудиторию, но молящиеся не вызывали у него досады, напротив, он хотел бы набраться смелости и присоединиться к ним, хотел бы носить такую же одежду, как все они – белую галабею и маленькую, тесно прилегающую шапочку. Отпустить бороду, как все молодые члены этого религиозного братства. Обходить студенческий городок, колотя в двери аудиторий и возглашая час молитвы, приводя профессоров в бешенство, а студентов – в смятение. Многие студенты задумывались: «Может быть, эти фанатики правы?» И Мухаммед чувствовал, что юноши в белых галабеях ратуют за благородное, святое дело. Их души пылают, – а разве его душу не сжигает огонь?

Молитва окончилась, молодые фундаменталисты разошлись, и Мухаммед направился на лекцию. Он проходил мимо лотков, с которых юноши в белых галабеях и девушки в длинных платьях и покрывалах продавали по символическим ценам религиозные брошюры, вручая их каждому, кто останавливался у лотка. Приобщая покупателей к делу Бога и ислама, молодые фанатики пылко объясняли своим сверстникам пагубность западных влияний и необходимость восстановления старых устоев. Но не всегда они мирно проповедовали: нередко юноши в белых галабеях останавливали на улице молодые парочки, требуя представить супружескую лицензию, избивали палками девушек, подол платья которых не достигал щиколотки, заставляли лавочников прекращать торговлю в часы молитвы, закрывая двери перед покупателями. Они требовали возвращения арабам Иерусалима. Они объявляли кощунственной западную музыку. Они даже требовали сегрегации полов, особенно настаивая на раздельном обучении в школе. Студенты-фундаменталисты настаивали на том, чтобы в аудиториях женщины сидели отдельно от мужчин, а студенты-медики не желали изучать анатомию другого пола.

Главным доводом фундаменталистов была победа в войне Рамадана 1973 года: Бог даровал ее Египту за праведность, и потому египтяне обязаны и впредь следовать праведными путями.

«Да, да, – думал Мухаммед, – они правы», – и ему казалось, что его душа пылает любовью к Богу.

Во второй половине дня он вернулся в дом на улице Райских Дев и сидел в большой гостиной среди теток и двоюродных сестер, ожидая, пока ему подадут чай. Он чувствовал, что его по-прежнему обуревает лихорадка, сжигает смутное желание, и, вспоминая свои утренние мысли, уверял себя, что это религиозная лихорадка, желание обратиться к Богу. На самом деле это было желание, разбуженное блестящими, темными, как чернильные лужицы, глазами девушки-однокурсницы.

Если у молодых женщин такие глаза, такие каскады темных волос, спадающих на спину над соблазнительными ягодицами, – как удержать свои мысли на пути праведности и благочестия? – думал Мухаммед. Наверное, женщин действительно надо изолировать, чтобы их вызывающая сексуальность не вводила в соблазн мужчин. А от красивых женщин исходит особая опасность. Его ослепительно прекрасная мать – разве она не предала его, не бросила своего сына? Он не знал, почему Омар развелся с женой, и предпочитал об этом не думать. Но судя по зловещему молчанию, которым было окружено в семье Рашидов имя Ясмины, это могло быть что-то ужасное… Мухаммед никогда не писал матери, но письма из Калифорнии, втайне от всех, много раз перечитывал и потом плакал ночами, держа в руке ее фотографию, мечтая дотронуться до ее золотых волос и в то же время проклиная ее.

Мухаммед сидел на диване в ожидании чая и глядел на свою мачеху Налу, сидящую рядом на диване. Она родила его отцу Омару семеро детей, и один раз у нее был выкидыш. Один ребенок умер от сердечной недостаточности. Нала безропотно вынашивала, рожала и кормила детей, ублажала мужа.

«Вот такой и должна быть женщина», – подумал Мухаммед. Кузина Зейнаб принесла ему чай. Бедняжка, мать которой бесстыдно танцует перед мужчинами. Мухаммед испытывал в присутствии Зейнаб какое-то стеснение, – уж очень она походила на его мать Ясмину, которую он знал по фотографии в изголовье своей кровати. Откуда такое сходство? Правды Мухаммед не знал. И никогда не узнает, что Зейнаб – его сводная сестра.

Он пил горячий сладкий чай с ароматом мяты и с досадой чувствовал, что продолжает думать о девушке с темными глазами и пышными ягодицами. Вдруг пришло решение: завтра он сменит джинсы на белую галабею «Мусульманского братства». Это оградит его от соблазна.

Амира была в своем саду; взглянув на солнце, она решила, что все уже вернулись домой и начинают собираться в гостиной на вечернюю молитву. Она собрала срезанные травы в корзинку и направилась к дому.

Когда она проходила через бывший сад Элис, на лицо ее набежала тень печали. Здесь не осталось и следа маленького английского рая, устроенного Элис: там, где некогда чудом прижились бегонии и красные гвоздики, росли египетские белые лилии, маки и папирус. Амира семь лет неустанно горевала об Элис и Захарии, утешая себя мыслью, что судьбы обоих были предрешены еще тогда, когда родилась Ясмина, и Амира послала Ибрахима в город, чтобы он совершил акт милосердия.