И они надолго замолчали.

В сущности, им было не о чем говорить, – у Алексея Князева не было привычки каждую минуту быть сыном своей матери. Когда он был маленький, они дружно жили втроем – он, мать и русская литература. Без русской литературы Алеше невозможно было вырасти настоящим человеком, и без портретов бородатых писателей, повсюду висящих в их квартирке на Фонтанке, тоже никак нельзя было вырасти настоящим человеком. Над его кроватью висел Толстой, смотрел на него, насупив брови. Алексей ничего не имел против того, чтобы старик оказывал на него положительное влияние днем или во сне, а вот засыпать под его диковатым взглядом было неприятно.

В четырнадцать лет мать застала его в подворотне на Фонтанке с бутылкой пива и двумя сигаретами – одной в зубах, а другой за ухом. Посмотрела с упреком, в котором читалось – Лев Толстой не пил в подворотне пиво и не закладывал за ухо сигарету «Родопи». Эта сигарета за ухом почему-то окончательно ее добила, – она представила, как ее сын цыкает зубом и ботает по фене, а не изъясняется на прекрасном и могучем русском языке. И поступила с сыном как с безударной гласной – решительно поменяла ударение, чтобы написать правильно.

Алексей был отправлен к отцу, в Москву, – теперь пришла его очередь объяснять сыну, что такое бить настоящим человеком. Отца Алеши тоже звали Алексеем, такая у них в роду была традиция – все были Алексеи. И все они были врачи – хирурги. К тому времени как Алешу отправили на воспитание в Москву, Алексей Князев-старший уже успел написать учебник по челюстно-лицевой хирургии и демобилизоваться, но и, работая в городской больнице, все равно оставался военврачом. На Алешин вопрос, почему он срывается ночью по любому звонку, ответил просто – «я же врач», и это прозвучало как «есть такая профессия, сынок, защищать родину».

Алексей жил у отца, все реже и реже приезжая в гости в Питер, а после школы надел военную форму курсанта Военно-медицинской академии, и вся эта строгая мужская жизнь, форма, казарма, патруль, построение, увольнительные, уже окончательно сделали его человеком. Да Алла Ивановна и не сомневалась – не мог вырасти плохим мальчик, которого много ночей подряд буравил взглядом Л. Н. Толстой.

Алексей Князев-младший почти в точности повторил путь своего отца – был военным врачом, челюстно-лицевым хирургом, затем демобилизовался. Но если отец до конца жизни остался верен сугубо челюстно-лицевой хирургии, то сын из челю-стно-лицевого стал пластическим хирургом. Отчасти это был шаг вперед, а отчасти нет, но в любом случае это был шаг в сторону.

Если бы Князева спросили, любит ли он свою мать, он очень удивился бы, – мать полагается любить, уважать и встречать с поезда. И, несмотря на раздражение, которое вызывала в нем ее учительская манера вещать по любому поводу, Князев был хороший сын, да и как могло быть иначе, когда за дело берутся русская литература и армия.

– Ну и кто у нас муж? – резко вильнув рулем, внезапно спросил Алексей Князев, выезжая на Садовое кольцо.


НОЧЬ

– Фу, – сказала Соня, смотря в окно Левкиной машины.

– Что «фу»?

– Не люблю Москву.

Питерцы традиционно не любят Москву, и Соня тоже не любила. Особенно она не любила станцию метро «Площадь

Революции» – за бронзовых культуристов, Охотный Ряд за суету, Красную площадь за «я поведу тебя в музей», Тверскую за излишнюю парадность, Новый Арбат за туристические лавочки, и памятник Петру Первому – за все. Ходили слухи, что изначально это был не Петр Первый, а Колумб, и столичный скульптор предлагал его другой стране, должно быть Испании. А когда другая страна Колумба не захотела, скульптор слепил голову Петра и водрузил ее на уже имеющееся тело Колумба, чтобы тело зря не пропадало, – костюм же не виден, а корабли одинаковые. И теперь ПетроКолумб возвышался над Москвой, весь в мачтах и флагах, руководил движением.

Левка повез Соню домой, но не к себе домой, а к Арише – на Чистые пруды. В Кривоколенный переулок.

– Ты же понимаешь, что ко мне нельзя, – объяснил Левка, и Соня с облегчением вздохнула – вот и хорошо, что нельзя.

– Понравился тебе Князев? – спросил Левка, поворачивая на Покровку. – Отличный мужик, и хирург классный… Все тетки от него умирают…

– Хирург, и все тетки от него умирают? Ужас какой! – хихикнула Соня.

– Сонечка-дурочка. К нему вся Москва ходит. А тебе он, можно сказать, почти родственник, через Аришу. Барби за него замуж собирается.

– Москва похожа на торт, как мы в детстве любили, из булочной. Такой пышный, жирный, с кремовыми розами… – задумчиво отозвалась Соня.

…Хирург Князев скоро женится на Барби. Мышь была права: Барби, Аришина младшая сестра, – девушка из очень хорошей семьи.

Последний раз Соня видела Барби еще ребенком. Должно быть, она выросла похожей на Арину, такая же громкоголосая, ширококостная, с крупным носом-картошкой, утонувшим в мясистых щеках. У Ариши такая непоэтическая внешность, будто Аришиных предков веками секли на конюшне, свободу они получили при отмене крепостного права, а паспорта только при Хрущеве, – так можно было подумать, если не знать, что за Аришей три поколения московско-петербургских юристов, среди них прадед, работавший с Пле-вако, отмеченный в книге «Знаменитые русские юристы»…

Из глубины квартиры в Кривоколенном переулке доносилась музыка, и Левка мгновенно исчез, потянувшись на музыку, нырнул в глубину квартиры.

Ах, вот оно что – вечеринка!.. Ну, Ариша, погоди! Приезжаешь из Питера по срочному вызову, почти что на мешке с картошкой, мучаешься соседством с Мышью и хочешь за это всего ничего – почувствовать себя ВИП-персоной в доме. А вместо заплаканных хозяев, которые ждут, когда ты научишь их жить, – вечеринка! «Барышня, вызов „скорой помощи» отменяется», – сказала себе Соня.

– Сонька приехала, Сонечка приехала, солнышко приехала!.. – заверещала Ариша, выбегая в прихожую.

– Здравствуй, дорогая, – встретить Соню вышел Игорь, Аришин муж. – Звонил твой грозный муж, скрежетал зубами, отзывался о Левке в грубых выражениях. Я объяснил, что я ни при чем, но он трубку повесил… – небрежно сказал Игорь. Сквозь небрежный тон проглядывало беспокойство, – хорошие отношения с теми, у кого положение и деньги, лучше, чем плохие. Игорь тут же принялся ябедничать, горячо нашептывая Соне на ухо: – У Левки неприятности, и на работе, и дома… У него роман случился, с угрозой для семьи…

Соне не хотелось обсуждать брата с Игорем, таким гладким, лоснящимся, довольным, как наевшийся рыбы тюлень. Она пыталась углядеть в Игоре признаки того, что у Ариши происходит ТАКОЕ.

Никаких признаков ТАКОГО в Игоре не было. Кроме серебряного колечка в ухе, Игорь ничем не отличался от себя прежнего, был весел, хвастался мотоциклом «Ямаха», с мотоциклом у него началась совершенно иная жизнь, новые ощущения, Молодость, скорость… Но Игорь всегда чем-нибудь увлекался и начинал с этим чем-нибудь совершенно иную жизнь, так что на первый взгляд все было как обычно, как всегда.

– Что у вас случилось? Все смешалось в доме Облонских? Хозяин дома был в связи с гувернанткой? – тихонько спросила Соня.

– Ага, смешалось, – жизнерадостно откликнулась Ари-ша, – только у нас нет гувернантки… Игорь мог бы быть в связи с Сережкиным репетитором по английскому… У нас все о-очень хорошо!..

Когда Ариша жила в Питере, на вопрос «как дела?» она вяло тянула – «ну та-ак, норма-ально…», а теперь, в Москве, отвечала непривычным для питерского уха «у меня все о-очень хорошо!». Впрочем, у Ариши действительно всегда все было очень хорошо.

…Квартира в Кривоколенном переулке, доставшаяся Ари-ше с Игорем от каких-то московских бабушек, была по современным меркам не особенно большой, но исключительно удобной для светской жизни, – в ней были две гостиные, большая и маленькая, а в двух гостиных вмещается в два раза больше гостей, чем в одной. Квартира была старая, небрежно богатая, не демонстрировала никакого шика и вообще ничего не демонстрировала, а только устойчивый достаток и правильную жизнь, которая началась не вчера. Заляпанная краской лестница позабыта у антикварного буфета, в буфете кузнецовский фарфор вперемешку с треснутыми тарелками 80-х, а порывшись, можно даже и крышку от алюминиевой кастрюльки обнаружить, бабушкиной.

Вроде бы сплошная эклектика и бестолковость, а на самом деле – свой стиль, особенный. И запах здесь был всегда одинаковый – смесь кофе, духов и сухой пыли. Духи могли быть тривиальными Anais, кофе – демократичным Nescafe из жестяной банки, а пыль валялась по углам месяцами – все как у всех. Как у всех, да не как у всех, все же этот дом пах особенным – легкостью бытия.

Никто не смог бы быстро и прямо ответить на вопрос: а чем, собственно, занимается Игорь? Бизнесом?.. Но бизнес подразумевает интерес хотя бы к чему-нибудь – индексу Доу-Джонса, биржевым новостям, расценкам на электроэнергию, стоимости квадратного метра или курсам валюты, а никто никогда не замечал, чтобы Игорь чем-то таким интересовался. Все знали, что он человек с хорошими старыми московскими и питерскими связями и что Ариша тоже не из простой семьи. Возможно, что эти связи и были его бизнесом. Говорили, что Игорь – член правления какого-то банка, член какой-то комиссии при Думе, владеет какой-то рекламной фирмой, какая-то его фирма что-то там такое без него производит, то ли фильмы, то ли рекламу, но не исключено, что и примусы, – все это звучало именно так, со словами «какой-то», «что-то», а точнее никто не знал.

Вот такой человек, веселый, успешный и, как пишут в объявлениях, без материальных проблем.

К Соне в этом доме относились особенно – любовно-фамильярно, но и с оттенком почтительности. Можно Соню пощекотать, за нос подергать: она маленькая Левкина сестричка, она же – отдельно важный гость. Потому что – муж. А Соня – представительница своего мужа, его положения и его денег. Игорь с Аришей всех радостно встречали, всех целовали, всех любили, но ведь есть все же разница – кто перед тобой, и оба они помнили, кто у Сони муж А уж у Ариши это было и вовсе профессиональное.

Аришина жизнь была не жизнь, а сплошной гламур, иначе – прелесть. Больше всего на свете Ариша любила романы – крутить собственные романы и устраивать чужие. И с работой у Ариши получился роман – работа не занимала душу, доставляла сладкое удовольствие и, не претендуя на то, чтобы называться любовью, позволяла чувствовать себя любимой, нужной, единственной.

Ариша вела ток-шоу на одном из кабельных каналов – неутомительно, раз в неделю. Аришино ток-шоу было рассчитано на непритязательных жительниц нестоличных городов, называлось «Сердечный разговор» и было типичным сердечным разговором – то про любовь, то про измену, а то и про бытовое пьянство…

– Конечно, можно было бы найти что-нибудь тоже интересное, устроиться на центральные каналы, но так умненькой Арише было удобнее: оплошные «не» – необременительно, нестрого, не нужно ни с кем соперничать. Дополнительным удобством была концепция гостей – концепция гостей состояла в том, что никакой концепции не было. Гости у Ари-ши бывали знаменитые и не очень, а то и просто никому не известные, никто, – в этом состояли удобство и некоторая домашность Аришиной деятельности. Известные люди, как правило, не гнушались лишний раз мелькнуть на экране даже в такой непрестижной передаче, но иногда можно было приглашать своих, кто хотел, и таким образом Ариша получалась вся в полезных связях, премьерах, презентациях, ласке и неге.

Все хорошо, в Аришиной семье всегда было все хорошо, проблемы решались незаметно, деньги вроде бы брались сами по себе, а если их не было, то Игорь с Аришей никогда не садились, подперев головы руками, и не говорили горестно – ах, у нас нет денег, нам не на что лук купить или в Европу поехать. И ребенок, Сережка, рос как бы между прочим. И никаких неприглядных подробностей быта у Ариши словно бы и не было – Соня никогда не видела у нее веника, швабры или, к примеру, средства очистки для унитаза. И разговоров про любое «не повезло» никогда не водилось, хотя и Ари-ше с Игорем конечно же иногда не везло. Так они и жили, не обременяя себя собственным существованием, словно невесомо присели на краешек жизни, а не взгромоздились увесистым задом, не ерзали – как бы получше утвердиться. Должно быть, их обстоятельства – семьи, связи, невнятные способы добывания денег – такой легкости способствовали, а может быть, Ариша с Игорем и в иных выпавших им декорациях жили бы так же легко – дрова рубили, воду носили, в небо смотрели.

В Аришином салончике на Чистых прудах почти все были бывшие питерцы – такой небольшой питерский островок в московском океане. Питерцы делились на старых и новых. Старые перебрались в Москву давно, лет десять—пятнадцать назад – у кого-то были московские корни, как у Игоря с Ари-шей, кто-то женился в Москве, как Левка.

Левка и Игорь были питерские золотые мальчики. В то время, когда они были мальчиками, это не означало больших денег или принадлежности к богатой светской тусовки, а означало, что они бродили по одним и тем же тропам – английская школа, филфак, некоторая свобода мышления, чтения и передвижения внутри недоступного остальным замкнутого питерского мирка. В сущности, они сами себя назначили золотыми: Игорь и Левка были самые смешливые на филфаке, девочки их были самые красивые, напитки и сигареты самые заграничные, и еще у них была одна машина на двоих – Игоря, и это делало их обоих совсем уж неприступно золотыми. Но даже и это было не главное. Главным было их ощущение своей отдельности, заведомой непредназначенности к среднесоветско-му тупому существованию, непрошибаемая убежденность в том, что именно их ожидает особенная яркая жизнь. И все вокруг, и девочки, и преподаватели, – ВСЕ ожидали от Игоря и Левки судьбы, карьеры или чего-то другого феерического.