– Не сегодня, – я удалил Майру из памяти без сожалений.

Мне хотелось остаться одному, чтобы смотреть офорты. Что-то меня в них зацепило. Так серьезно, что лучше было остаться. Я закрыл за Кириллом дверь и вернулся к черно-белым рисункам. На всех люди, и только на одном камни, сложенные в мазары. Я вгляделся, и мазары трансформировались в людей – лежащих, сидящих на корточках, стоящих на коленях и в полный рост. Одни расслаблены и безмятежны, другие скрючены и скорежены злобой и болью. Я улыбнулся – неплохая эпитафия. Мой глаз всегда находит несоответствие, выпадающее из общей картинки. Теперь хорошо бы узнать, исключение или правило я обнаружил.

Я лег на кровать, чтобы искать правило, и нашел. На офортах вдруг выступили люди-деревья, люди-дома, люди-надгробия, люди-животные. Я пересматривал ребусы, разгадывая загадки, и внезапно меня что-то торкнуло. Я снова вернулся к мазарам. На куполе центрального надгробия, как фотоснимок, вдруг проявилось крыло бабочки – Papilio glaucus. Мне стало жарко. Я увидел переднее крыло самца парусника. Белоснежное, с черными полосами. Как у зебры.

В любви один из двоицы цепенеет. Мне удается этого избежать. Это не так уж трудно. Влечение исчезает, как только получаешь свое. У меня всегда так. Я не звоню ей почти неделю. Это не наказание, а маневр для получения желаемого. Она сказала – «потом», что означает отсроченное «да». Растянутое во времени желание зажигает сильнее. Я люблю брачные танцы – один шаг вперед, два назад. Но они всегда заканчиваются одним и тем же – сменой партнера. Зачем я так делаю? Меня притягивает не финал, а начало. Всегда по-разному. Майра – это охота на лис, где правила давно известны. Я предпочитаю подстерегать непредсказуемость в скрадке и в одиночку. Без егерей.

Ночью на меня напала бессонница, я перелег в кровати, чтобы видеть окно. Оно зияло черным провалом в серой, призрачной стене. Луна растворила оконную решетку в кислотной ночи, сделав невидимой. Я рефлекторно отвел глаза. На бледных обоях шуршат ветки черных деревьев. Мрачный потолок давит свинцом, в его плафоне ожили едва уловимые тени. Я не вижу, я слышу тихий шорох кружащих вверху мускулистых, бесполых тел.

Ненавижу проемы, провалы, балконы, темень. В голову лезет черт знает что. Почему мне привиделись «Менины» Пикассо? Он использовал мотив Веласкеса, но переработал по-своему. У Веласкеса парадный портрет – инфанта в окружении придворных, художника и пары шутов. У Пикассо картинка превратилась в фильм ужасов без финала и старта. Маленькая девочка светлым пятном, из мрака выплывают тенями монструозные фигуры, рядом фрейлины – злобные ведьмы; остальные спарены и отчуждены, даже те, кто за нее отвечает. Шут парит бесплотным контуром, отзеркаливая того, кто стоит в дальнем проеме двери, – черного человека, стоящего против света. На нем лежит отпечаток тотальной угрозы, похожей на смерть. Но так ли черны его замыслы? Девочка стоит к нему спиной – невинна и безмятежна, но равнодушна. Ее платье цветет светом дверного проема – сильная, отчетливая связь ее с черным пришельцем. Он ушел, но остался. Кто кого? Он или она?

* * *

В полутьме прихожей я вижу, как трепещут крылья ее носа. Глаза цвета черного кофе неслышно крадутся по старым обоям, осторожно обходя заросли нарисованных, смазанных временем цветов. Они обходят угол, внезапно сворачивают вбок и врезаются в мои зрачки. В ее радужке кипит раскаленная докрасна кофейная пенка. Мы смотрим глаза в глаза. Кто кого? Я вижу, как вдруг ее ноздри раздулись, и мое сердце ухает вниз. Она так же внезапно отводит взгляд, ведя меня за собой. Она на каблуках, но я не слышу ее шагов, только шуршание вкрадчивой шелковой юбки. Я остаюсь в скрадке темной прихожей, чтобы узнать. Она не идет к центру, а медленно, настороженно обходит мою территорию по периметру, словно дикий зверь. Ее шелковая юбка блестит, копируя мягкие, тихие движения бедер. Я не вижу ее лица, но вижу, как раздуваются ноздри, запоминая запах. Она останавливается там, где нет света, и запрокидывает голову к потолку. К плафону с отпечатком дешевого соцреализма. На нем пылают костром языки женских красных косынок. Но ее взгляд кружит бабочкой по обугленным мускулам бравых парней. Значит, она такая?

– Что за необычное место! – тихо восклицает она.

– Это железнодорожные кассы, – улыбаюсь я.

– Ты живешь в кассах? – смеется она и бросает на меня быстрый взгляд. – Тебе идет.

– А на что похожа твоя территория?

– Моя?.. – Она задумывается, ее взгляд снова уходит к краснокосыночному, мускулистому симулякру на потолке. – На учебник геометрии.

Она начинает смеяться, ее белые зубы блестят, обдавая меня холодком.

– Странно! Я только сейчас это поняла.

– Геометрия – любимый предмет? – не верится мне. Ей больше идет шероховатый грунт и неточный контур. Или я еще не успел понять.

– Не люблю прямые, – не раздумывая, соглашается она со мной. – А твой дом на что похож?

– Ни на что. Я в нем почти не живу, – я ухожу от ответа.

Невинный с виду вопрос похож на взлом моей территории, но я его не позволял. Стоит сменить тему. Я протягиваю бокал «Fleurie», на ее ладонь падает сухой малиновый отблеск. И я вижу, как раздуваются крылья ее носа. Она чует кровь раздавленных виноградин, и меня возбуждает и ворожит ее неприкрытая животная чувственность. Она касается губами бокала, я ощущаю ожог внизу живота, и моим джинсам становится тесно.

– Пахнет крыжовником, – улыбается она.

– Все французы лжецы. – Я смотрю на ее красные, жаркие губы, она опускает ресницы, чтобы снова взглянуть на меня.

– Ты у нас уже второй месяц. – Она не желает сдаваться.

– Дела…

– Надолго?

– Не знаю, – я киваю в сторону картин, стоящих лицом к стене.

– Можно? – нерешительно спрашивает она.

– Да, – разрешаю я. В них нет ничего особенного. Они не мои. Она догадается?

Она поворачивает к себе первый попавшийся холст из средней кучи, но он в середине. И мне приходит в голову мысль – ее встреча со случайностью подскажет закономерность. Я жду ответ, затаив дыхание, и чуть не смеюсь вслух. Так и есть. Она выбрала «аквариум». Я не взял бы эту работу, если бы не она.

– Кто здесь? – спросил я.

– Пастух и барашки, – наивно, совсем по-детски ответил автор.

А мне привиделся фантазм сквозь толщу разогретой солнцем воды. Солнце рассеивает призрачный утренний свет, проходя сквозь воздух, схожий с мутной околоплодной водой. В странной зародышевой плазме изображение расплывается и дрожит золотистым миражным маревом, по его краю колеблются бутылочно-зеленые и коричневатые тени. В самом центре под солнечным окуляром стоит размытая зыбким светом фигура темноволосой женщины в красной галабее. И вокруг нее огромные белые яйца в солнечном облаке фисташковой травы.

– Я это уже видела!

Она неприятно удивилась. Я легко это понял. Что-то было не так.

– Не нравится? – осторожно просил я.

– Талантливо. – Она ушла от ответа – как я.

У меня засосало под ложечкой. Мне повезло, я с ходу нащупал закономерность, но она осталась неясной. Она ушла от меня прежде, чем закрыла за собой дверь моей съемной квартиры. Отвернулась к окну, будто что-то искала. Я читал ее лицо, пытаясь понять. Она о чем-то думала, губа слегка закушена, руки на коленях замком. Я был вне себя. Собственными руками задвинуть исполнение желания к такой-то матери! Дурень!

– Хочешь еще что-нибудь посмотреть? – спросил я, посылая себя к черту.

– Да, – неуверенно ответила она.

– Это пастух и барашки. Не моя работа.

– Да? – Она счастливо засмеялась. – Барашки!

Ее кофейные глаза меня погладили. Впервые. Я вдруг почувствовал, что тоже улыбаюсь. Совершенно безотчетно. Почувствовал и испугался. Так сильно, что улыбка погасла сама собой и выключила ее смех одним щелчком. Она опустила ресницы крыльями черного Стикса, под ними засветилась голубая, прозрачная кожа. И на запястьях, доверчиво развернутых кверху, бьются голубые жилки, сложенные буквой V. Мой рефлекторный испуг сменяется желанием так быстро, что я, не сознавая себя, касаюсь губами латинской буквы.

– Не надо! – Она вскочила с кровати и подошла к окну.

– Чего ты боишься?

– Я… – Она запнулась. – Я не боюсь.

Я гляжу на ее шею, на ней тенью лежит решетка, упавшая от окна. У нее тонкая кожа, за ухом виднеется еще одна голубая жилка. Я тихо, едва касаясь губами, целую тонкую венку. Моя добыча – в капкане из тени решетки – ежится и дрожит. Она дышит как загнанный зверь, но загнанный зверь – я. Мои ноздри раздулись, я чую сладкий, манящий аромат ее страха и мускусный запах моего неудержимого, неистового влечения. Наши запахи сплетаются в двоицу раньше, чем наши тела. Я улыбаюсь, ни к чему торопиться. Я получу свое.

Разворачиваю ее к себе, мне нужно видеть глаза. Ее радужка плетет старое кофейное кружево вокруг зияющего черной бездной зрачка. Мы скрещиваем зрачки клинками, раскаленными добела. Наконец она опускает ресницы. Значит, победил я.

– Не бойся, – еле слышно говорю я, чуть касаясь губами розовой раковины ее уха.

Она резко вскидывает голову.

– Я не боюсь! – с неожиданной тихой злостью шипит она. – Мне не нравится эта картина. Это не живопись, а вода цвета хаки. Я ненавижу хаки!

Ее зрачки влетают в мои на полном ходу. Но я ничего не вижу, кроме обжигающе-красной галабеи – цвета моей бешеной ярости. Я бью наотмашь по ее красным, колким, как жало, губам. Все!

Она ушла, тихо зарыв дверь. А моя рука все горит от ожога моей безудержной ярости. Но я ее не желал! Я смотрю на ладонь, на ней багровый оттиск ее ядовито-красных, ненавидящих губ, их раскаленное жало болью саднит внутри. Я ждал, я желал, я жаждал отпечаток внизу живота, но он остался в моей ладони. Я кладу ладонь на ладонь, чтобы обжечь, чтобы болеть ненавистью женщины, что ушла от меня, тихо закрыв дверь.

Я подношу руки к лицу и вдыхаю аромат ее губ, они пахнут пряной кровью гаме и ежевичной радужкой ее глаз. Как я сразу не заметил, не понял, не разгадал? Ее губы обжигают кожу, но их послевкусие – нежность с запахом диких фиалок подлеска. И я чувствую, я знаю – такой безумный, такой желанный букет хорошо сочетается с мясом. Мясо – я.

Она ушла, тихо закрыв за собой дверь. И я понял две вещи: я люблю, и я люблю себя в ней. Но себя мне уже не вернуть. Я умер. Точка.

Саша

Я включила телевизор, чтобы не думать, и случайно задержала взгляд. С крыш старых домов на булыжную мостовую сыплется лавина улыбающихся розовых шаров. И дети… Черные, как галки, стамбульские дети топчут черными каблуками улыбки розовых, веселых шаров. Раз! И вместо улыбок лавина розовых резиновых тряпок на старой, серой до черноты булыжной мостовой. Правильно. Апрель – никому не верь.

На меня вдруг накатила тоска. Такая сильная, что защипало в глазах. Так случалось не раз. Ровно при таких же обстоятельствах. Я вытерла выступившие слезы кулаками и закрыла глаза. Передо мной всплыло лицо матери. Сжатые губы и прицел ненавидящих глаз с черной мушкой зрачка.

– Уйди, – крикнула девочка, и я узнала свой голос.

От меня ушел отец, когда мне еще не исполнилось пяти лет. Мужья уходят от жен, отцы – от детей. До пяти лет я была счастливой, после стала такой, какая есть. Мой отец ушел к другой женщине, оставив с матерью один на один. Ушел навсегда. За это мать меня наказывала. Била скрученными, смоченными водой бельевыми веревками. Била за все. За то, что забыли ее, и за то, что забыли ее ребенка. От веревок у меня долго оставались синяки. Голубые отпечатки памяти о забвении, похожие на тесьму. На коже, а не на одежде.

После развода мы не говорили об отце никогда, но я выросла в ненависти к нему, потому что меня так воспитали. Мне и сейчас его не жаль, хотя он умирает. Умирает от рака. Двойная ненависть бывшей жены и дочери выжирает его изнутри, а он говорит мне «доченька». Он говорит мне «доченька», а я покупаю ему лекарства и отбываю наказание участием, думая, когда же можно будет от него отдохнуть.

Мать влюбилась в отца на втором курсе института, где он преподавал. Он был старше ее на двадцать лет. Не важно, что у него была семья, важно то, что мать позвонила его жене.

– Я люблю вашего мужа, – сказала она, – а он любит меня.

Мать была совершенно спокойна. Она точно знала, он ее любил. Его жена растерялась, а мать спокойно ждала, пока та придет в себя.

– Что вы хотите? – наконец спросила та.

– Не мешайте. Мы должны быть с ним вместе. У нас будет ребенок.

Его жена бросила трубку.

Отец приехал к матери в тот же день. Они встретились на обычном месте, вдали от дома. После она поняла, почему он выбрал это место. Здесь не было лишних глаз. Так ему казалось комфортнее. Мать всегда целовала его при встрече, в тот день не стала. Знала, что разговор будет тяжелым, но не боялась. Она всегда садилась в его машину, но в тот раз он встретил мать возле нее.