Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние

– Не любите горячую воду?

– Только смотрю.

– Я понял. Ваш кофе остывает.

– Вы заговорили первым, – скучно ответила я. – Если вы заметили, мужчин здесь больше, чем меньше. Какая разница, за какой столик садиться?

Он замолчал, я стала смаковать пятку турецкого пехотинца, потянув пенку из фарфоровой чашечки. Мне не стоит раздражаться по пустякам, всегда можно прийти сюда еще раз. Я вдруг поймала себя на том, что не чувствую вкуса кофе, а просто пью. Меня беспокоило… Я украдкой взглянула на чужие руки, лежащие на столешнице, и поняла. Мое воображение заворожили черные редкие волоски на смуглых предплечьях. Они выглядели даже… Даже эротично. Какая чушь! Я отпила еще глоток кофе и перевела взгляд на фотообои. Две пальмы склонились друг к другу, одна из трех явно лишняя.

– Там всегда полдень… – Он смотрел туда же, куда и я.

– Хорошо.

– Скучно.

– Ваш глинтвейн, – официант поставил на стол кружки, их терпкий аромат убил запахи османского лучника и черной замши. Янычар сдался почти без боя. Жаль. Цена моего кофе не запредельная, но мне хочется думать, что его собирали с земли и шелушили серебристую шкурку вручную. Иными словами, лучше полковник-чорбаджи, чем его денщик.

Мы проследили за официантом глазами, он скрылся под приглашением в жаркое лето без сезонов дождей. Дверь за ним закрылась, отрезав путь к тропическим островам. Мне стало смешно и немного грустно. Маленькая, неприметная дверца чулана папы Карло вела к неведомым берегам. Надо только повернуть ручку, и перед тобой заплещется безбрежное южное море.

– За смену времени, – он придвинул кружку с глинтвейном ко мне и сложил губами кораблик.

Я снова вспомнила «Тамань» и повела плечами. Хамить не стоит. Перекинемся словами и распрощаемся. Я попробовала глинтвейн и поморщилась. Немецкое варево перемололо все вкусы и запахи в абракадабру, сохранив в сухом остатке только ром.

– У вас нет мобильника? – спросил он.

– А что?

– Мне нужно сбросить вызов. У моего батарея села. Это не займет ни времени, ни денег. Обещаю.

Я заколебалась, никогда не даю своих вещей посторонним.

– Это важно. – Его серые глаза сощурились, потянувшись к вискам.

Я рефлекторно отвернулась, мой взгляд заскользил по лощеной бумаге фотообоев и остановился на белой пене прибоя. Я вдруг попала в волну, застывшую копией южного моря вне времени и пространства. Прямо в море была вырезана дверца, где исчезали официанты. Магическая дверца захлопнулась, ключника не предвиделось.

Сотовый телефон вернулся ко мне прежде, чем я успела пожалеть. Но я никогда не давала своих вещей посторонним. Так странно.

– Вас как зовут?

– Александра.

– И в паспорте так же? – засмеялся он.

У него были мелкие белые зубы, совпавшие с горбинкой, смуглой кожей, миндальными глазами и животным запахом черной замши. Они вложились друг в друга, как матрешки. Но оставалось неясным, где сердцевина, начало или конец, разматывающие воображение. Чтобы увидеть, нужны параллели.

– А вас? – смеясь, спросила я.

– Марат.

Вот и конечная нота. У букета появилось настроение, но серый цвет радужки никак не встраивался в картинку. Я вдруг подумала о скандинавской обжарке конголезской робусты. Осло-тюлень. Что-то в этом духе.

– Где вы работаете? – спросил он.

– В больнице врачом, – нехотя ответила я. – А вы где?

– Нигде. – Он держал кружку длинными тонкими пальцами. Такие пальцы бывают у людей с синдромом Марфана.

– И на что вы живете? – без интереса спросила я.

– Подрабатываю понемногу. Еще по глотку глинтвейна? – Он смотрел на кружку, к которой я почти не притронулась.

– Нет.

Мне внезапно стало скучно. Смертельно скучно. Со мной такое бывает. Мы одновременно споткнулись на равностороннем молчании. Оставалось только слушать тишину, равную четырем нулям. Нужно было уходить.

– Мне домой, – решительно сказала я.

– Вы не допили свой кофе, – он улыбнулся, глядя в книгу.

– Не люблю холодную воду.

Я не взяла перчатки, мне пришлось засунуть руки в карманы пальто. В одном из них лежал клочок бумаги, на нем номер телефона и подпись «Марат». Я засмеялась. У сероглазого парня по имени Марат были волосы цвета кофейных зерен итальянской обжарки. Почти черные. Осло-тюлень – это забавно.

Есть то, что сшибает голову с ног. Меня выцелил круп зебры со стула у барной стойки. Черные полосы на белом фоне плавно обтекли седалище, сойдясь в два черных глаза на ягодицах. Я только вошел, как тут же споткнулся об их пристальный взгляд, глядящий в упор. Споткнулся и остановился. С чего мне померещился самец парусника на месте женщины, сидящей у стойки? Спица стрелой вошла в клубок ее волос и вынырнула назад перископической трубкой третьего глаза – черная склера и белый круглый зрачок. Перископ качнулся, взяв на прицел, – я подошел к стойке, чтобы увидеть лицо. Пришпиленная бабочка оказалась живой. Крылья ее носа дрогнули, и она повернулась ко мне. Ее скулы пылали румянцем. Невероятно! Но это выглядело… непристойным. Мое сердце екнуло – я не ждал, но попал, повелся на женщину, раздувшую ноздри, как зверь. Подсмотрел тайную, чужую охоту и внезапно понял: это желание должно стать моим.

Зебра шла к моему столику, движения ее бедер срисовывали черные полосы юбки. Рельеф ляжек, бесстыдно обтянутых африканской, травоядной шкуркой, срисовывал я и такие, как я. Она шла ни быстро, ни медленно. Закручивая жаркий ветер из раздевающих глаз. Это могло бы взбесить, если бы желание уже стало моим. Но мне везло больше: она шла ко мне, не глядя по сторонам. Я всегда получаю свое. И я знал, она придет – ее зрачки расширились. Я взял свое еще у барной стойки. Бабочки всегда летят на свет, где их уже ждут. Я жду. И получаю свое, если хочу.

– Не занято? – спросила она.

Села лицом ко мне, перископическим глазом к остальным самцам. Неосознанная уловка, невинная на первый взгляд, на деле – двурушничество… Лишнее следует отсекать.

Вокруг меня по периметру белые столы и кресла из черного кожзаменителя, барная стойка в стиле хай-тек и абажуры, сплетенные из ротанга. Неподходящие декорации для кофейни, но у бабочки-зебры покровительственная окраска. Черно-белый узор, продуманный до мелочей, чтобы слиться с фоном и скрыться. Но каждая ягодица – мишень с черным яблоком в центре. Все взгляды попадают в десятку.

Беззащитная бабочка-зебра цокнула по фарфоровой чашечке ядовито-красными коготками. Как я сразу не заметил десять хитиновых капель яда? Ее ресницы взлетели и упали, но я увидел на роговице отражение обжигающей кофейной пенки в фарфоровой чашечке склер. Она закрыла глаза, раздула ноздри – и уже чует и вожделеет запах заваренного кипятком смолотого в порошок кофеина. Так любить кофе? Я подсматриваю сквозь замочные скважины своих глаз за актом чужой страсти, рискуя превратить свой интерес в желание. Я – наездник, и я хочу есть.

– Я тоже, – ответила она в круге света от абажура из ротанга.

Я рефлекторно оглянулся назад. В фастфуде подают девушек попроще, переварил и забыл. Но я сыт ими по горло. Она вернула меня назад книгой, которую я раскрыл для нее. Ну что ж, поиграем. Я – охотник. Паук, жрущий бабочек, книга – моя паутина. Раз ты так хочешь, иди ко мне.

– Со мной не стоит шутить, – пожалел я ее.

По законам войны на первом месте стоит правильный бой, на втором – маневр, на первом месте – гуманность и справедливость, на втором – хитрость и обман. Законы, идущие от Хуан-ди, подходят к войне полов, как ключ к замку. Подобрать нужный ключ не слишком трудно, если знать, что универсальной отмычки нет.

– И почему же? – Она подняла черные, тонкие змейки бровей.

Ее ресницы не накрашены, они раздели глаза донага, сделав их беззащитными. Ее губы обведены ядовито-красной помадой, она лоснится хорошо смазанным наганом в круге света от абажура из ротанга. Разве бабочки не знают, что губы – негатив других губ, прячущихся под вызывающей юбкой в обтяжку? Или ядовитые бабочки охотятся на пауков? Я засмеялся, подумав – кто кого?

– Что ты хочешь? – спросил я ее напрямую.

Она испугалась, захлопнув веки как створки раковин.

– Так боишься обжечься?

– Да, – ответила она, не поднимая глаз.

Я рассмеялся про себя. Бабочка оказалась съедобной. Красные губы и когти – предостерегающая окраска для пауков, жрущих чешуекрылых. Красные губы и когти без яда – приманка для спаривания с себе подобными. Бабочка прилетела на свет для брачного танца. Всего лишь. Я был обманут, я чувствовал разочарование.

– Я понял, – скучно сказал я, и она укусила меня острыми белыми зубками, украденными у фарфоровой чашки.

– Какая разница? – ответила она.

Я этого не ждал. Потерял бдительность и стал менее осторожным. Она воспользовалась промахом мгновенно, поставив меня в один ряд с другими самцами. Не новый прием. Слова меня смешат, зажигает иное – ее красные блестящие губы вытянулись хоботком и всосали кофеиновую пенку тихо и вкрадчиво. Я вдруг увидел отпечаток цвета крови на моей коже внизу живота. Оттиск ядовитых губ хлестнул меня таким жгучим желанием, что оставил ожог. Я уже вижу ее грудь, и мне хочется узнать ее вкус. Но охота на бабочек не терпит напора. Можно остаться и без обеда.

Она отвернулась к фотообоям.

– Что там? – спросил я.

– Там хорошо, – ответила она.

Я ей не поверил, отражение кофеиновой пенки уже обварило меня кипятком. И я решил – пора расставить силки.

– Это важно, – сказал я.

Выцелил зрачками ее глаза и выстрелил без предупреждения бронебойным снарядом, где боек – интерес, капсюль – воображение, порох – вожделение, пуля – средство получения желаемого. Она отдалась, не сопротивляясь. Открыла красные губы и впустила меня, не заметив. Я получил свое и улыбнулся. Я всегда получаю свое. Если хочу.

– Где вы работаете? – спросила она.

– Нигде, – ответил я.

И она меня отравила. Без предупреждения. Обстреляв по периметру беспощадной пушкой своих кофейных, скучающих глаз.

– Разве ты не хочешь?

– Нет, – легко подтвердила она.

Я рефлекторно откинулся на спинку стула, чтобы она меня не задела. Меня смешат слова, даже задевающие за живое. Но ее прицел сбился, зато я попал в яблочко – она любила успех во всех его проявлениях. Мое «нигде» нашло одно из ее уязвимых мест. В этом случае симметричный ответ невозможен, силы рискуют сравняться. Подмена ожиданий – лучшее оружие для охотника. Стреляет точнее.

Мне нужно было знать, по каким правилам привыкла играть она. Пока ее кофейные глаза бродили по искусственному песку фотообоев, я вложил тест в карман ее пальто. Она предпочитает выжидать или атаковать без оглядки?

– Не люблю воду, – пояснила она, скользнув взглядом по синей волне, бегущей на дешевой копии сусального тропического рая.

Обороняться, понял я.

Тест оказался ненужным. Не стоит удивляться. Выжидательная позиция типична для женщин. Она так предсказуема?

Но все же проверим, решил я, глядя в ее черную спину.

Черное скрадывает объем и размеры. Дуэлянты надевают черное в надежде на промах противника. Но оборона – признак слабости, при ней невозможно добиться победы.

Я закрыл глаза. Из ниоткуда выплыла белая фарфоровая чашка с обжигающим кофе. Вот оно! У нее настораживающий взгляд. Задница здесь ни при чем.

Я поступила в медицинский сразу после окончания школы. С первого раза. Училась легко, но первое занятие по анатомии я вспоминаю с содроганием. Оно напоминало газовую атаку на Ипре. Едкий запах формалина выкручивал глазные яблоки слезами и тушью, дубленый, коричневый труп настоящего человека зиял выпотрошенной воронкой на животе. И психическая атака – нескончаемая река из обломков мертвой речи. «Сагиттальный», «фронтальный», «дистальный», «проксимальный», «пронация», «супинация» взрывались в моей голове бомбами с капсюлем из мертвой латыни, вызывая состояние тихой паники. Нормальная анатомия долбила ковровыми бомбардировками из чертового орга́на вымершей до нашей эры тарабарщины. Я не понимала, о чем говорят и зачем я здесь. К чему учить английский, он тут не нужен! Я только подумала, что ошиблась с выбором профессии, как меня спросили:

– Серегина, покажите пронацию.

– Забыла, – несчастным голосом ответила я.

– Суп пролил, – мягко подсказал препод.

– Так? – Я пролила суп ладонями книзу.

– Так, – согласился он. – Теперь супинацию.

– Суп несу! – облегченно воскликнула я и повернула ладони кверху, будто что-то просила. Асклепий взглянул на меня с Олимпа и вложил в них красный диплом. На вырост.

Я несу супницу с красным дипломом в детской инфекционной больнице. Работа педиатра тяжелая, в инфекционной больнице – вдвойне. Врач приходит на работу в восемь утра, и если он дежурит ночью, то рабочий день переваливает за сутки. Утром после дежурства нужно вынести планерку, осмотреть своих больных, сделать назначения и записи в медкартах. Если повезет, дома будешь до обеда. Я не переношу ночные дежурства, до сих пор панически боюсь ответственности. Перед ними у меня всегда падает артериальное давление и тошнит от страха и неуверенности в себе. Я знаю, это пройдет, как только начнется рутинная работа. Но все равно трушу и поделать ничего не могу. Как и сегодня.