Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние

– Рита? Это Марат. Не забыли?

– Нет! – смеется она.

Я вижу, как кольчатые губы поднимаются горбиком, и меня сводит это с ума! Мне повезет! Ё… твою мать! Раздавить овцу! Чтоб следа не осталось от этой вони!

– Приезжайте сразу на выставку. Я вас встречу. – Рублю слова, отбивая их яростью, как кувалдой.

– Не раньше восьми.

– Отлично!

– А потом? – понизив голос, спрашивает она.

– Все, что пожелаете! – Смеюсь во все горло. Мне повезет!

– Я много чего хочу.

– Не больше меня!

Что может сравниться с тем, что хочу я? Ничто!!!

* * *

Ненавижу смотреть чужую мазню с потусторонним прицепом. Пришел заранее и обнаружил траурницу в тесном кольце самцов. Я – мимо, она не повела бровью. Ведьмины глаза рыщут по другим лицам. Ххха! Я посмеялся от души. Мне везет! Прошелся по залу, смеясь. Картонку с безголовой бабой цвета стоячей воды лапают чужие зрачки. Они все так похожи? Их общий запах – болотная вонь?

Сделал второй круг, и вдруг меня что-то торкнуло. Я резко обернулся, живот сжало предчувствием финала. Кругом дымная чернота; в пятне оранжево-красного цвета, как внутри пылающего костра, три согбенные, скрюченные затаенной злобой старухи. Все глядят в одну точку, скрыв шагреневые лица старым тряпьем. Смотрят тайно, исподволь, подсекая и подрезая невидимую жертву. Видны только глаза, поджатые ненавистью скобы губ и крюковатые пальцы, хищно свернутые птичьей лапой. Три ведьмы ждут, их глаза прядут зло душной сетью.

– Как тебе?

– Впечатляет, – хрипло сказал я. – Почему три?

– Диавол троицу любит! – засмеялась она. – Считай – звериная интуиция.

– Да, – автоматом согласился я.

У каждой ведьмы свое лицо, я их знаю. Она спиной, но голова следит, обжигая взглядом. Как я сразу не понял? Глаза не встраиваются в благостную картинку. Ее глаза жгут, я не увидел противоречия. Не прошел, а задержался. Поэтому?

– Спасибо, – тихо сказала она. – Я думала, ты не придешь.

На ее лице ожидание радости, надежда и страх. Ее лица меняются, мелькая слайд-шоу, мне смешно. Не ради тебя, хочется сказать мне. Я пришел за твоим талантом, дурища!

– Я пришел за твоим талантом.

– Спасибо, – шепчет она. На ее глазах слезы, мне смешно. Если бы мне было не наплевать, я бы удивился – у черной пантеры оказались вставные челюсти вместо клыков.

– Что они хотят?

– Клевета и сплетни родились вместе с женщиной. Слова тяжелее кулака. Один удар – и соперница в грязи. А добивает смех. Был человек, нет человека. Теперь ее мужчина – твой, – смеется она. – Все вы слабаки. Обойдете лежачего, отвернетесь. Не царское дело быть добрым самаритянином. Засмеют.

– И кто ты среди них?

– На четвереньках, – не улыбнулась она. – Я устала ждать.

– Не везет! – смеюсь я. – Время идет, надежда тает. Забудь!

– Надежды нет. Я состарилась, она умерла. Хочешь, купи мою ненависть на память.

– И сколько же она стоит?

– Одну ночь! – смеется она, ее противоестественно длинные глаза вертят вокруг меня шаманский кокон, складывая узор из трех черных птиц. Три птицы смерти слушают, видят, молчат. Мне жжет живот жгучим желанием.

– Я всегда этого хотел, – сами говорят мои губы.

– Не знаю, – черная пантера скалит клыки, их сухая эмаль рвет мне глаза. Карагалинская ведьма!

– Сегодня ночью, – говорит за меня чей-то голос.

– Я жду.

Она ложится на меня грудью, ее черные волосы дыбятся электрической шерстью злобного, жадного зверя. Воздух без кондиционера веет жаром дикой степи, ее неистовые глаза сами обжигают распаленное солнце. Ее груди в моих ладонях добровольной жертвой на ритуальном круге. Я хочу жрать! До смерти!

– Пойдем!

Ледяной кафель жжет кожу, глаза режут лицо, когти – спину. Я вгрызаюсь в нее зрачками, она отвечает клыками. Ее пальцы визжат моей молнией, мои – отстреливают пуговицы ее шаманского рубища. Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ее губы щепотью в моей руке, мои ноги в колодках ее бедер.

– Ненавижу! – рычит пантера.

Мой язык кляпом в ее рот, его распиливают резцы. Я рычу от боли. Я хочу еще!

– Ведьма!

Я вколачиваю ярость под шаманский бой барабанов. На! На! На! Еще? На! На! На! Она стонет, пружиня луком, я заряжаю ее стрелой, целя в самое яблочко. На! На! На! На!

– Придешь за ней сам. – Ее кожа в поту, моя тоже.

– Успею! – смеюсь я.

– Сволочь! – Ее губы дергают буквы, как куклы.

Я бью наотмашь по глиняным губам. Ее подбородок в крови. Я смеюсь. Ты ненавидишь, мне все равно! Я ненавижу другое!

– Животное! – Куклы пляшут святого Витта.

– Все мы животные! – Я ухожу, она плачет одна.

* * *

Я встретил гусеницу на улице вместе с клокочущей в моем нутре жестокой радостью. Она открыла кольчатые губы, я рывком притянул ее к себе, запечатав слизистый рот поцелуем.

– Ого! – засмеялась она. – Какой темперамент!

Мне хотелось вытереть губы, но шелковая слизь будоражила холодным отвращением. Я сдержался.

– Не опоздала?

– Вовремя! – засмеялся я. – Я много хочу. Пойдем.

– А как же выставка? – Она не сопротивляется, меня это устраивает. Для простецов картинки – чьи-то цацки. Можно отложить на потом. Не убудет.

– Я пришел, я сел, я ушел! – цитирую Элюара. Лаконично и емко. Я получил что хотел. Пора начинать второй акт. Что еще можно добавить?

Она смеется, запрокинув голову; широкие резцы блестят, на правом изнутри крошечный скол. Так подпиливают зубы парни, любящие парней, чтобы узнать своих. На ее щеках веснушки сбивают голландское масло, их запах – молоко и навоз. Полная шея лоснится атласом и потом. Жара… Мне тоже смешно. Меня не убудет?

Я поднял руку, возле нас тормознул частник.

– У тебя нет машины? – Бесцветные брови поднялись снисходительной аркой.

– Нет, – я чуть не расхохотался. Дурища. Вот дурища!

Она села рядом, я подтянул ее полное колено к себе. На нем две ямки, колено играет улыбкой, имитируя щеки. Забавно! А где же их зубы? Под ее коленом влажно, я стираю слизь пальцами и подношу ладонь к носу; ее зрачки расширяются, я улыбаюсь. Теперь мои руки пахнут фруктами – феромонами гусеницы моли-минера. Не ждал, но это не так уж плохо. Ее взгляд ловит мои трепещущие ноздри, она колеблется, не решаясь войти. «Приняла меня за каннибала?» – чуть не смеюсь я открыто.

– Какая запущенная квартира! – Она оглянулась, стены ощерились драными обоями.

– Не моя, – легко отрезал я. – В вашем городе я проездом.

Зачем врать, если ложь станет препятствием. У меня мало времени.

– Да? И откуда?

– Я уезжаю на днях. Это важно?

– Нет, – засмеялась она.

– Вот и прекрасно. Букет «Barbaresco» специально для тебя. – Я протянул бокал, ее складчатые, полные пальцы толстыми гусеницами расползлись по стеклу. За ним вино, прожорливая гусеница хочет есть.

«Barbaresco» – отличное красное вино. Молодое, но терпкое. Цветет спелым гранатом с апельсиновым блеском. Девушкам, лишенным сложности, подходит как нельзя лучше. Красит щеки румянцем. Ххха!

– Откуда вы знаете Сашу? – вязко спросила она, и мой живот внезапно свело необъяснимой тревогой.

– Я же сказал, я не знаю, – отрубил я. – Это шутка. Как я мог еще познакомиться?

– Смешно! – расхохоталась она. – Если бы не эта шутка, я бы никогда здесь не оказалась.

– Жалеем?

– Ну, – ее аномально выпуклые ногти застучали хитином по стеклу бокала. – Пожалуй, сейчас нет. Хотя…

– Это вино становится почти черным, вбирая в себя время, – нетерпеливо перебил я. – Тогда его пробуют ночью.

– И что же? – Она пригубила вино и закрыла веки. На них тоже складки. Ну же!

– Я бы хотел попробовать и до, и после.

Я отпил глоток и обвел языком дугу кольчатых губ. Мой «Barbaresco» сложился с ее, я почувствовал разочарование. Не успел узнать ее собственный вкус и запах – гусеница окуклилась раньше, надев непроницаемый хитиновый кокон. Она ответила, скрестив язык с моим, он медленно вполз в мой рот толстой слизистой гусеницей. Йес! Кажется, меня зажигает! Я наездник, жрущий гусениц. Такой шелк мне по вкусу!

– Хорошее вино, – низким голосом сказала она.

Ее тембр показался знакомым, и мне снова свело тревогой живот. Да к черту! Я опрокинул гусеницу на лопатки, она погрузилась в запах постели, который хотелось забыть.

Моя рука гуляет по упругой горе фламандского мяса, изучая географию Фландрии. Живот – городская площадь Лувена, груди – купольные своды удвоенной воображением антверпенской биржи, ноги – реки Рюпель и Шельда, в глазах дождит Северное море. Фландрские реки обтекают меня, я вижу сочное тело библейской Вирсавии. Персиковая волглая кожа нежна, на ней красные полосы моих ногтей. Я получил все, что хотел. Теперь моя память просит того же.

– Мне нужно позвонить, – вдруг сказала она и свесилась с кровати к сумке вместе с парой объемных грудей. Я увидел на яблоке полного локтя заманчивую ямку. Лепота!

– Это ты? – спросила она телефон. – Помнишь Мальцева? Так вот. Прошло десять лет. А я не забыла.

Она отключилась и рассмеялась.

– Кто? – лениво спросил я.

– Никто. Должок забрала.

Она щелкнула сотовым телефоном и снова засмеялась.

– На память! – Ее паутинистые глаза выцелили мои и укусили. – Мне нужно идти.

Она ушла, я остался дышать ее запахом. Фрукты с кислинкой. Стали уже подгнивать? Ххха!

* * *

Я проснулся от крика. Он выбил сон ударом в солнечное сплетение, швырнув меня из темноты в темноту. Я весь в поту от безумного крика забытой, любимой, единственно любящей женщины. В тесном черном мешке невыносимой тревоги и страха, где навязчиво шуршат крыльями тысячи бабочек. Я прижал руку к груди, сердце выпало на ладонь безумным комком.

– Не надо! Не забирайте! А-а-а!

Крик нагой женщины пахнет животным ужасом и вечной печалью. Женщины давно нет, ее лицо давным-давно вырезано из памяти и стерто временем. Но сейчас я увидел ее как тогда.

Сумерки, солнце красит комнату сернистой ртутью, цветя киноварью. Красное, багровое, бурое, черное закручивается спиралью, врезаясь в балкон. На балконе женщина, вся в закатной крови. Черный силуэт в красном канте, как дешевый гроб. Ни глаз, ни лица. Но они сверлят память даже сейчас! Я слышу память и затыкаю уши. Бесполезно! Нестерпимо! Невыносимо! Безумный протяжный крик вспарывает мозг, разбивая стекло. Я с головы до ног в грязной перхоти мириадов чешуйчатых крыльев. Крылатая мерзость бьется в лицо, царапая кожу скрюченными холодными лапками. Ненавижу!

Я родился в этом городе и уехал в семнадцать лет навсегда. Отец – северянин. Тупая скотина! А матери нет. И в наследство – лишь южная ночь и джида. Зря я вернулся. Прошло столько лет. Ни к чему… Теперь меня на куски режет память.

Моя мать выбросилась с балкона, мне было десять лет. Отец избил меня тогда до полусмерти. Я уничтожил весь его дневной улов. Разбил банку с пойманными для коллекции бабочками. Выронил из рук. За это мне сломали нос, но я живу до сих пор. А мать сломала шею и умерла. Ее пришли забрать, она предпочла разбиться в лепешку. От нее на балконе остался халат, на асфальте – кровь и остатки мозга. Их присыпали песком, он промок. Я вижу это до сих пор.

Я не умер, но болен памятью, которую должен забыть. У матери была шизофрения, мне тоже может повезти. Это наследственное. Я жду ее всю жизнь. Могу ли я простить свою мать?

Я снова, снова, снова не сплю. Из ночи в ночь. Не спать, не спать, не спать – не просят, требуют часы. В них не ходят стрелки, у них электронные цифры. Но они долбят меня бесконечным боем бегущего времени. Не ждать, не ждать, не ждать – не молит, приказывает сердце. Я думаю о том, что пройдет время и пять цветов сольются в один. И это хорошо… Не просто хорошо, а отлично! Серый цвет – ни то ни се. Ни радость, ни боль. Так… пустота. Зато все путем. Вот только что мне делать с памятью?

Мне было двенадцать лет. Мы с матерью отправились на свадьбу двоюродной тетки в другой город. Полный автобус гостей. Было так весело. Все толпой в автобус, мать осталась в стороне, чтобы не толкаться. Да… Лучше бы мы уехали утром, но мать не отпустили с работы.

– Не садись со стороны проезжей части! – крикнула она мне в спину. – Там опаснее!

Мест не было, я села там.

– Я же тебе сказала, – усаживаясь, ворчала мать. – Путь неблизкий. Мало ли что.

У нее звериный нюх, мне повезло меньше.

– Тут интереснее, – отмахнулась я. – Какая разница?

– Толик, поменяемся? – попросила мать. – Вы с Машей – на наше место, мы – на ваше.

Может быть, лучше было остаться на выбранных мной местах?

Я люблю смотреть в окно. Нужно только дождаться, когда кончатся деревья, и ты увидишь тюльпановые поля. Маленький, весенний Грас в окрестностях моего города. Утром – заморозки и роса, днем – солнечная конфорка и прожаренный воздух. Утром – застенчивая свежесть, днем – ожоговая болезнь. И ни одного человека, даже сборщиков. Красный утомляет. Тюльпаны убивают.