Во дурак… И нет у нее никакого пистолета.

Обедали молча, не глядя друг на друга. Киру ужасно раздражало, что Саша ведет себя, будто ничего не случилось, ест с завидным аппетитом. А у нее совсем аппетита не было, даже вкуса еды не чувствовала. А вот неловкость была. Будто холодный невидимый нож воткнули в солнечное сплетение и проворачивали его туда-сюда изуверски. Не больно, но неприятно. А еще неуместным сопровождением к неловкости звучал в голове мамин голос: «Ну и дура, Кирюшка, прости меня господи. Как есть дура».

Наверное, надо спустить ситуацию на тормозах, в шутку перевести. Нет, а чего завелась, в самом деле? Сразу надо было рассмеяться на этот «пистолет из кобуры» – да, мол, принимаю твою шутку… И на все остальное тоже реагирую правильно и с улыбкой. Ты пошутил, я ответила шуткой, такое вот у нас общее кергуду получилось.

Заставила себя улыбнуться, произнесла почти весело:

– Надо же, как бывает забавно послушать про себя… Значит, я как та Мымра из кинофильма, да? Людмила Прокофьевна с пистолетом?

– Не надо, Кира Владимировна, – не поднимая глаз, тихо проговорил Саша. – Не надо мое признание переводить в шутку. Я ведь и на работу в полицию устроился, чтобы… Из-за вас, в общем… А можно я вас на свидание приглашу? Только я не знаю – куда… В кафе? На пикник с шашлыками? А хотите, поедем на Глухое озеро, на рыбалку? Я вам такие места покажу!..

– Ну все, хватит мне навязывать образ прекрасной Мымры из кинофильма! Направь свой романтизм в другую сторону, на свою сверстницу, например! И давай будем считать, что этого дурацкого разговора никогда не было. Согласен?

– Нет, не согласен. Я могу еще сто раз повторить то, что сказал. И сто раз пригласить вас на свидание. Тысячу раз…

– Саша, прекрати. Ты понимаешь вообще, что ты несешь? В конце концов, ты проявляешь ко мне неуважение! Мне тридцать семь лет, а тебе двадцать девять!

– И что? Мой отец моложе моей матери на десять лет, она была его учительницей в школе. И это не помешало им…

– Все, Саша, хватит! Я серьезно тебе говорю – хватит. Мне это не нравится. И давай, заканчивай с обедом и с глупостями, нам ехать пора. Я тебя в машине подожду. И еще раз повторяю – ты ничего не говорил, я ничего не слышала. Все.

Кира бросила на стол салфетку – жест получился, как восклицательный знак. Встала из-за стола, с шумом отодвинув стул, быстро пошла к выходу. Ать-два, ать-два, мымра с пистолетом. И вовсе ты не ушла в сопровождении восклицательных знаков, а трусливо сбежала. И только в фойе сообразила – деньги за обед на столе не оставила! Кира ринулась было назад, но тут же остановилась – наверное, совсем глупо будет выглядеть… Еще и администратор кафе под руку попался с вежливым вопросом:

– У вас все в порядке? Могу я чем-то помочь?

– Да… Я забыла, где у вас туалет?..

– Прямо, две ступеньки вниз и направо.

– Спасибо…

В туалете плеснула в лицо холодной воды. Подняла голову, глянула в зеркало. Лицо сердитое, но в то же время растерянное, морщинка застыла посреди лба. И вдруг хмыкнула, чувствуя, как отпустило напряжение, и подняла брови, сама себе удивляясь – вот это да, разволновалась-то как. Вот это номер.

А может, это и впрямь судьба и само провидение услышало ее давешние мысли о ребеночке? И послало второпях первого встречного, то есть водителя Сашу двадцати девяти лет от роду? Смешно, ага. Роди, Кира, ребеночка от ребенка.

Нет уж, дорогое провидение, заберите свои подарки обратно, жили без подарков, и дальше без них обойдемся. И вообще, работать пора, следователь Стрижак.

До Отрадного ехали молча, Кира смотрела в окно. Когда показались первые строения городка, Саша спросил:

– Адрес какой, Кира Владимировна?

Кира назвала адрес, подобралась внутренне. На первом же светофоре Саша высунулся в окно, уточнил у рядом остановившегося водителя направление. Оказалось, нужная им улица сразу за поворотом. И дом нашелся быстро, небольшой крепкий особняк за высоким забором.

Кира долго нажимала на кнопку звонка, глядела в глазок дверной камеры, дергала кованую ручку железной двери. Наконец камера мигнула, и недовольный женский голос произнес:

– Вы кто? Чего вам надо?

Кира представилась, держа на уровне камеры удостоверение. После короткой паузы раздался щелчок, дверь открылась.

За дверью был красивый дворик в английском стиле с зеленой лужайкой. По центру лужайки – кустарник с яркими цветами, по периметру – низкорослые декоративные деревца. К дому вела дорожка, тоже оформленная по краям правильной цветочной композицией. Такой категорически правильной, что казалась ненастоящей, даже цветочного запаха не ощущалось.

– Сюда, пожалуйста, – махнула ей от крыльца полная женщина в ярком шелковом одеянии – что-то розовое и сиреневое на черном фоне.

Кира глянула на нее внимательно, подходя ближе. Обычная вроде тетка, с виду не Медуза горгона и не Фредди Крюгер в женском обличье. Лицо возрастное, оплывшее книзу, короткая стрижка задорным ежиком. А шелковый наряд оказался обыкновенной пижамой – наверное, тетка спала, Кира ее разбудила. И лицо, вон, заспанное и злое, на правой щеке вмятина от подушки.

– Сальникова Руфина Леонидовна? – уточнила Кира, ступая на крыльцо.

– Да, я… А что случилось?

– Можно мне пройти в дом? Разговор у нас будет долгий.

– Да, конечно… Проходите…

Женщина развернулась тяжелым туловом, пошла в дом, и Кира последовала за ней. Сели в гостиной напротив друг друга – Кира в кресло, хозяйка расположилась на диване. Притянув по стеклянной поверхности низкого столика пачку сигарет и пепельницу, проговорила низким тревожным голосом:

– Я закурю, если позволите? Уж простите, нервничаю. Наверняка вы не с добрыми вестями пришли. Давайте, говорите скорее! Не тяните! Что-то случилось с моим братом, да? С Филиппом?

– Значит, вам не сообщили?.. Руфина Леонидовна, ваш брат умер предыдущей ночью.

Кира хотела было добавить необходимые дежурные слова, которые полагается говорить в таких случаях, – мол, примите мое сочувствие или что-то подобное, но язык не повернулся, будто закаменел. Сидела и смотрела, как женщина воспринимает сказанное, как дрожит сигарета в ее пухлых пальцах. Впрочем, кроме дрожания сигареты, ничем больше полнота горестной вести не определялась.

– Умер, значит… Понятно… А кто ж мне сообщит. Разве Тайка мне позвонит?.. И холуй этот, Клим, тоже не соизволит. А отчего он умер? Не скажете?

– Острая сердечная недостаточность. Сердце остановилось.

– Понятно… А с Тайкой он успел законные отношения оформить? Хотя это вряд ли. Он говорил, что в Испании все хочет сделать, чтобы красиво было… Вот и сделал себе красиво, ничего не скажешь. Ах ты, Филипп, Филипп…

Женщина затушила сигарету, достала из пачки следующую, но не прикурила, а начала крутить ее в пальцах, вся сосредоточившись на этом занятии. Казалось, она даже про Киру забыла, смотрела куда-то в сторону, прищурившись и поджав губы. Потом вдруг опомнилась, вздохнула глубоко, проговорила с обиженным слезным удивлением:

– Надо же, умер!.. И мне никто не позвонил, не сказал.

– А кто еще мог вам позвонить, кроме Таи, Руфина Леонидовна? У вас были общие родственники или знакомые?

Женщина глянула на Киру с раздражением, прикурила, махнула рукой:

– Да никого у нас не было… И я-то Филиппу седьмая вода на киселе, сестра троюродная. Если бы вовремя не понадобилась, никогда бы обо мне не вспомнил. Обижен он был на нас с мамой, крепко обижен. Да и можно понять – мы ж от него отказались. Филиппу пять лет было, когда его мать умерла. Ну, предложили моей матери его взять, как родственнице. А ей куда? Сами жили кое-как, с хлеба на квас, из рубахи в перемываху. Так он в детдоме и рос, и не знали мы о нем ничего, ни разу даже навестить не съездили. Да если б мы предположить могли, кем Филя станет… Каким богатым… Он ведь из детдома сюда вернулся, в Отрадное. И не спрашивайте меня, как он первые деньги нажил. Сами, поди, знаете, какие тогда времена были. Правильно про них сейчас вспоминают – лихие, мол, девяностые. И пошли у него дела в гору, и покатились, и у всех в городе на устах – Филя Рогов да Филя Рогов. Мать однажды насмелилась, пошла у него денег просить, так он ее даже на порог не пустил. А что, и правильно сделал, я так считаю. Потом, когда мама умерла, я тоже к нему пошла – денег на похороны просить. Бедно мы жили, очень бедно.

Женщина вздохнула так искренне, будто приглашала Киру проникнуться жалостью к своей жизни. Махнула рукой, отгоняя сигаретный дым, вздохнула еще раз.

– И что, дал денег? – подтолкнула ее к рассказу Кира.

– Дал… Я и не надеялась особо, если честно. А с другой стороны – на меня-то какая может быть обида? Я ж соплюхой была, когда моя мать от него отказалась, кто меня спрашивал? Тем более никого у него больше не осталось, только я, сестра троюродная. С тех пор он подкидывал мне деньжат помаленьку, ни разу не отказал. Мне с работой не везло, как-то не уживалась нигде. Куда я могла устроиться со своим университетским дипломом, да еще и с факультетом философии за плечами? И мужа у меня никогда не было. А потом Филя мне сам работенку подкинул. Ну и содержание, конечно, соответствующее. Дом вон купил…

– И какого рода была работенка? – осторожно спросила Кира, отводя глаза.

Женщина ничего не ответила. Кира почувствовала, как она напряглась, как нервно сжала пухлые пальцы. Вздохнула, проговорила слезно:

– Ах, братец, братец… А я ведь предполагала, что этим кончится! Это все она, Тайка! Она его до сердечной болезни довела! Во всем виновата эта маленькая порочная тварь! А он просто несчастный человек…

– Это вы Рогова называете несчастным? – уточнила Кира, сдерживая себя из последних сил. – А может, лучше назвать несчастной девочку, которую он сломал, которую совратил и практически уничтожил?

– Да кого совратил? Тайку, что ли? О чем вы говорите! Он же любил эту тварь! Он мучился… Нет, это он несчастный человек!

– Нет, он преступник, Руфина Леонидовна. А вы – его пособник. Потому что вы знали и понимали, что происходит.

– Ну знала, и что? Я должна была ему приказать: не люби? Разве можно кому-то приказать не любить?

– Можно, Руфина Леонидовна, можно. Если речь идет о ребенке, это называется не любовь, а совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего. И не надо меня убеждать, что вы этого не понимали!

– Да что вы знаете о любви, вы, женщина-полицейский?.. Вам ли рассуждать о любви?.. Вы можете мыслить категориями Уголовного кодекса, большего вам не дано. Только черное и белое, белое и черное, цветов радуги для вас не существует. А любовь – она в любом проявлении любовь, как бы вы ее в свои кодексы ни запихивали и какие бы определения ей ни давали. Да, любовь есть любовь! Голубая, розовая, серо-буро-малиновая в крапинку…

– Значит, вы и педофилию готовы в цвета радуги записать? Так получается?

– Ну вот… Я ж говорю, вы только терминами можете апеллировать, шире рассуждать не умеете. Да оглянитесь кругом, какое нынче время! Теперешние соплюхи еще из памперсов не вылезут, а уже мечтают за богатого взрослого дяденьку замуж выскочить! Они же любовь только по материальному признаку оценивают, больше никак! А Филипп любил… Он сердцем Тайку любил, всей своей мужской измученной сутью. Между прочим, он ее до двенадцати лет берег, вообще не трогал. Так только, потискает немного, и все… А какие он ей подарки дарил! Вот у вас есть хоть одно колечко с бриллиантом, можете похвастать? Да я по глазам вижу, что нет… И мужа у вас нет, и любви у вас нет. А у Тайки все было, абсолютно все! А она нос воротила… Филипп к ней с лаской, всю душу страдающую нараспашку выворачивал, а эта тварь глаза несчастные сделает, зажмется вся, будто ее режут, как жертвенную овцу! Я ей говорю: да ты хоть притворись, пожалей его! Он же не виноват, что так тебя любит!

Женщина остановилась, поперхнувшись своим пламенным монологом, сердито взглянула на Киру. Смахнув рукой невидимые слезы, продолжила с нотками тоскливой безнадеги в голосе:

– А, да что объяснять, вы ж не поймете чужого страдания. Вам лишь бы человека обвинить, а чтобы в душу заглянуть – этого нет. Филя и сам не рад был своей любви, он же понимал, в чем его могут обвинить. А вам ведь не объяснишь, вы же и слушать бы не стали! Завопили бы с выпученными глазами – ату его! Это, знаете, как цитату из общего контекста вырвать. Любовь обрубить, страдание обрубить, останется одно ваше протокольное… Как бишь его? Совершение развратных действий?

– Да. Именно так, Руфина Леонидовна. Совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего.

– Ну а я что говорю… Тарабаните выученную фразу и больше ничего возразить не можете. Вы же глубины чужой трагедии не понимаете, боли человеческой не слышите. Если чья-то любовь не вписывается в общепринятые рамки, значит, она преступна. Все, точка. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. Ну, чего на меня так смотрите? Я ужасные вещи говорю, да? Так вы оспорьте, докажите обратное! Или и впрямь возразить нечем?