– Рядом со мной Тарас находится. Привет, Света.

– Кто это? Это ты, Стрижак? Он что, снова в полиции? Я сейчас приду!

– Не надо идти в полицию, Света. Я вас жду в доме Рогова вместе с Севой. Двадцать минут на дорогу хватит, я думаю. У вас машина на ходу?

– А что мы там забыли, в доме Рогова? Дай трубку Тарасу!

– Не дам. Садитесь оба в машину и приезжайте сюда. Или ты хочешь, чтобы я за вами «воронок» послала? Чтобы вся улица завтра о неприятностях в семье Марычевых судачила?

– Ладно, приедем… Но Тараса мы с собой увезем! Так ему и передай!

Кира нажала на кнопку отбоя, протянула телефон Тарасу. Тая стояла, прижав кулачки к щекам, смотрела на Тараса испуганно.

– Не бойся ничего, слышишь? – тихо проговорил Тарас. – Я с тобой, ты со мной, остальное не важно. Дай мне руку. Я крепко держу, видишь?

– Идемте в дом, ребята, – позвала Кира, отворачиваясь. – Там подождем.

Первой приехала старшая Воскобойникова. Татьяна вышла на крыльцо, чтобы встретить мать, и Кира услышала из гостиной, как она ворчит недовольно:

– Ну, ты и оделась, мам… Где ты это тряпье выкопала? Прямо перед людьми стыдно.

Женщины вошли в гостиную, и Кира тоже удивилась странному одеянию старшей Воскобойниковой. Почему в теплую погоду – ботинки на толстой подошве? И мужские брезентовые брюки, и видавшая виды куртка-пыльник, и куцая шапчонка на голове? А главное – рюкзак за плечами, основательно чем-то наполненный. Да уж, весьма странная экипировка для пожилой женщины.

– Здравствуйте, люди добрые… – улыбнулась старшая Воскобойникова, обведя присутствующих блеклыми голубыми глазами. – Всех вроде знаю, знакомиться ни с кем не надо.

– Здравствуйте, Мария Тимофеевна, – быстро поднялась навстречу ей Кира. – Садитесь, пожалуйста, вот сюда, в это кресло. А рюкзак можете снять, с рюкзаком сидеть неудобно.

– Да, я сейчас, – повела плечами женщина, освобождаясь от ноши. – Принеси-ка мне воды, Тань… В горле пересохло… – бросила она через плечо дочери.

А через десять минут приехали Марычевы. Света шагнула было к Тарасу, но в полушаге остановилась как вкопанная, глядя на Таю.

– Понятно… – процедила она сквозь зубы, и Тая опустила голову. Но ладошку из рук Тараса не выдернула, наоборот, их пальцы переплелись еще крепче.

– Света, Сева, вы сядьте, пожалуйста. Вон на тот диван, у стены, – тихо распорядилась Кира. – Вдохнула-выдохнула, собралась с духом.

– Что ж, все собрались вместе, как в лучших традициях детективного расследования… Тогда начнем, пожалуй?

– Ой, в лучших традициях… – прошипела со своего места Света, глядя на нее насмешливо. – Эркюль Пуаро ты наш, ага… Или в кого играешь нынче? В мисс Марпл?

– Да, Свет, именно так, в лучших традициях. У нас тут свое убийство в Восточном экспрессе получилось, местного разлива, все к покойному как-то причастны, и все наперегонки себя виновными признают в его смерти. Вот вместе и определим, чья же рука Рогову нож в сердце воткнула.

– Ой, так зачем же?.. – ласково проговорила из кресла Мария, подавшись корпусом вперед. – Зачем же вместе-то, уважаемая… Только людей зря собрали… Я ж готова…

– К чему вы готовы, Мария Тимофеевна? – чуть опустив веки, тихо спросила Кира, уже заранее зная ответ на этот вопрос.

– Так это… В тюрьму идти готова. Вот, я и собралась уже. И оделась как подобает, и котомку сложила. Даже в монастырь успела съездить к сестре Ольге, поговорила, наказ дала. Если в колонии помру, она Сереженьку уследит. Я и деньги все накопленные на ее имя перевела, Татьяне не шибко доверяю, мало ли какое искушение на нее нападет…

– Мама, ты что несешь! – яростно зашипела Татьяна, распахнув глаза. И, обернувшись к Кире, захлебнулась торопливым пояснением: – Я вам говорила, она не в себе. Теперь сами смотрите. Зачем надо было ее сюда тащить?

– …Так что можете меня прямо отсюда в тюрьму везти, я готова. Это я убила хозяина, – не обращая внимания на дочь, спокойно продолжила Мария.

– О господи, мама! – снова взвыла Татьяна. – Да что ж это такое, господи? Не верьте ей, не верьте!..

– Да цыть ты, окаянная! Помолчи! Дай слово сказать! – ударила Мария сухой ручкой о подлокотник кресла. – Не сбивай меня с толку!

Татьяна положила руку на грудь, обвела всех отчаянным взглядом, ища поддержки. Хотела было снова заголосить, но Кира глянула на нее упреждающе, проговорила спокойно:

– Рассказывайте, Мария Тимофеевна. Успокойтесь и расскажите, как все было…

– Так я расскажу, конечно. Давно у меня душа покаяния требует. Но я издалека начну. И не вам буду рассказывать, а ей, – протянула она сухой ковшик ладони в сторону Таи. – Разрешишь мне рассказать-то, девонька милая?

– Да, конечно… – тихо прошелестела Тая, опуская глаза.

– Ой, страшно мне начинать… Ну да ладно. Все расскажу, как было, ничего не утаю. Я тогда здесь домработницей была, внук у меня болел, Сереженька. Денег хотела заработать. И старалась, на совесть все делала. Только в этом доме совесть, видать, ни в каком обличье не приживается. Видела я, как хозяин в комнату к ребенку шастает, все думала, как бы Насте сказать. А хозяин, он на такие дела чуткий был. Понял, что я все про его подлую греховную душеньку поняла, и денег мне посулил, чтобы я молчала. И я взяла, каюсь. Каюсь перед тобой, Таечка. Одно только и есть мне малое оправдание, что Сереженьку теми деньгами от смерти спасла. Но тебя погубила, выходит. С тех пор и живу с черным грехом на душе, и никак мне не отмолить его.

Женщина замолчала, вдохнула с трудом, сухо закашлялась. Протянула дрожащую ладонь к стакану с водой, сделала несколько жадных глотков, потом продолжила тихо:

– Мучилась я так, мучилась, а потом сестра Оля и говорит мне – давай, мол, к иконе «Умягчение злых сердец» в паломничество съездим, попросим за умягчение злого сердца… Это ведь какое должно быть сердце у взрослого мужика, чтобы с ребенком такое… Съездили мы в Бачурино, я свою икону там освятила, с тех пор каждый день молилась, чтобы он одумался. И в Отрадное я ездила, на тебя, Таечка, посмотреть. Хоть издалека. Правда, подойти ни разу не решилась, увижу тебя, и ноги будто к земле прирастают. И стыдно было, и боязно. Грех, он и есть грех.

– Руфине Леонидовне вы звонили? – спросила Кира, стараясь, чтобы голос звучал без лишней эмоции.

– Да, я звонила. Несколько раз. Но разве она услышит?.. У нее душа темная да глухая. За высоким забором живет. Я ведь и в дом к ней приходила, да она мне не открыла. Хотела я перед Таечкой повиниться, а она не открыла.

– Почему вы в полицию не обратились, Мария Тимофеевна? Если все знали? – тихо спросила Кира, с тоской глядя в окно.

– Так я ж не могу против хозяина. А вдруг бы он Сереженьку порешил? Мол, деньги взяла, но молчания не соблюла. Вон у него какой бандит в охранниках был! Он все может, я знаю. Нет, боялась я, вы уж простите, люди добрые, за Сереженьку боялась. И ты, Таечка, меня прости. Так и живу с тех пор с раздвоенной душой, мучаюсь да молюсь, молюсь да мучаюсь.

– Значит, до такой степени измучились, что решились убить Рогова? – снова спросила Кира, не отводя глаз от окна.

– А ты не торопи меня, милая. Дай все по порядку рассказать, как было. Не торопи…

– Хорошо, рассказывайте. Не буду торопить.

– Ага. Спасибо. Ну вот, значит… Узнала я от Татьяны, что Рогов Таечку из Отрадного забрал и к себе в дом привез, что жениться на ней собирается, в Испанию насовсем увезти. Вот я и решила – схожу, поговорю с девочкой. Большая уже. Повинюсь, наконец. Аккурат и случай представился – Татьяне в поликлинику надо было. Ну, я и пошла… Начала возиться на кухне, обед готовить. И все думаю – как бы мне к Таечке подойти. А потом глянула в окно – и сердце обмерло. Ох, как в тот день они парнишонку этого били!.. – указала она глазами на Тараса. – Как ногами его этот упырь пинал!.. Как его, бишь? Все время забываю. Имя еще вострое, как ножик…

– Клим… – тихо подсказала матери Татьяна.

– Во-во, он самый. Клим этот ногами парнишонку пинает, а Таечка плачет, бьется птицей в руках у хозяина! Потом он, изверг, сграбастал ее, в дом потащил. А она все плачет, плачет… И сразу мне понятно стало, каково ей живется-то. Сижу на кухне, ни жива ни мертва. Чувствую, зашевелился во мне грех с новой силой, поняла я, что не отмолила его злого сердца. Какое оно было у Рогова, такое и осталось. Так и сидела до темноты. В гостиную выглянула – он примостился на диванчике, вроде уснул. А я всю ночь просидела, проплакала, под утро думаю – нет, не могу больше… Столько лет в себе несу… Не могу, и все. И как-то уже не думалось… Взяла я ножик, самый вострый из всех, подошла к дивану, размахнулась да ударила в сердце. Он даже и не вскрикнул… Сразу, видать, убила, одним махом. Вот и весь мой, стало быть, рассказ.

– Да не убили вы его, Мария Тимофеевна, – после паузы произнесла Кира, тяжело вздохнув. – Даже в сердце не попали, рука у вас слабая. Так, рану неглубокую нанесли. Когда вы ножом замахнулись, его сердце уже семь часов как биться перестало. Ну, или восемь… Не важно.

Мария на удивление спокойно восприняла ее слова. Более того, на лице ее отразилась, как показалось Кире, эмоция сожаления.

– Не убила, говорите… Что ж… Значит, он со злым сердцем туда ушел. Несладко ему будет за свои земные грехи отвечать, значит. Кто здесь не умягчит своего сердца, тому и высшего судью на том свете не умягчить.

– А вам хотелось, чтобы он с мягким сердцем туда ушел?

– Да мне уже без разницы было, милая. Так невмоготу стало… И рассказать не могу. Ну, да ладно. Значит, господь его сам наказал, упредил меня. Высший судья сам все решает.

– Мам, ну хватит уже! – тихо проговорила Татьяна. – Не место и не время про высшего судью рассуждать. Говорят же тебе – не убила. Сам умер.

– Повезло, стало быть, вашей матушке, что Рогов сам умер, – скривилась в грустной усмешке Света. – Повезло, ничего не скажешь.

– А ты помолчи-ка, тебя не спрашивают! – вдруг сердито произнесла Мария, подняв на Свету глаза. – Сидишь тут, рассуждаешь, кому повезло, а кому нет! Тебе ли рассуждать, скажи? Молилась бы чаще, у тебя тоже сердце злое!

– У меня?! – искренне изумилась Света.

– У тебя, у кого же еще! И у мужика твоего сердце злое, хоть и страдающее. Много, много страдания в себе несет, бедный! И много знания тяжкого да греховного. Видел он, как Настю убили… Все видел и смолчал.

– Погодите, Мария Тимофеевна, – насторожилась Кира. – Что значит, Настю убили? Что вы имеете в виду?

– Да он знает… Пусть сам и расскажет.

– Стрижак, убери отсюда эту сумасшедшую! – попросила Света, с ужасом глядя на Марию. – По ней же дурдом плачет, ты что! Зачем ты нас сюда позвала? Чтобы мы слушали этот бред?

– Ох, да если бы я бредила… – отмахнулась от нее Мария, тяжело вздохнув. – Да только это не бред, это правда… Спросите, спросите, он сам расскажет… Теперь-то уж можно, чего. Теперь ему бояться некого. А совесть у него тоже давно тяжким грузом шевелится, спать не дает. Ведь так, мил человек? – повернула она голову к Севе. – Да расскажи, облегчи себя, чего ты… Нельзя же с этим всю жизнь прожить.

Сева сидел, опустив низко голову, разглядывал свои ладони. Он давно уже сидел в этой позе, будто отрешившись от всего происходящего. Будто на ладонях остались отпечатки давнего прошлого и можно было их рассмотреть.

– Сева… Сева, посмотри на меня… Это правда? – в ужасе спросила Кира.

– Правда, правда, Стрижак, – поднял он на нее глаза и медленно кивнул. – Да, правда. Настю убили.

Коротко вскрикнула Света, удовлетворенно кивнула головой Мария. Татьяна зажала пальцами рот, откинулась на спинку дивана. Таечка вытянулась струной, застыла в напряженном ожидании.

– Расскажи?.. – выдохнула Кира.

– Да, я расскажу… Я все расскажу… Сейчас…

* * *

Он и не пытался уснуть в ту ночь. Закрывал глаза и сразу видел Настино заплаканное лицо, расширенные зрачки, плывущий отчаянием взгляд – что мне делать, Севка, что? Неужели все это может быть правдой, Севка? Но ведь это не может быть правдой!..

Он растерялся. Не знал, что ей ответить. Столько думал, столько мечтал, как увидит ее случайно на улице, как подойдет и что скажет. А она вдруг сама пришла. Да еще с такими вопросами. Помощи просить пришла, а он молчал как дурак. Обалдел от ее слез, от своей беспомощности. Он всегда хотел быть сильным рядом с ней, быть нужным, а получалась одна сплошная беспомощность. Даже сейчас, через годы.

А потом Светка ворвалась, и все пошло по ее сценарию – и праведное возмущение честной жены, застукавшей в доме наглую самозванку, и ревнивая обида в слезном голосе, и дрожащие гневом губы. И снова его растерянность подкосила, будь она неладна. Почему он всегда пасовал перед Светкиными истериками? Что это? Демонстрация чувства вины за нелюбовь? Или, наоборот, вина за Светкину страдающую любовь? Так оно еще неизвестно, кому хуже.

Да и вообще, хватит рассуждать о своем, болезненном и безысходном. Надо придумать, как Насте помочь. Она сама пришла просить помощи, а он растерялся. Сама пришла! Ей больше не к кому обратиться за помощью, только к нему! Она знает, что он ее любит и всегда будет любить! И поэтому надо встать, одеться, завести машину и ехать к Насте. Главное, чтобы Светку не разбудить.