Джорджина понимала, как трудно ему было в этом признаться. Эйкен ведь очень гордый.

– А как поступал твой отец?

Эйкен передернул плечами:

– Не помню. Я не знаю, что это значит – быть отцом. Я не могу делать то, о чем не имею ни малейшего представления.

– Почему же? Разве ты всегда, с самого начала, понимал, что значит быть братом Калему? Или же ты от рождения знал, как нужно разводить лошадей? Ты можешь тренировать и воспитывать лошадей, но не можешь заняться воспитанием своих собственных детей?

– Я только знаю, что нужно давать им свободу. Но я не знаю, как им еще дать понять, что я люблю их, забочусь о них.

– А разве ты знал, что это значит – быть мужем?

– Нет, – ответил он как-то очень уж тихо. – Наверное, я боялся быть им отцом. У меня просто не осталось ничего, что я мог бы кому-нибудь дать, после того как их мать умерла. – Эйкен глубоко вздохнул и уставился в потолок. – Я понимаю, что это эгоистично, но это так.

– Тебе нужно постараться поближе узнать своих детей. Если ты будешь уделять им хотя бы немного внимания, они перестанут все это проделывать.

Эйкен сидел, запрокинув голову и пристально глядя на потолок, точно надеялся отыскать там что-то утраченное.

– Сибил так хорошо управлялась с ними. Мне вообще ничего не приходилось делать. Она делала все сама. Она хотела самостоятельно всем заниматься. Даже когда они уже немного подросли. – Эйкен взглянул на Джорджину. – Они были больше ее, чем моими.

– Да, но ее больше нет с ними. Теперь у них остался только ты. Я знаю, что ты их любишь. Я видела, какой у тебя был отчаянный взгляд, когда ты вытаскивал нас из воды в ту первую ночь. Они дороги тебе. Но, если ты любишь их, ты должен стать частью их жизни. Ты должен научиться обуздывать их. Тебе нужно им как-то доказать, что ты их действительно любишь.

Эйкен долго сидел, задумавшись, не произнося ни слова. Он покачал головой и взглянул на Джорджину.

– Временами, Джорджи, когда Кирсти так смотрит на меня, будто я – Господь Бог, мне хочется бежать без оглядки, и как можно быстрее. Я не Бог. Я всего лишь человек, и даже не очень-то хороший отец.

– Ты не сможешь ничем для них стать, если не постараешься узнать их получше. Кирсти просто испуганная маленькая девочка. Она потеряла мать. Ты не обращаешь на нее никакого внимания, если только она не провинится, а в последнее время – и вовсе. Тебе нужно проводить побольше времени с сыном и дочерью. Тебе необходимо узнать их поближе.

Эйкен немного помолчал, потом саркастически рассмеялся:

– Думаю, я и так их неплохо знаю. Это же чертенята, которые только и думают, как бы вымазать мне лицо синей краской или же подложить мне омаров в постель!

Глава 53

Есть чудный, странный мир, он скрыт от нас,

Там пища есть для тела и для глаз.

Там пир воображению поэта —

Там в Царстве Сна брожу я до рассвета.

Роберт Луис Стивенсон

В тог день Калем и Эми вернулись на остров с новостью о том, что они поженились. Джорджина в эту ночь легла спать с надеждой, что теперь, когда Эми рядом, все в ее жизни наладится.

Она, однако, не подумала, что Калем и Эми – молодожены. Джорджина почти не видела Эми со дня их приезда, а когда это все же случалось, та всегда была с Калемом.

Джорджина была рада за Эми и Калема, однако при взгляде на них сердце у нее разрывалось. Они так любили друг друга! Они нежно касались друг друга. Они целовались. Они были вместе. Они теперь не были одиноки.

Глядя на них, Джорджина еще острее ощущала свое одиночество. Полное, беспросветное одиночество. Одиночество засело в ней глубоко, причиняя ей боль. Время шло, и ей становилось все хуже. Девушка временами ловила на себе напряженный взгляд Эйкена. Взгляд этот смущал ее; в нем было то же, что испытывала она сама, когда рядом были Калем и Эми.

Эйкен проводил теперь больше времени с детьми. Он даже сделал им выговор за те озорные выходки, которые они позволяли себе с Джорджиной, и заставил их извиниться и пообещать ей, что этого больше не повторится. Им пришлось подчиниться.

Он стал приобщать Грэма к своим делам. Эйкен брал его с собой на конюшню, учил его ездить верхом, и тот помогал ему в работе. Но Кирсти оставалась с Джорджиной. Они стали ладить чуть лучше, но только потому, что Джорджина не спускала девочке ни одной ее шалости. Пока что это срабатывало.

Дни шли, и жизнь постепенно входила в свою колею. Холодало, и ночи становились длиннее, так что все они стали проводить больше времени вместе.

Вот и теперь, в этот вечер, они сидели вокруг жаркого приветливого огня. Мороз крепчал; на прошлой неделе уже выпал снег, хотя он тут же растаял.

Эйкен учил Грэма играть в шахматы. Однако стоило отцу отвернуться – и мальчик прятал его фигуры в карман. Поймав его на этом в конце концов, Эйкен сурово взглянул на сына:

– Отдай их сейчас же!

Грэм принялся вытаскивать все из карманов, ссыпая в большую ладонь отца. Здесь были шахматные фигуры, бечевка, камешки, улитка и звездовик, два высохших червяка, ракушки и липкий леденец, кусочки бумаги, несколько ключей и старые пуговицы. Он все еще вытаскивал из карманов остатки, когда Джорджина с улыбкой взглянула на Эйкена:

– Сразу видно, что это твой сын!

Калем расхохотался.

– А что тут смешного? – спросил Грэм, кладя прутик в кучу на отцовской руке.

– Карманы у тебя полны всякой всячины, сынок!

– Ну да, – ответил Грэм совершенно серьезно. – Это же мой резерв, запасные части – вдруг что-нибудь потеряется или выйдет из строя!

Эйкен расхохотался вместе со всеми, ласково взъерошив рыжие волосы сына.

Эми и Калем поцеловались, и Джорджина, отведя глаза в сторону, встретилась с серьезным взглядом Эйкена. Взгляд этот точно обдал ее всю теплом; он смотрел на нее так пристально, словно хотел прочитать ее мысли. Девушка отвернулась, испугавшись, что он и вправду может догадаться, о чем она думает, что он поймет, как ей не хочется, чтобы он отводил от нее взгляд, как ей не хочется, чтобы он видел в ней лишь гувернантку. Ей стало не по себе; Джорджину даже испугало, как страстно ей захотелось подойти к нему, коснуться его рукой, провести пальцами по его щеке, оказаться в его объятиях. Однако девушка по-прежнему спокойно смотрела в окно, хотя на душе у нее было отнюдь не спокойно.

Ветер в эту ночь тоже словно с цепи сорвался. Он задувал так, что стекла в окнах тряслись и дребезжали. Гром грохотал, пошел град, и ветер завывал с такой силой, что делалось страшно.

Было уже поздно, когда Джорджина наконец собралась лечь спать. Она посидела на кухне, съела немного сладкого картофельного пирога, испеченного Дэвидом, потом взяла вилку и пирог, чтобы отнести к себе в спальню.

Девушка услышала плач, еще не успев осознать, что это может быть. Она остановилась в коридоре наверху и прислушалась, потом пошла туда, откуда доносились приглушенные всхлипывания. Они слышались из комнаты Кирсти.

Джорджина остановилась у двери, затем, медленно повернув ручку, приоткрыла ее. В комнате было темно, и прошло минуты две, пока глаза ее привыкли к темноте. Девушка на цыпочках вошла и тихонько приблизилась к кровати. Она была пуста. Джорджина снова услышала всхлипы и повернулась. Они доносились из шкафа.

Ветер и дождь стучали в окно, завывая над домом, так что стекла тряслись. Отчаянные рыдания становились тем громче, чем сильнее бушевала буря.

Джорджина приоткрыла дверцу шкафа и заглянула внутрь. Кирсти съежилась в темном углу, крепко подтянув колени к груди и обхватив ручонками голову. Плечики ее вздрагивали, она прерывисто всхлипывала.

Гром внезапно прокатился над домом, расколов тишину с таким грохотом, что Джорджина чуть не подпрыгнула. Девочка жалобно всхлипнула. Джорджина вошла и присела на пол рядом с ней. Кирсти с ужасом посмотрела на нее.

– Уходи! – закричала она сквозь слезы. – Уходи отсюда!

Джорджина ничего не ответила. Она лишь протянула руку и закрыла дверь шкафа. Подтянув к подбородку колени, она села на пол в темноте и стала есть пирог.

Кирсти все еще всхлипывала.

Джорджина ждала долго. Затем новые раскаты грома потрясли комнату. Девушка положила пирог и обняла Кирсти; та дрожала.

– Знаешь, – сказала она, притянув ее к себе на колени, – я иногда боюсь грозы.

– Я не боюсь, – пробормотала Кирсти, закрывая лицо ладонями.

«Ну, и что дальше?»

Джорджина помолчала, потом сказала:

– Я вообще многого боюсь.

– А я – нет.

– Бывает, мне снятся кошмары, и я в ужасе просыпаюсь. – Девочка ничего не ответила. – Я боюсь, что не очень умна.

«Я боюсь, что твой отец умнее меня».

Молчание.

– Мне страшно, потому что я одинока. Мне страшно, потому что у меня нет семьи. Мне страшно, потому что у меня совсем нет друзей. Мне страшно, потому что я бедна. – Кирсти подняла на нее глаза. – Мне страшно, что лицо у меня навсегда останется синим. Мне страшно, что я могу найти омара в своей кровати. Я боюсь, что чихну и мозги мои разлетятся. Я боюсь, что съем весь этот пирог.

Кирсти тихонько засмеялась.

Джорджина протянула ей вилку:

– Хочешь?

Девочка поела с ней пирога. Через несколько минут она наконец сказала:

– Я говорила неправду. Я боюсь грозы.

– Потому-то ты и прячешься здесь, да? – Кирсти кивнула. – А я обычно пряталась под одеяло. Я натягивала его на голову, когда гремел гром.

– А как получилось, что ты больше не боишься?

– Я приучила себя думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь, что мне по-настоящему нравится, – тогда я забываю о буре. Я всегда стараюсь думать о чем-нибудь очень хорошем, приятном, когда боюсь.

– А ты еще чего-нибудь боишься?

– Да.

Девушка почувствовала, как с Кирсти сошло напряжение; девочка больше не плакала. Она с удовольствием ела пирог, не обращая никакого внимания на бурю, бушевавшую за окном.

Спустя какое-то время она подняла свое личико с крошками, прилипшими к подбородку. Девочка взглянула на Джорджину.

– Я не думала, что взрослые могут чего-нибудь бояться.

– Каждый чего-нибудь да боится, Кирсти. – Джорджина обняла девочку крепче.

«Я боюсь, что люблю твоего отца».

Глава 54

Одна молодая девица

Хотела на ухо свое подивиться.

«Если немножко помучиться,

У меня, конечно, получится,

Нужно попробовать, прежде чем отступиться!»

Неизвестный автор

Джорджина наткнулась на старые часы следующим утром. Они были в комнате в другой половине дома. Девушка стояла там, глядя на них, когда вошел Калем.

– Это одни из твоих фамильных часов.

– Да, я знаю.

– А у тебя остались какие-нибудь часы?

Девушка покачала головой:

– Все они пошли с молотка вместе с домом.

Калем прошел через комнату, снял с каминной полки часы и протянул Джорджине:

– Бери, они твои.

– Нет.

– Они не нужны нам, – сказал он. – А тебе, я думаю, пригодятся.

Девушка смотрела, как Калем кладет ей на руки часы, и чувствовала, что может сделать сейчас какую-нибудь невероятную глупость – расплакаться, например.

– Ну же, – сказал Калем. – Бери!

– Спасибо.

Джорджина пошла было к двери, но задержалась на пороге.

Калем смотрел на нее так, будто ожидал этого. Прежде чем она успела задать вопрос, он уже ответил:

– Я уверен.

Она улыбнулась и вышла, унося с собой часы в свою маленькую спальню. Войдя, она прошла прямо к простенькому небольшому туалетному столику.

В его ящичках хранилось то, что у нее теперь оставалось. Девушка поставила на него часы, завела их, потом, чуть наклонившись, открыла небольшую ореховую дверцу. Она легонько щелкнула пальцем по маятнику, так что он закачался. Она уже прикрыла было дверцу, когда заметила подпись Бэйарда на внутренней стенке. Джорджина провела пальцем по резьбе, потом глубоко вздохнула и закрыла дверцу. Она слегка отступила, чтобы разглядеть часы. Они были из орехового дерева, с круглым, точно диск луны, циферблатом. Они тикали мерно и четко, отбивая минуты.

Джорджина долго стояла так, вспоминая о прежних годах, о времени, которое пролетело, вращаемое стрелками стольких часов Бэйардов. Она вспомнила свою жизнь, свое детство и то, как они жили с родителями.

Где-то в глубине ее души возник вопрос: что за жизнь была у ее прадедушки, создавшего эти часы? Как он жил со своей женой – в любви и согласии? Заботились ли они о своих детях? Любили ли они своих дочерей так же сильно, как своих сыновей?

Давно уже, долгие годы, в глубине ее души зрела мысль, что это ее вина в том, что родители не любили ее. Должно быть, в ней чего-то не хватало, считала Джорджина. Однако прошлой ночью, сидя в стенном шкафу вместе с Кирсти и обнимая ее, когда обе они говорили только о радостных и приятных вещах, девушка узнала о себе нечто важное. Не то чтобы она была нелюбима. Просто ее родители не умели проявить свою любовь к ней.