Мой живот обхватили пять красных когтей, мне захотелось их сбросить. Ну и ладно. Подзадержались. «Kawasaki» рявкнул, заводясь злостью, мне захотелось смеяться. Ура!

– Хорошо сидим? – обернулся я, широко улыбаясь.

– Да, – доверчиво улыбнулась она. Я чуть не рассмеялся вслух. У тюрьмы день открытых дверей!

Прозрачный воздух полон света, степь вышила узоры цветов, растянув на пяльцах траву. Дорога петляет, осторожно объезжая куртины крокусов, их оранжево-желтые лепестки расцарапаны в кровь, розово-фиолетовые – уже собрали ее в цветочные чашки. У крокусов кровь на дне, маки и тюльпаны полны ею под завязку. Вокруг схваченные удушьем сине-фиолетовые головки ирисов. От них пахнет болотом за тысячи километров, от ее рук – тоже. Бабочка промышляет у стоячей воды! Мне хочется смеяться, она доверчиво улыбается моим мыслям, во мне клокочет жестокая радость.

Мы лежим внутри травы, выросшей по наши колени. Не стоит стоять на них, степь ставит на колени сама. Зеленая стена вокруг, сверху голубой платок неба, утреннее солнце вкрадчиво сочится через траву.

– Хорошо! – Она протягивает руки к небу, в ее ладонях горит солнечный шар.

Так похоже на предчувствие финала! Я закусил губу; мне жаль, что это уходит, но я уже жду. Новая женщина всегда возвращает в начало. Сквозь траву слышится далекий голос Иды:

– С каждой новой женщиной у тебя как в первый раз.

– Я всегда сбрасываю шкурку, начиная заново, – смеюсь я.

– Зззмея! – жужжит пчела голосом Иды.

– Уж! – смеюсь я.

Бабочка поворачивает ко мне голову, в ее фасеточных глазах плавают облака. Кофе и взбитое молоко легко ужились рядом. Я улыбаюсь: сегодня в меню капучино в фарфоровой чашечке склер. Молоко спрячет запах, и кофе никому не найти.

– Поедем?

Она кивнула. Кажется, ей не хочется уходить. Ну а мне хочется.

– Что это? – вдруг спросила она.

У нее под ногами раскинулся нежно-зеленый куст, его ворочает ветер, тонкие листья шуршат птичьими перьями. Ветки прикрыты кокетливыми, ажурными зонтиками белых цветов. Я подопнул их ногой, на меня глянул хорошо спрятанный фиолетовый ствол.

– Ферула.

– Да? – воскликнула она. – Это же цикута! К нам привезли ребенка с отравлением. Его корни похожи на репу.

– И что? – Мне стало любопытно.

– Ничего, – она пожала плечами. – Промыли, прокапали и переправили в токсикологию. Мальчишке повезло, он только надкусил. К тому же был разгар лета. Всех опаснее ранней весной и поздней осенью.

Я невольно повел плечами. Странно.

– Пахнет яблоками… – Она растерла стволик пальцами; я зачарованно слежу, как алчно трепещут крылья ее носа. – Говорят, у сока сладкий вкус. Хочешь попробовать? – Она, смеясь, протянула мне пальцы, с красного коготка упала желтая капля.

– Что я должен почувствовать? – засмеялся я, а внутри расползается холодок. Она такая?

– Жжение во рту, головокружение, судороги. Потом остановка сердца. – Она поднесла палец ко рту, он раскрылся алым цветком. – Всё.

Я вдруг увидел ее другое лицо и сачок над губами. Последний вздох – последняя бабочка. У меня закололо пальцы желтым соком с запахом яблок. Ну же! Что ты медлишь?! Пробуй! Разве не этого я хочу?

Она вытащила влажные салфетки и тщательно вытерла руки. Остановка сердца свалилась под ноги белым клочком. Я почувствовал разочарование.

– Поехали, – отрывисто бросил я, она послушно пошла за мной.

«Kawasaki» недовольно ворчит, петляя по горной дороге. В отвесном ущелье грохочет река, разбивая воду о камни. На тропе мелкие камни, осыпи и обвалы, сквозь них упорно лезет трава. По серым скалам ползет сплющенным мхом темно-зеленый арчовник, под ним в каменной коже зияют щели рубленых ран. Чем выше, тем темнее, отвесные горы скрывают дорогу в густой тени.

– Как красиво, – уносит ветер чей-то голос.

«Kawasaki» повернул к реке, остановившись в полуметре от обрыва. С горы с бешеным ревом валится водопад, разматываясь седой бородой; вода долбит камни водой, высекая искрами брызги. На реке быстрины, завалы, перекаты и крутой слив. Раз – и нет человека!

– Как красиво!

Она легко соскочила с мотоцикла и подошла к самому краю. Ее красная куртка кричит знаком «стоп», мои ладони взмокли в перчатках. Ну же! Она медлит, мне до смерти хочется ее подтолкнуть! Сверкающие капли вверху копируют солнце, внизу – ее алую кровь и мои безумные мысли. Она стоит, а я вижу красное пятно, летящее вниз. Она молчит, а я слышу крик, от которого цепенею. Темная сила гонит меня к обрыву, чтобы увидеть то, чего нет.

Ее лицо повернулось ко мне, алые губы сложились в слова:

– Ну же!

Я помотал головой, стряхивая наваждение.

– Давай быстрей. – Я решил уехать. – Мы не успеем.

– Посмотри как красиво! – воскликнула она. – Ну же! Иди!

– Уже видел, – я улыбнулся одними губами.

Она вздохнула за моей спиной, а я вижу ее красным пятном в бесноватой, мутной воде. Пятно все дальше, сердцу свободней и тише. Она все ближе, сердце ломает ребра в груди. Ее фасеточные глаза бегут по моему лицу и внезапно врезаются в зрачки. Я каменею – она читает мои мысли; забрало шлема для ведьмы – шутовская помеха.

– Ну что же ты? – доверчиво улыбнулась она. Меня отпустило.

«Kawasaki» скользит по мелким камням, круто спускаясь вниз. Слева – пропасть, справа – каменная стена. Полосы света все чаще, пока не сливаются в сплошную. Один неверный поворот руля, и можно свалиться камнем вниз. Я торможу ногами, мне сжимает живот. Разве этого я хотел? Мне хочется смеяться над самим собой – я люблю жить. А она? Я гляжу вниз – на черной куртке блестят красным ядом десять лаковых коготков.

– Где твоя сумка?

– Выбросила! – смеется она и оглядывается по сторонам. – Давай здесь остановимся.

– Я знаю место получше.

Весна в горах медлит, ловя летнее солнце. Только сейчас она разбросала цветы – пригоршню белых на магалебскую вишню, горсть розовых на алычу, щепоть фуксии на фисташку, пригоршню кремовых на иргу. Буйство запахов и ярких красок без меры и без границ. Воздух отравлен алкалоидами трав и цветов. Благоухающая весна Ма Линя осенней копией беззвучно пропала во взбаламученной горной воде.

Я привез ее на ассамблею деревьев, где полого течет река. Мутная вода устало тащит камни, ее рябое зеркало дробит осколками солнце, в него со склонов напрасно глядят деревья. Крошечный плес грызет берег, тихо чавкая под ногами. Мне смешно – я искал рыбу в прозрачной воде, она выбрала приправу из грязи. Хотя нет, дальше вода чище, там можно отыскать и маринку. Я сглотнул слюну. Маринка – вкусная рыба, только… Я засмеялся. Только если не есть ее голову, икру и черную пленку. Можно напороться на фугу по-среднеазиатски и отравиться.

– Марат, – позвал ее голос.

Я повернул голову, живот снова сжало предчувствием финала. У ее ног аронник раскинул лопухами зеленые листья, его бордовая дудка смотрит ей прямо в лицо. Весной в тени аронник не сразу заметишь, а летом его ягоды можно увидеть издалека – их красный яд блестит лаковыми когтями на кукурузном початке цветка.

– Как думаешь, он мне рад? – Она осторожно коснулась пальцами ощетинившийся иглами миндаль.

– Еще бы, – дежурно ответил я. Меня ворожил арониковый яд, упакованный в зеленой пробирке. Я увидел другое ее лицо – земля, на ней белый смятый клочок.

– Да? – Она счастливо засмеялась, ее глаза погладили мои, я не ждал. – У него цветы урючные! Розовые!

– Смотри! – Нетерпение вело меня по другой дороге. – Аронник!

– Вот этот? – Она взглянула на бордовую дудку. – Что в нем такого?

– Его любят бабочки. – Я не узнавал сам себя. – Бабочка садится, воронка цветка закрывается. Бабочка в ловушке, назад хода нет.

Ну же! Потрогай! В его листьях полно кристаллов щавелевой кислоты, запросто можно поранить кожу. Я увидел кровь на ее руках, и у меня закрутило живот так сильно, что выжало пот на ладонях. Да возьми ты этот чертов цветок!

– Как росянка? – Ее лицо скривилось от отвращения.

Идиот!

– Не совсем, – сами сказали мои губы. – Бабочка опыляет, цветок отпускает.

– Коварно! – засмеялась она и протянула руку. Я замер; во мне бродила гремучая смесь страха, жестокой радости и надежды.

– Какие у него цветы? – Ее ладонь сомкнулась зонтиком над цветком, моя выстрелила раньше, чем я успел подумать, и сжала запястье.

– Ах! – тихий вскрик.

Рот закрыт поцелуем, вздох отлетает в алый сачок. Деревья уносятся вверх, тело рушится вниз. Она на траве, ее глаза подо мной, мои – над ней. Мои губы берут ее, она забирает мои. Я раздуваю ноздри, ее губы пахнут яблоками и джунгарской ферулой, кожа – аронией и миндалем. Мои губы ищут запах джиды, на них сладкий яблочный яд, на языке волдыри. Красные когти на спине – царапина и ожог, красные губы внизу живота – судорога и боль. Сверху – небесный клочок, внизу – я. Сначала свет, потом темнота. Я пропал в воронке алого яда цветка.

По ресницам блуждает луч. Вспышка и тень, красно – черно. Я открываю глаза, надо мной она.

– Ты был мой, – сказала она; алый цветок распустился, скрыв колкое жало. – Только мой! – торжествующе повторила она.

Мое сердце екнуло и забилось, и я отвернулся, чтобы не видеть улыбку.

– Что ты хочешь? – вдруг спросила она и, помолчав, добавила: – Не сейчас. Потом.

– Ничего.

Я живу одним днем. Мне на все наплевать. Но я наконец осознал, что мне нужно больше всего. Я хочу, желаю, прошу, чтобы она умерла. Чтобы не видеть, не знать, забыть. Это так нелепо и дико, что я не узнаю сам себя. Такого никогда не бывало. Но все очень просто. Я не хочу, чтобы любили меня. Это обычно, я привык. Только зачем я видел другое лицо?

– Расскажи мне о себе что можно. Нет, – она помотала головой. – У нас в отделении лежит девочка… – Она опять осеклась и тихо спросила: – Почему люди не понимают друг друга?

– Люди не понимают сами себя, – я коротко рассмеялся. – Где уж понять других.

– Ты скоро уедешь?

– Скоро. – Мне нечего больше здесь делать. Мне нужно уехать. Лучше уехать.

– Это хорошо, – медленно сказала она.

Я повернул голову, она смотрела в сторону и о чем-то думала.

– Поедем ко мне?

– Нет.

Она поднялась, на нее упала узорная тень магалебской вишни. У меня вдруг сжало сердце. Крона прозрачным куполом расплывается в солнечной дымке, у цветоложа – кармин и пурпур. В марево белых цветов ускользает you mei.

Саша

Одну из моих палат освободили и перевели старых больных. Так делают, чтобы не допустить повторного заражения от вновь поступивших. Часть детей давно курирую я, часть досталась в наследство от других врачей. Я пошла знакомиться с новыми старенькими.

– Ой! – крикнули из угла палаты.

Я обернулась и замерла. Из окна свет, из света серые миндальные глаза.

– Ты кто? – сами спросили мои губы.

– Ха! – Девочка хлопнула ладошкой по поручню кровати.

Я подошла ближе; девочка лет двух, смуглая кожа, черные волосы. Она засмеялась, по губам поплыл маленький кораблик. Я моргнула, кораблик исчез.

– Кто же ты? – Во мне расползался холодок.

– Я! – засмеялась она.

Я раскрыла историю, строчки прыгают, руки дрожат. Фамилия девочки Разуваева, имя Ева, два с половиной года. Отказная, из нашего дома ребенка. Странное имя для отказной. Я пробежала глазами анамнез жизни. Ничего особенного, никаких отклонений, попала к нам с острым бронхитом. Абсолютно здорова, но от нее отказались. За что? У меня засосало под ложечкой. Я бы так поступила?

– Пойдем на руки… – я запнулась. – Ева.

Она обняла меня руками и доверчиво прижалась к груди. А я вспомнила колыбель из казенной подушки, и мое сердце тревожно забилось. Какая она? Мы похожи? Я бы смогла?

– Кто твоя мама?

– Ты, – сказала она.

Я думаю о девочке целыми днями. Быстро осматриваю и ухожу, она засыпает, я возвращаюсь и сижу у кроватки. Ищу в ее лице подтверждение, и нахожу – или не нахожу. Моя тяга стала навязчивостью, а она стала ко мне привыкать. Тогда я решила оборвать эту странную связь. Ни к чему хорошему это не приведет. Теперь она протягивает мне руки, я отвожу глаза, она плачет. Ее тоненький плач тянется за мной арестантской гирей. Я уже не могу его слышать. Кто ее мать?!

Мой навязчивый интерес стал заметным, я этого не хотела.

– Хорошая девочка, – сказала Инга, моя коллега.

– Кто ее родители? – спросила я саму себя.

– Сволочи! – резко бросила Инга.

– Нет! – Мне вдруг показалось, что речь обо мне.

– Ты что, их оправдываешь?

– Я не то хотела сказать, – я не знала, что ответить. – Мне нужно идти.

Я вернулась в ординаторскую и набрала номер. Впервые.

– Какая у тебя группа крови?

– Первая. А что?

У него первая группа, и у девочки первая. Она лежит у меня почти неделю, меня терзает тайна миндальных глаз.