– Руки убери! – Она толкнула кулаками, я отвалился.

Ее пальцы дрожали, пока она застегивала блузку; я смотрел на ее тонкую спину, думая о вязкой склонности все усложнять. Она просыпается внезапно, обещая скуку и тягомотину. Она цепляется гирей к словам, они тащат ее жернова. Она обязательна, везет в редких случаях. Тягомотина! Сегодня я рассчитывал на другое. Вечер испорчен?

Она вышла в прихожую, я проводил ее глазами. В таких случаях лучше не уговаривать. Я не жду положительного подкрепления со стороны и не умею давать его другим. Можно завязнуть.

Дверь хлопнула, я уткнулся затылком в обои. И что теперь? Сподобится сама позвонить? Мой взгляд упал вниз, и я рассмеялся. Вернется! Ее мобильник остался в моей постели. Я поднес его к лицу и вдохнул – на куске пластмассы остался ее запах. И на кровати, и на мне, везде. Я засмеялся. Будем пользоваться эрзацами!

Я листал ее записную книжку, удивляясь странной прихоти шифровать имена только буквами. За неделю Р – трижды, З – трижды, Н – дважды. А что, если?.. Я набрал первый номер со своей сотки, ответила женщина. Отпускаем. На втором и третьем – тоже. Я улыбнулся. Вернется.

* * *

Она уходит, почти каждую ночь я сплю один. Надо мной бьются красные языки соцреализма, я слышу их вкрадчивое шуршание сквозь сон и бессонницу. И меня выводит это из равновесия! Что с тобой, чувак? Она никогда не звонит сама, и я не знаю почему. Всякий раз жду ее голос, всякий раз телефонный звонок сжимает живот, но она не звонит, я еще не привык. Я лежу лицом в подушке, вспоминая ее запах. И каждый раз одна и та же картина. Она жаркая с постели, за ней шлейфом аромат ее волос – я раздуваю ноздри. Моя любовь возвращает ее собственный запах – аромат цветущей джиды, она скрывает его другим.

– Я не хочу, чтобы ты пользовалась духами.

– Почему? – удивилась она.

– Это не твое. – Я не знал, как объяснить, чтобы не выглядеть идиотом. У каждой бабочки свои феромоны, я свои давно выбрал.

– Ну, если ты хочешь… – неуверенно пообещала она и снова пришла в маскхалате, сшитом из плохо пригнанных запахов.

– Больше так не делай! – Меня охватила внезапная злость.

– Прости, – тихо сказала она.

Меня скрутил стыд, и я спрятал глаза в ее волосах, губами к макушке.

– Ну что ты! – засмеялась она.

– Ирис, – сказал я, ее волосы шевелились под моими губами как живые. – Я его терпеть не могу.

– Да? – Крылья ее носа бесшумно раздулись, у меня сжало живот. – Точно, ирис. А я привыкла. Уже не чувствую.

– Если его раздавить, он пахнет болотом, – сам того не желая, произнес я.

Она покраснела душной волной; я увидел капли пота на ее висках, они вмиг запахли джидой.

– Затягивает, – неловко рассмеялся я, ловя знакомый запах. У нее задрожали губы.

– Брось! – Я целовал ее губы, проклиная себя, она прятала глаза. Я имел в виду другое, но слова разрушили настроение, и я его не вернул. Теперь уже не сказать.

Сейчас она приходит, волоча за собой тяжелую гирю из нероли, иланг-иланга и жасмина. Я терплю чужеродный коктейль, возвращая свою женщину только после любви… Другой женщины здесь быть не может. Она убьет память.

У меня мутное настроение, но дело не только в запахах. Мне впервые хочется… Что с тобой, чувак? Я гоню мысли, они возвращаются запахом наших простыней. Теперь я тащу эту гирю. И она… меня раздражает!

Меня гонит из дома темная сила, и я наматываю километры, не глядя по сторонам. Мелькают цветные бусины светофоров; я смотрю сквозь них, дожидаясь, когда машины поедут сами. И снова мотаю длинную леску километров на катушку вонючего мотора. И каждый раз «Kawasaki» приносит меня к больнице, где серые корпуса прячут ее. Она идет к остановке, я гляжу в ее тонкую спину, не двигаясь с места. Ее шаги легки, во мне тяжесть и муть. Я чую ее запах за тысячи километров, она не знает, что рядом я. Я еду за ней к своему дому, обгоняя на последнем отрезке пути. Она смущается, встречая меня у подъезда. Я жду ее, она знает, но не звонит. Что в ее голове?

* * *

– Привет! – выстреливают мои зубы.

– Да?

Ее тоска вьется из трубки, я рефлекторно отмахиваюсь рукой.

– Пообедаем в забегаловке у твоего дома? – Я не приглашаю, приказываю.

– Почему не у тебя? – просит она.

– Есть хочу! – я отрезаю ненужные вопросы.

– Хочешь, я приготовлю? – В ее голосе радость, я брезгливо морщусь. – Я умею готовить такой бешбармак, пальчики оближешь!

– Долго! – снова стреляю я. – Жди, я приеду через полчаса-час.

Я жму отбой прежде, чем она ответит. Мы не совпадаем; мне нужно выкурить муть из своей головы, ей – другое.

Застреваю в пробке, не доехав до перекрестка. Злость ворочает черным шлемом. Над головой тупит ультрамариновый яд, между ним и мной – сизый смог. Его камуфляж душит злобой город и солнце. Сквозь вонь и дым – зеркальные стекла домов стаей живых, хищных глаз. В них множится солнце, во мне – муть. Я вижу просвет и протискиваю «Kawasaki» вперед. Ррраз! – меня лупит прямо под дых, ррраз! – разворачивает башку круто вбок, ррраз! – боковое зеркало садит солнцем в зрачки, ррраз! – голова отлетает назад, ррраз! – глаза слепит взрывом осколков хитина. Из окна соседней машины в меня целятся ядовито-красные когти, за рулем посторонний мужик. Пять выстрелов долбят в цель – вместо крови пот!

– Открой! – Я бью кулаком в стекло, впечатывая ярость, ядовитый хитин отлетает прочь.

– Ты че, козел?! – Над синим металлом взвивается толстая, красная рожа. – Охренел?!

– Открой! – хрипит моя ярость, долбя кулаком в окно.

– В морду хочешь?! – испуганно орет красная рожа.

– Открой!!! – Муть и злоба рвут мозг на части.

– Нагима, дверцу не открывай! Не открывай! Слышишь?!

Руку рывком отбрасывает назад, сквозь красную мглу в лицо наотмашь бьет паслен широких зрачков.

– Нагима?!

– Тихо, мужик, тихо, – в уши долбят пасленовые зрачки. – В ментовку захотел?

– Нагима? – Я резко нагибаюсь, из лобового стекла черными пятнами вываливаются перепуганные глаза.

– Ошибочка вышла? – ржут пасленовые зрачки.

К черту! К черту! К черту! Я сбрасываю чужую руку одним ударом. «Kawasaki» взрывается бешеным ревом. Назад, вбок, назад, направо, налево – к черту!

* * *

Жара, жара, жара. Лето еще не пришло, на летней площадке кафе духота, разогретый ветер сыплет пылью с веток искусственного винограда. Вокруг весна, а у винограда красные осенние листья. Какого черта я ее пригласил? Надо было обедать одному. Да и есть не хочу.

– Твоя вода? – Траурница без сил опускается на стул и берет стакан с боржоми.

Во мне зудят раздражение и отвращение. Она шумно глотает, кадык ходит вверх-вниз, на лбу тусклые бисерины пота. Она прячет глаза, я отвожу свои. Да какого черта я ее пригласил?!

– Жарко, – глухо говорит она.

– Да. – Я смотрю сквозь красные пыльные листья; за ними надрывает лошадиные силы тяжело груженная дорога.

– В пятницу на следующей неделе открывается выставка моих работ. Пойдешь?

– Да, – я открываю меню. – Что будешь?

– Ничего не хочу, – она машет головой. – Нет. Пива.

Ее руки бессильно лежат на столешнице, на большом пальце след красного масла. Траурница замечает мой взгляд и прячет палец в кулаке.

– Хотелось закончить… – Ее глаза избегают мои, мои – ее. – Ты что-нибудь пишешь? Я… Мне хотелось бы…

– Нет, – отрезаю я любопытство одним словом.

Жара, жара, жара. Между лопаток течет пот, по ее лицу – тоже. Она вытирает его бумажной салфеткой, на столе ее скомканный платок. Мои глаза блуждают по летней площадке, на которой, кроме нас, никого нет. Одна, вторая, третья кружка пива. Меня начинает клонить в сон, ее смуглые скулы краснеют.

– Я сейчас, – заплетающимся языком говорит она. Мне кажется, она уйдет, но она остается. Ее лицо в ладонях, черные глаза сверкают сквозь пальцы.

– Сейчас, – бормочет она и кусает мякоть своих ладоней. – Вот посмотри, – протягивает мне руку, на ладони вдавленный красно-синий след острых зубов. – А вот, – поднимает рукава, предплечья цветут синими, красными, желтыми отпечатками. – Я ждала… – с жалобной укоризной говорит она и тут же резко вскидывает голову. – Нет! Не говори! Ничего не говори!

Мы молчим, солнце жарит июльским зноем, ее голова лежит на скрещенных руках.

– Как в трясине, – бормочет она. – Плыву, плыву. Не выплыву…

Я тоже в трясине, раздавленные ирисы пахнут болотом и тиной. Меня засосало. Как я сразу не понял?

– Я хотела сама… А потом взяла да и привела к себе мужика. Ты его не знаешь… Никого не знаешь… Да и зачем? – Она хохочет. – Не смогла! Чуть не стошнило! Гадость!!! – Она хватает себя за горло и жалобно стонет. – Зачем? Зачем вспомнила? Сейчас стошнит… Мне в туалет…

Мне кажется, она уйдет; но она остается. Небо взрывается громом, волоча за собой шквал ветра. Меня снова окатывает пылью искусственных листьев.

– Ты помнил меня? – Ее противоестественно длинные глаза режут мое лицо пополам, я отворачиваюсь.

– А я помнила! – кричит она. – Помнила!

Траурница обхватывает влажными ладонями мои руки, я терплю. Мне жаль ее и себя. У меня все так же.

– Так хочется… Так хочется… ударить тебя по лицу. Звездануть! – Она взмахивает рукой, я обрезаю ее глазами. – Нет! Прости! – Ее голос снова курится тоской. – Ночи не сплю. Душа болит, руки кусаю. Смешно, да? – Ее зрачки ищут мои, я смотрю в стол. – Глаза закрою, целю в себя… – Она запинается, проталкивая слова. – …У меня ружье есть. Вот его и вижу. Бах! Голова вдребезги! А вместо этого… – она хохочет. – Рву зубами подушку! Дура! Ой, какая дура! Скажи?

Ее слова тонут в вое ветра, он накрывает нас собой и пылью с земли и искусственных листьев.

– Я красивая? – Глаза черной пантеры тревожно бегут по моему лицу. – Скажи! Красивая?

Я киваю, она гладит мне пальцы.

– Знаю, знаю, – бормочет она. – Уедешь… Уедешь, и все. Но только хочется по полной. Так… Оторвать у жизни кусок, выдрать с мясом, а потом… Да что там потом! Потом разницы нет. Понимаешь?!

Я киваю, гром и дождь бьют по красным виноградным листьям. Я уеду. Разницы нет. Разницы нет… Не потом, а сейчас. Именно сейчас. Нет разницы!

– Пойдем ко мне, – просит она.

– Не сегодня. – Я тороплюсь, мне нужно идти.

– Пойдем! – требует она. – Ну же!

– Спасибо, – я целую ей пальцы и ухожу. Она плачет одна за столом.

* * *

Гроза и ветер рвут из рук красный зонт, выворачивая спицы наружу. Искусственный красный цветок закрывается над ее головой, на лице пылают алые губы и скулы в красном свете зонта, я за ее спиной.

– Ты?! – Я слышу вокруг себя шум дождя, в телефонной трубке – ее голос, он щекочет мне живот.

По асфальту, ворча, несется река, в ней взрываются брызгами капли дождя. Ее ноги по щиколотку в холодном весеннем дожде.

– У тебя маленькие ступни. – Мне сжимает низ живота. – Я хочу взять их в ладони, чтобы согреть.

Она спотыкается, ветер накрывает ее распустившимся цветочным зонтом. Она молчит, я улыбаюсь. Какая разница, что в ее голове?

– Ты где? – тихо спрашивает она и сразу разворачивается ко мне.

Ее лицо пылает пожаром зонта, в кружеве радужки кипит стоградусный кофе. Красный зонт валится под ноги, нас обтекает грозовая река, сталкивая вместе безудержной силой. Ее глаза, мои глаза вяжут жаркую сеть из ледяного дождя. Гроза над нами, гроза вокруг нас, гроза внутри нас. Я хочу ее до смерти!

– Едем!

«Kawasaki» ревет взбесившимся зверем, выплевывая грозу ливнем из-под колес. Дороги вертят беличье колесо, тасуя зигзагом улицы, перекрестки, кварталы. Дождь снайперским прицелом слепит глаза. Деревья, бордюры, столбы, дома выстреливают очередями. Фасад – в лоб, торец – рикошет. Нетерпение нестерпимо! «Kawasaki» взвинчивает скорость, грозовой дождь хлещет и хлещет в лицо ветром и красной водой. Улицы, улицы, улицы. Сквозные дворы. Чертовым улицам нет конца! Прямо, поворот, поворот, еще поворот! Шины визжат, я влетаю во двор.

– Где твой зонт? – смеюсь я.

– Ах! – Красные коготки взлетают вверх и растерянно падают на алые губы.

Беспомощная бабочка меня ест, и она об этом знает.

* * *

– Поедешь смотреть джиду? – У меня план, хочу показать ей саму себя. Она поймет?

– Да! – засмеялась она.

– Завтра утром.

В животе екнуло смутной тревогой. У тревоги голос, он попросил – не надо. Я посмотрел на небо, желая дождь, и не увидел ни облачка.

Она стояла у подъезда в красной куртке, на плече дурацкая сумка, сшитая мини-сундуком.

– Что это? – Меня внезапно захлестнуло раздражение.

– Еда, – смутилась она.

– Я об этом даже и не подумал. – Я цедил слова, жалея об этом.

– Ты что, мог бы целый день провести без еды? – оправдываясь, спросила она.

– Запросто, – коротко бросил я. – Садись.