Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние

– Все было бы по-другому.

Черное небо ворочает тучи, рыча сытым зверем. Я глохну, не слыша голос.

– Саша, ты слышишь?

Взбешенный ветер в упор расстреливает черной водой. Сердце несносное всмятку!

– Нет!

Да что в ней такого? Заурядная баба со средним интеллектом. Ее даже нельзя назвать красивой. Непропорционально высокий лоб не спрячешь длинной челкой. Я вдруг вспомнил мадонну Фуке – башенный, бритый череп женщины Средневековья, яблоко груди с плоским детским соском, отрешенное, асексуальное лицо. Благоговение? Да к черту! Уныние и тоска. Скулы сводит. Нелепая, жалкая, трусливая дура! Есть ли у нее вообще мужик?.. Твою мать! Снова скрутило живот. А если давно? Старые тапки не выбросить, если не жмут. Послать ее к чертовой матери!

Из-под грифеля сама собой вырисовалась мадонна Фуке. Я засмеялся. Рахитичное тельце в оплетке из огромного члена дьявола, как бутыль «Гамзы» с привкусом серы. У продувного черта моя скабрезная морда. Я снимаю и даю ей рога, она тупит взор растерянной гейшей. Подари рога тому, кто будет тебя терпеть, дохлая рыба!

Из ниоткуда выплыли кофейные глаза, на раздетых черных ресницах стеклянные капли дождя блестят серебристой чешуей. Я неожиданно для себя вздохнул и обозлился. Водой не проймешь, крошка! Меня раздражают женские слезы!

Телефонный звонок крутит живот, я не глядя жму кнопку.

– Как вы добрались? Все в порядке?

– Нормально, – голос упал вниз вместе с надеждой.

– Мы беспокоились, не могли дозвониться. Потеряли в пути…

– Да все нормально! – ору я. Черт бы побрал этого зануду!

– Вы тут… – запинаясь, лепечет Кирилл. – Э-э… Я нашел любопытные примитивы… Вчера хотел сказать…

Еще бы! Вчера было не до тебя!

– Тащи, – вяло соглашаюсь я. Не хочется быть одному. Скучно…

* * *

Неплохо! Очень даже неплохо! Сочный, буйный балаган под Кустурицу. На заднике прозрачно-зеленое вечернее небо, в нем кружат рыбами карнавальные, красно-желтые звезды. Наглая шутовская луна высвечивает телесастую голую молодицу – внушительную гору любострастного, кирпичного мяса. Баба жмет к огромной груди натужно-красное лицо чернявого худосочного мужичка, сидящего на скоромном осле. Мужик алчет ее голые груди, она на него не смотрит, голова повернута ко мне, ее глаза – леска, похоть – крючок. Он вожделеет, она смеется исподтишка, приглашая меня в сообщники. А что осел? Я усмехнулся. Осел скалит зубы вместе со мной, глядя на кабацкую, сальную двойницу.

– Ну и как? – дежурно спросил Кирилл.

– Жизненно.

– Да? – Кирилл засмеялся. – Вот, смотрите. На втором картоне он умер, она верхом на нем. К нему задом, к нам передом.

– Имей в виду! – Я жестко рассмеялся.

Бледные щеки Кирилла порозовели, я решил сменить тему:

– Выпьем? У меня только коньяк. Закуски нет.

– Давайте, – нерешительно ответил он.

Кирилл чуть пригубил, я выпил залпом, не сводя глаз с непристойной двойницы. Мужичок убрался туда, откуда не возвращаются, выжатый жадной бабой до капли. У нее любви нет, нужда удовлетворена суррогатом до смерти. Его зубы оскалены, он умер счастливым. Его оранжево-красное тело – синантропно, бирюзовое небо – эгоцентрично. Емко и ясно. Порнографическая картинка хороша, но мне все равно. Меня перестали возбуждать симулякры дешевой двоицы… Моя женщина – не моя.

– Как вам это удается?

Я услышал смущенный глуховатый голос Кирилла. Мне стало смешно: мальчик пришел на курсы, а я скатился в абитуриенты.

– Чем больше женщин, тем лучше, – лепечет моим голосом абитуриент, я загибаюсь от смеха. – Любовная двоица стремится к устойчивости согласно парочке законов, где мужчина отвечает за изменения, женщина – за динамическое равновесие. Она жаждет устранить многообразие как угрозу единству, мужчина жаждет обновления.

– И как это совместить?

– Найти свою женщину. Она не давит, мужик не гуляет.

– Фантастика! Значит, единство обречено?

– Не обязательно, – я плеснул еще коньяка. – Нужно узаконить гарем, и все будет о’кей.

– И все же? – не понял Кирилл.

Ждешь умную мысль? Пожалуйста. Она не моя.

– Видишь ли, – засмеялся я. – Фаллос задуман исключительно как мост, ведущий к двоице. Всего-навсего! Хочешь, подброшу дровишек? Именно поэтому он не принадлежит никому – ни мужчине, ни женщине. Вне двоицы его существование абсурдно, как бессмысленна пустая каретка из-под яиц. Поймешь, невроз обеспечен…

– А если мужчина и мужчина? – перебил Кирилл.

Я пожал плечами.

– Мост в никуда. – Это моя умная мысль.

Кирилл поперхнулся, разом опрокинув полстакана коньяка, я хлопнул его по спине.

– Желаешь – бери! Понял? Завтра будет поздно.

Приличный мальчик Кирилл заходился кашлем, багровея натужным лицом, мне хотелось смеяться. Дурень! Вот дурень! Такая баба под боком! А ты ждешь варяга. Не завтра – сегодня поздно!

Я закрыл за Кириллом дверь и подошел к окну. Сверху огрызок неба, напротив стена лупится штукатуркой, щерясь голыми кирпичами как… на картинке Калмыкова. Кирпичи глухой клеткой окрест молодой женщины. Ноги сложены одна на другую замком, голени в тугой повязке ладоней. Ее живое, теплое тело прекрасно, головы нет. Вместо нее плотно сложенные, сцементированные кирпичи каменного мешка, в который ее заключили. В утробном свете тень женщины курится сизым дымом Мехмета Озура, рисуя облик отвратительной гарпии – воровки человеческих душ… Что в ее голове? Я смеюсь. Кирпич!

Я открыл зарешеченное окно, в комнату ворвался выстиранный дождем воздух, выманивая на волю. Ладно, проветрим битую голову.

* * *

«Kawasaki» крутит колесами, наматывая серый асфальт на черные шины. Ветер лупит в забрало, я пригибаюсь ниже, сливаясь с рычащим зверем. На его баке вмятина, пластик в сколах, они саднят у меня внутри. А мне хочется кричать залихватской, мстительной радостью. Злость не осталась в степи с его нижним плугом[2].

– Что в ее голове? – кричу я, глотая весенний ветер.

– Не знаю! – орет ветер, долбя кулаком прямо в горло.

– Тот, кто рожден свободным, тот не умирал! – Я ору как ненормальный.

– Поддай газу, байкер! – Ветер долбит тяжелый рок.

Город кипит белым шумом, разворачивая и сворачивая дороги пыльной прессованной лентой. Светофоры красным фасеточным глазом целятся в тупое рыло машин. Улицы грохочут металлом и корчуют с мясом дома. Дома, сбиваясь, считают пульс, их окна слепят ожоговым солнцем. Автобусы всасывают и выплевывают стадо, гоня на зеленый свет. Деревья валятся пешками, цепляя столбы и билборды. И всюду, везде, кругом, на каждом треклятом перекрестке – зебры, зебры, зебры. Я давлю полосатую шкуру колесами, впечатывая злость в склеенное гудроном серое крошево.

Прямо, направо, прямо, налево, объезд. Вот! Я влетаю внутрь груды серых домов, визжа покрышками по раздолбанному асфальту. Первый, второй, третий! Вот! «Kawasaki» хрипит у подъезда, на его лестнице она. В ее глазах кофе, на кошенильных губах кармин, кожа белым-бела. Ветер треплет волосы, сплетая и расплетая блестящую тонкую сеть. «Kawasaki» храпит от удушья, на ее скулах распускается розовым цветом румянец и стремительно гаснет. Расцветает и снова меркнет. Я молчу, я заворожен. Ее глаза, кожа, волосы, губы играют со мной в кошки-мышки. Мышка – я.

– Ты? – спрашивают ее карминные губы.

– Я! – колотится сердце.

– Ты за мной? – Ветер теребит ее ресницы, скрывая глаза.

– Я с тобой! – Сердце взлетает вверх марш-броском.

Углы ее губ поднимаются, накатывая на меня обжигающей красной волной. Я смеюсь под шум лихорадочной крови, несущейся с бешеной скоростью.

– Садись!

«Kawasaki» рычит, разрывая пружинящий ветер. На моем животе ее пальцы, за спиной она. Широкие улицы летят в сплошном потоке света, крыльями расправляя дома. Красный свет – ее волосы падают на мое лицо, я дышу. Зеленый свет – ее волосы реют флагом, я жду. Нетерпение нестерпимо! «Kawasaki» взвинчивает скорость, ветер свистит по-разбойничьи. Солнце. Улицы, улицы, улицы. Сквозные дворы. Светофоры, остановки, машины, пешеходы, проклятые пробки! Чертовым улицам нет конца. Гостиница, мэрия, биржа, сквер. Прямо, поворот, поворот, еще поворот! Шины визжат, я влетаю во двор. «Kawasaki» храпит у подъезда, на его ступенях она. В ее глазах обжигающий кофе, на губах кармин, кожа белым-бела.

– Я не спала всю ночь, – тихо говорит она, под кружевом раздетых ресниц голубая тень.

– Я тоже. – Я дышу запахом ее волос, он сводит меня с ума.

Детство – ирис, земля – фисташки, свежесть – иранский гальбанум, дерзость – ветивер. Я сжимаю в объятиях земную женщину с запахом детства. Касаюсь губами тонких запястий, они пахнут прохладой и лесом. Провожу пальцами по ключицам, на них запах бога и ладана. Целую ее ярко-красные губы, у них аромат греха и порока. Преднамеренное противоречие сводит меня с ума!

– Подожди, – тихо шепчет она.

Я закрываю ей рот поцелуем, впуская жадным жалом язык. Ее дыхание налетает на мое, как цунами, снося голову напрочь. Платье – к черту! Джинсы на свалку! Она – нагая, белая кожа украла свет у окна, глаза палят обугленным солнцем, красные губы – знак господства и мятежа. Но власть у меня! Я падаю на кровать, накрывая ее всем телом.

– Подожди! – тихо просит она, я сжимаю ягодицы. Я обещал себе.

Мои губы надевают на ее запястья браслеты, звено за звеном. Ставят на шее печати красными бусинами: одна – я хочу тебя, вторая – люблю, третья – не жить без тебя. Мои пальцы и губы сплетают на ее коже узоры, заново рисуя тело. Запоминают впадинки, родинки, косточки, чтобы не забывать. Я целую припухшие красные губы, она выгибает назад голову, покорно обнажая шею. Она стонет раненым зверем, я дышу – загнанным. Я хочу ее, я беру. Моя женщина – моя!

Наша постель пахнет накрахмаленными простынями и общим запахом обнаженной, изнуренной любовью кожи. Она спит, я смотрю, откинув одеяло. Ее губы полуоткрыты, я осторожно касаюсь кончиком пальца кармина. Мой палец горячий, их дыхание его холодит. Я пробую их вкус, он пахнет разбавленным сном. Теперь на моих губах спит она, я без сна. Ее ключицы изогнуты луком; я кладу на яремную ямку свой палец и медленно веду до пупка, потом ниже. Она спит, я хочу. Ее ресницы лежат на полукружьях тени, я обрисовываю сосок, они трепещут прозрачным крылом черного Стикса. Провожу рукой по коже бедер, ее кожа прохладна, я весь в жару. На запястье мерно бьется пульс, мой зашкаливает за норму. Ее грудь спокойно дышит, моя – ходит ходуном. Она спит, я хочу до смерти!

Я вдыхаю запах ее тела, сладкий дурман сводит меня с ума! И тихо смеюсь, но это нервное. Мне тесно в собственном жадном теле. И я завидую чертовым бабочкам. Я желаю того же, что дозволено безмозглым, изворотливым насекомым, – «изнасилования куколки»! У геликонид самка выделяет феромоны за несколько часов до рождения. Толпа самцов мечется около спящей куколки, борясь за право брачной ночи. Она еще не проснулась, а самый дошлый самец с ней уже спаривается.

Эта идея распаляет меня донельзя! Я хочу, я беру, я смеюсь сытым, дошлым самцом. Моя женщина – моя!

Я не спала всю ночь. С балкона синий прохладный ветер, на кровати жаркие простыни, я вся в поту. Всю ночь говорю – не может быть! Он не такой! Но синий ветер шепчет – не верь. Постель тонет в неоновом свете, тело черно, глаза назойливо слепит луна. Я лежу, раскинув руки, – меня знобит. Подгибаю колени к подбородку и обхватываю руками – горю в жару. Простыни сбиты – мне тесно одной на широкой кровати. Синий ветер зовет, я иду на балкон. Черные силуэты деревьев, черные силуэты домов, черные силуэты телеантенн. Каштан ощетинился пиками веток, что чернеют на небе цвета индиго.

Не верь…

Я стою, ветер треплет влажные волосы, холодит. Солнца не видно, но индиго, выгорая, светлеет небом, замоченным в разбавленной синьке. Тихо-тихо, ни единой души, и вдруг рядом кричит птица. Одна, вторая, третья, хором. Так удивительно – синий прохладный ветер и живое темно-зеленое кружево листьев. Я даже не знаю, где листья, где птицы. Но, может, это одно и то же? Солнце встает, деревья поют. Я стою и смотрю, не хочу уходить. Так красиво… Восток разгорается не спеша, сверху – льдистая, голубая вода, внизу – бело-розовый яблоневый цвет. Я потягиваюсь и ловлю запах яблоневого сада голодной пчелой. Хорошо-о-о!

Телефон звонит, страх щекочет живот. Я смеюсь – глупая, глупая, глупая я!

– Удачно домой добралась?

– Нормально. – Я улыбаюсь. Чуть-чуть разочарована, но это такая чепуха!

– Не стоит так переживать из-за Стаса. – Голос Золушки озабочен, мне смешно.

– Нисколько не переживаю.

– Хочешь, я с ним поговорю?

– Да не надо!

– Ну, пока, – неуверенно говорит Золушка.

– Пока! – Я смеюсь.

Я иду на кухню, чтобы не забывать его запах. Корицу и цветки гвоздичного дерева в порошок – в фарфоровой ступке, шоколадные зерна кофе – в кофемолке. Я засовываю нос в кофемолку и дышу, дышу, дышу. Мм! Вкуснота! Щепотка ванили, щепотка кардамона, кофе бежит коричневой пенкой – ахиллесова пятка готова! Я смакую горячую до ожога кровь турецкого пехотинца, вспоминая запах его волос и кожи. Память щекочет живот, я смеюсь. Глупая, глупая, глупая я!