Тут другое важно – почему Соня вдруг осталась без присмотра и так распоясалась, что иногда даже дома не ночевала? И почему Алексей Юрьевич до сих пор ничего не понял? Шерлок Холмс на его месте непременно обнаружил бы множество улик, указывающих на измену, а Алексей Юрьевич на своем месте ничего не обнаружил, а продолжал доверять Соне, как прежде.

А потому, что все благоприятствовало Сониной любви, абсолютно все, и лето, и нечаянный мягкосердечный Диккенс, и, главное, то, как этим летом шли дела Алексея Юрьевича.

Если у Сони этим летом была ЛЮБОВЬ, то у Алексея Юрьевича был ПРОЕКТ, тот самый проект филиала Академии в Сочи.

С проектом создания филиала в Сочи все происходило, как ожидалось. Происходило, но не само собой. Происходило, но не вполне согласно его планам, – в его планы вмешивалось слишком много привходящего, от него не зависящего. Проблема была правильно выбрать землю, выгодно купить землю, получить юридические права на строительство в курортной зоне, и еще было бесконечное множество проблем, и все они требовали встреч, обсуждений и его физического присутствия в Сочи, ура-ура!

Поэтому это лето не было их обычным размеренным летом, когда они то вместе, то попеременно бывали в городе и на даче, и каждый знал про другого, где, когда, во сколько… Этим летом Алексей Юрьевич так часто и внезапно исчезал, что везде, и на даче, и на Таврической, вроде бы не жил, а бывал наездами, и сейчас, против своего обыкновения, не занимал главное место в Сониной жизни, а как-то незаметно стерся. А наезжая, надзирал за Соней с Антошей рассеянно, не в полную силу, считая, что в его семье все в порядке с задачами и женой, не догадываясь, что вместо задач у него были ЖУКИ – плавунцы, пожарники, древесные, майские, а вместо жены – чужая любимая, чужое солнышко.

ИЮЛЬ, МИСТИКА

Князев уже полчаса ждал Соню в Эрмитаже. Вошел с набережной Невы через Малый подъезд, сел на черный кожаный диван у стойки охранника. Сидел, изучал стенд с афишей Эрмитажного театра. Выучил весь репертуар фестиваля «Моцарт XXI» и понял, что не может больше ждать. Улыбнулся охраннику – «я тут, я не нарушитель, не взломщик», поднялся наверх и на следующей площадке сел на зеленый кожаный диван, вскочил, взбежал еще на один пролет и оказался перед главным охранником – вот черт, уже не пройти!

Алексей злился внизу, у входа в Эрмитажный театр, а Соня рыдала наверху, в отделе русской культуры.

– Соня, – строго сказал Князев в телефон, – совесть у тебя есть? Хотя бы маленькая, по твоему небольшому размеру?

На нее смотрели косо – никто не пользуется мобильными в Эрмитаже, почему она себе позволяет?! Соня не замечала – уж если человек пустился во все тяжкие, невыключен-ный мобильный для этого человека сущая ерунда.

– М-м-не-могу, – пробормотала Соня.

– Как это не можешь?! – возмущенно закричал Князев, и охранник неодобрительно прижал палец к губам – тихо!

Соня горестно смотрела на себя в зеркало. Час назад она пила апельсиновый сок в буфете, и оса тоже пила сок, из одного с ней стакана. Хорошо быть осой – можно просто кусать всех, кто тебе не нравится, подумала Соня, еще не ощутив боли. Боль прошла, а вывернутая губа, распухшая щека и оттопыренное ухо остались, и теперь Соня не была похожа ни на красавицу, ни на человека вообще, – ее лицо даже не помещалось в маленькое зеркало в пудренице.

Но ей все же пришлось замотаться в чужой цветастый платок и спуститься к Князеву – не ночевать же ей в отделе в чужом платке.

– Сонечка! – улыбнулся Князев, взял в ладони ее лицо. Распухшие щеки расположились на его ладонях. – Не плачь, Золушка, я сделаю тебе отопластику, лифтинг… ты снова поедешь на бал…

– Что это – отопластика? – из-под одолженного платка слезливо спросила Соня.

– Изменение формы ушей, – охотно пояснил Князев и уже всерьез, озабоченно, спросил: – Ты что-нибудь противоаллергическое принимала?

Соня капризничала, отказывалась ехать на Фонтанку, дулась, ныла и жаловалась. Алексей смеялся, пощипывал ее за оттопыренное ухо, легко целовал распухшие губы. Почему-то такая, некрасивая и несчастная, она особенно ему нравилась.

– Посмотри на меня!.. Нет, не смотри на меня… – командовала Соня, кутаясь в чужой платок.

– Если любишь человека, то любишь его всего, вместе с его отеком, – сказал Князев, и они поехали на Фонтанку.

– Но только на минуточку, – склочно предупредила Соня у входа в подъезд, – я очень слаба…

Минуточка на Фонтанке оказалась долгой, а около часа ночи они решили посмотреть, как разводятся мосты, и вновь очутились на набережной Невы, у Литейного моста.

Князев с Соней долго шли по набережной молча, радуясь не такой уже светлой, скрывающей их поцелуи ночи, своей близости, «минуточке» на Фонтанке, и наконец, уставшие, присели на белые пластмассовые стулья в первом попавшемся кафе у Дворцового моста.

– Здгаствуйте, – прокартавил над ними голос с какой-то очень знакомой интонацией.

Подняли глаза и обомлели. Ленин. В смысле Владимир Ильич. Бородка, кепка, пиджачишко. Хитровато прищуренные глазки, глазки с Красного знамени, с ордена Ленина, с октябрятской звездочки, из фильма «Ленин в Октябре».

– Вгадимиг Ильич Ульянов-Ленин, – представился Ленин и спросил Князева: – Вы, батенька, не возгажаете, если я к вам пгисяду?

Ленин повел с ними разговор о судьбах «Госсии», называл Князева «батенька», а Соню «товагищ». Соня смотрела на Ленина, уплывая глазами, а Князев разговаривал охотно, всерьез, будто на самом деле к ним на белый пластмассовый стул случайно подсел В. И. Ленин. Ночь была прохладная, ветер с Невы, и Владимир Ильич в пиджачишке и футболке, старенькой, с дыркой на вороте, ежился, зябко подергивал плечами.

Раскланявшись с Лениным, пошли дальше по набережной, немного поспорили, кто это, – городской сумасшедший, романтический питерский персонаж, неразгримировавшийся актер?..

– Ты куртку забыл! – ахнула Соня, когда они отошли от кафе. – Вернемся?

– Да нет, не надо, – быстро сказал Князев, – забыл, ну и черт с ней.

– Ага, забыл. – Она видела, как Князев снял куртку и незаметно повесил ее на стул Владимира Ильича. – Ты всем свои вещи раздаешь?

– Ну… я… только вождям мирового пролетариата.

Еще немного поспорили, где грань сумасшествия и нормальности. Соня, как натура художественная, считала, что грань эта условная, зыбкая, а Алексей, как натура медицинская, считал, что грань эта весьма определенная и четко обозначена в каждом учебнике психиатрии. Спорить обоим было сладко.

– А бывает, чтобы человек хотел изменить внешность? Нос изменить, глаза, щеки, вообще все, целиком? – спросила Соня, ощупывая оттопыренное ухо.

– Ну конечно. Психи и разные криминальные люди.

– Чтобы исчезнуть с лица земли и родиться в новом обличье, как граф Монте-Кристо? Но тогда ты… то есть врач, хирург, он же становится первым, кто увидит новое лицо преступника. – Соня остановилась и схватила Князева за руку: – Это же очень опасно!..

– Каждую минуту на земле убивают одного пластического хирурга, разве ты не знала?.. – с серьезным лицом сказал Князев. – Не бойся. Я не беру психов и не делаю операций криминальным авторитетам.

– Да… но ты все равно… ты будь осторожен.

Они еще много интересного видели в эту ночь: видели девочку в длинном свадебном платье, девочка качалась на чугунных воротах, закрывавших двор, туда-сюда, совершенно одна, длинный белый шлейф волочился по асфальту, а фату она завязала на голове, как платок. Со свадьбы сбежала…

…На Дворцовой набережной все окна были закрыты и темны, и только в одном, распахнутом настежь, горела лампа с оранжевым абажуром. У подоконника, как за столом, сидел человек. На подоконнике перед ним стояла раскрытая шахматная доска.

Это был даже не первый этаж, а полуподвальный, и казалось, что человек в окне сидел за столом прямо на мостовой. Лицо у него было красивое, умное мужское лицо – чудесное, но в его позе даже в полумраке угадывалась какая-то диспропорция, и, приглядевшись, они поняли, что человек этот был горбун.

Соня улыбнулась шахматисту в окне, и шахматист в ответ посмотрел на Соню как-то удивительно мягко, печально, любовно… возможно, ей тогда повсюду чудилась любовь, – улыбнулся ей и молча кивнул на доску.

Шахматист в окне не проронил ни единого слова, Князев тоже молчал, так, молча, по обе стороны подоконника, один за окном, другой на набережной, они и сыграли свою партию. Соня стояла рядом, бездумно смотрела то на Неву, то в полумрак комнаты за окном.

Потом, позже, Соня много раз шла по набережной мимо этого дома, искала окно шахматиста-горбуна с ласковым взглядом – НИЧЕГО… Никакого открытого окна, никаких вообще следов человеческого жилья, одни учреждения. Что же это было – галлюцинация? Горбун-шахматист появлялся в окне на набережной Невы только летними ночами? Или шахматист в окне, маячок летней ночи, являлся только избранным, очень сильно влюбленным? Эта ли ночь оказалась богата странными персонажами, или же странные персонажи всегда шляются ночами по набережной Невы, а мы и не знаем, потому что спим, как дураки, и просыпаем все самое интересное?..

…Мистика… Реалистическое объяснение этому могло быть только одно – лето, любовь, странный город Питер.


АВГУСТ

21-й километр Киевского шоссе – исключительно оживленное место. По этой трассе туристы попадают в Пушкин, Павловск и Гатчину, да и дачных мест по этой дороге полно, каждые десять километров деревня. В этот день Соня ездила в Гатчинский дворец присмотреть за своей картиной, то есть не ее, а художника Маковского, но все равно ее, из ее фонда. А Князев ездил присмотреть за Соней.

… В этот раз Князев приехал на поезде. Он глупо, по-мальчишески считал, что всякий раз должен Соню своей любовью поразить, удивить. Но как тут удивишь, если сначала операционный день, потом 730 километров? При такой усталости может случиться, что совсем другим удивишь… В этот раз Князев приехал на «Красной стреле», выспался и весь день удивлял Соню в самых неподходящих для удивления местах.

В шесть часов вечера Сонин синий «крайслер» на 21-м километре Киевского шоссе резко свернул с дороги, съехал вниз и остановился метрах в ста от трассы на полянке с редкими березками и кустами.

То, что они вдруг внезапно съехали с шоссе и остановились, не означало, что в «крайслере» что-то вдруг взбрыкнуло и Соня с Князевым срочно решили поменять масло, или залить воду в омыватели, или еще что-нибудь такое. Это означало, что они, хотя бы из приличия не доехав до ближайшего леса, прямо на полянке… что у них была такая сильная страсть… как ни сказать, все выходит пошло.

Деревца и кустики изо всех сил лезли в не полностью закрытые в спешке окна, листьями осыпались на лица, царапали острыми веточками руки, плечи, и на самом деле это нисколько не было пошло, а было вполне прекрасно. Что же делать, если они по-прежнему были без головы, эти двое.

– Ты меня любишь, ты ко мне уйдешь? – на вздохе, не успев отдышаться, спросил Князев и отлепил с Сониного плеча березовый листочек.

Если бы Соня была девушка из простонародья, она сказала бы «ну ты даешь!» или даже «ты что, с дуба рухнул?!» – потому что именно такое у нее было ощущение, но она была девушка интеллигентная и вежливо ответила полным ответом:

– Я тебя люблю, но как же я могу уйти?

И тут же обосновала свой ответ, не хуже, чем Алексей Юрьевич, недаром она столько лет была его женой:

– Любовь и брак не имеют никакого отношения друг к другу.

– Скажи, а зачем я тебе, если у тебя такой хороший брак?

– Хороший, – эхом откликнулась Соня.

Как она могла описать всю эту череду дней между совместными завтраками и вечерним кефиром?.. Только одной фразой – хороший брак. И ничего за фасадом ее хорошего брака не скрывалось драматичного: Головин не запирал ее в темном чулане, не бил, не попрекал деньгами, не заставлял вступать в связь со своим старым жирным начальством, а также не был импотентом или тайным эротоманом – ничего такого, только все самое обычное. Хорошее.

– Ты что, его любишь? – напряженно спросил Князев. Соня неопределенно покачала головой – то ли да, то ли нет, и он сам себе ответил: – Ты же вышла за него замуж. Разве кто-нибудь выходит замуж без любви?..

О ВЛИЯНИИ БАРАБАННОЙ СУШИЛКИ С ЦИКЛОПОМ НА ЛЮБОВЬ

Нина Андреевна привела окончившую школу Соню в Политехнический институт, как будто сдала ребенка сомнительного поведения в детский сад, – привела и оставила на целый день, чтобы вечером забрать, пусть привыкает.

А Соне было там страшно.

Особенно ей было страшно на лабораторных работах по электротехнике – она все тыкала и тыкала проводки не в те дырочки, а тока все не было, и лампочка не зажигалась. Если бы Соне вместо тока поручили высечь огонь, она потерла бы камень о камень, как первобытный человек, и добыла бы огонь, а вот с проводами у нее не получалось… Откуда, кстати, берется ток в проводах, – разве нормальный человек может это понять?..