– А тебя, Мерседес… тебя… заботит судьба Гран-Сангре?

– Теперь это мой дом, и люди, живущие в нем, – моя семья. У меня не осталось близких после кончины родителей. Я считаю, что это мой дом, и отсюда я не уйду никогда.

– А меня выгонишь… На это намекала моя безумная мать. Ты когда-либо была откровенна с ней по поводу нашего с тобой брака?

– Никакого брака на самом деле у нас не было, ты сам это знаешь, Лусеро. А об интимном с доньей Софией бессмысленно было разговаривать.

Она посмотрела на Лусеро так, будто он свалился с неба. Разве он не знает собственную мать?

– Она твердит только о том, что я должна забеременеть и родить наследника Гран-Сангре.

– Что ж в этом плохого?

– Я не хочу иметь от тебя ребенка!

– Не хочешь мужа? Не хочешь детей? Что же тогда хочет прекрасная донья?

– Остаться одной… здесь… без тебя… Чтобы ты снова убрался прочь, на войну, где тебе нравится и где ты с радостью примешь смерть от пули, ножа, укуса змеи или от лихорадки.

Она осеклась и продолжила едва слышно:

– Быть одной… это не означает быть одинокой… Впрочем… я не собираюсь гнать тебя из родового гнезда. Только дай мне, пожалуйста, немного времени, прежде чем ты предъявишь свои супружеские права…

Она почти задохнулась, когда произносила эту заключительную просьбу, а он смотрел на нее с неожиданной жалостью. Похоть кипела в нем, но жалость к этой женщине, выжившей и сохранившей честь и достоинство в жесточайшие времена, пересилила примитивное животное чувство. Мерседес боялась его, а он вдруг ощутил сострадание к ее трепетной робости. Он попытался укрыть свои чувства за мрачной иронией:

– Надеюсь, хотя бы падре Сальвадор просветил тебя, что обязаны делать мужчина и женщина в постели после свершения таинства брака.

– Я не обязана отвечать тебе… К сожалению, просветил меня ты, пьяная скотина, изменившая мне с любовницей в первую брачную ночь.

– Прости, Мерседес. Прошлое пусть останется в прошлом. И я дам тебе время, чтобы привыкнуть к моему возвращению. Я так измотан дорогой, что буду спать один.

– Благодарю, супруг, – произнесла она с облегчением, но в ее тоне ему почудилась издевка. Он решил ответить тем же:

– Наказание за твои грешки, совершенные в мое отсутствие, откладывается. Но будь уверена, что завтра я буду безжалостен.

Маленькая победа в войне с мужем далась ей с трудом. Все нервы ее были напряжены, горло пересохло, голова кружилась от выпитого спиртного.

– Желаю тебе хорошего отдыха! – Ей больше всего хотелось убежать стремглав из столовой и запереться в своей спальне, но прежде ей предстояло миновать его, потому что он встал, загораживая ей дорогу, якобы с намерением проводить супругу в покои.

Мерседес уже подготовилась к тому, что ей придется коснуться его на пути к вожделенной временной свободе, но он галантно отступил.

Она прошла независимой походкой несколько шагов, но он вдруг догнал ее, повернул к себе, и их губы слились в неожиданном поцелуе.

Мерседес ощутила, как его язык вторгся между ее непроизвольно раздвинувшимися губами. Она судорожно вдохнула в изумлении, и этот глоток воздуха показался ей обжигающим, как пламя.

Так же стремительно, как сначала привлек ее к себе, Лусеро отпустил жену, отстранился и нагло скрестил на груди руки. Его непроницаемые волчьи глаза наблюдали за ней, изучая и наслаждаясь ее смущением.

– Сладких тебе сновидений, Мерседес, – прошептал он.

Она до боли впилась ногтями в ладони. Может, эта боль поможет ей избавиться от унизительного желания, которое он в ней пробудил. Он знал, что ей ничего не стоило дать ему пощечину за этот поцелуй без разрешения, но ведь часть вины лежала и на ней. Она провоцировала его своей красотой, пленительным запахом собственноручно изготовленных духов, праздничным нарядом и тем, что она… его супруга.

– Спокойной ночи, Лусеро, – произнесла Мерседес холодно, повернулась к нему спиной и удалилась, подобно королеве, расставшейся с надоевшим ей своими просьбами придворным.

Путь из парадной столовой до спальни показался ей невыносимо долгим. Она чувствовала на себе его взгляд, мрачный, как предгрозовая беззвездная ночь в пустыне. И эта ночь была последней в череде ее свободных ночей. Он подарил ей лишь несколько кратких часов, чтобы проститься со своей независимостью. Как глупо она вела себя, стараясь в чем-то убедить его! Лусеро был всегда отчаянным игроком. Теперь он вместо карт, где надувал противников, затеял игру с нею, как кот играет с пойманной мышью. В конце концов кот загрызет мышь, а Лусеро уложит ее в свою постель – и все будет по закону.

Может быть, не стоит оттягивать этот унизительный момент? Чем скорее он исполнит супружеский долг, тем меньше времени она будет общаться с ним. Стоит ей только забеременеть, и все его внимание обратится на юных дочерей пеонов, подвластных сеньору. Он отправится на охоту за ними, как только удовлетворит свое похотливое влечение к собственной супруге. Инносенсия, конечно, будет первой. Мерседес представила, как ее жаркие черные волосы разметаются по подушке, как она застонет и как заскрипит под напором тяжелого тела хозяина жалкая кушетка служанки.

Она не могла забыть, что Лусеро обнимал эту шлюху в ту самую ночь, которую должен был бы провести с обвенчанной по всем обрядам католической церкви женой.

Тогда Мерседес кинулась с рыданиями в ноги своей, ныне покойной, дуэньи, и старая женщина поведала ей о греховном вожделении мужчин и о том, что эти «грешки» как бы не должна замечать добропорядочная супруга.

Тогда и были разрушены все мечты, все иллюзии Мерседес о мужской рыцарской любви. Мужчины предстали в ее воображении животными, ничем не отличающимися от быков, жеребцов и баранов. Ее девичья гордость, подкрепленная славным прошлым нескольких поколений благородных предков, была уязвлена…

Но как ей поступить теперь?

Ее молодое тело требовало своего…

Горечь обиды не позволяла ей понять и простить мужа. Лусеро напугал ее за то короткое время их супружества, а затем покинул. И все страхи вернулись к ней. Мерседес столько усилий положила на то, чтобы сохранить дом и хотя бы видимость благополучия. Он пришел, чтобы пустить прахом все ее старания, все уничтожить. Он не понял, что она стала совсем иной женщиной, твердо стоящей на ногах, истинной владелицей Гран-Сангре.

А он – разве он изменился? Он бесцеремонно хватал ее за грудь и бедра… он остался тем же похотливым самцом. Ему нужна лишь женская плоть – неважно, чистая или грязная, – и то на краткий час. Но почему в ней вдруг проснулось желание?

Только лишь потому, что он захотел обладать ею. Она прочла это в темном взгляде, неотступно преследующем ее. Неужели она ответила тем же? Мерседес уже знала, что желают получить от нее мужчины, потные, разгоряченные от скачки и стрельбы, являющиеся в поместье, требовавшие сначала воды, потом спиртного и тяжелым, напряженным взглядом ощупывающие женскую фигуру. Ее обольщали, ей угрожали, перед ее глазами размахивали долговыми расписками, вынуждая Мерседес покориться их похоти в обмен за краткие дни покоя. Но она устояла…

А сейчас Лусеро пробудил в ней женщину, причем его желание льстило ей. Вся дрожа, Мерседес прикрыла дверь спальни и некоторое время сохраняла неподвижность, окутанная успокаивающей темнотой. Постепенно ее возбуждение утихло. Она чиркнула спичкой, зажгла свечной огарок, опустилась на обитую бархатом круглую банкетку перед туалетным столиком и взглянула в зеркало на свое отражение. На нее смотрела незнакомка, в глазах которой горел огонь, в зрачках метались какие-то призраки.

За плотно прикрытой боковой дверью располагались покои Лусеро. Сквозь стену до ее слуха донесся легкий шум. Хозяин возвратился к себе…

Лусеро потребовал, чтобы из его покоев убрали пса, и слуга, молча исполнив приказание, возвратился и возложил на спинку кресла алый ночной халат, принадлежавший покойному отцу молодого сеньора. Лусеро быстро скинул тесный парадный наряд, набросил на плечи легкое одеяние и зажег сигарету.

Сладкий, возбуждающий дымок проник в его легкие, щекоча их и слегка пощипывая, как игривые прикосновения коготков любовницы. Ощущение это было ему давно знакомо, и он тянулся к нему, с каждым разом получая все большее удовольствие. Мысли его все время возвращались к Мерседес. Как она восприняла произошедшие в нем изменения? А ведь, несомненно, она заметила разницу.

Он представлял ее себе именно такой, какой она появилась перед ним недавно, – маленькая, изящная фигурка на пороге огромного обеденного зала, такая ранимая и такая соблазнительная своими женственными формами и заявляющая, что она теперь совсем другая женщина, независимая от него.

Он зажег новую сигарету, набитую табаком, смешанным с дурманящей травкой, и рассмеялся громко, восхищаясь причудливостью выдумки фортуны, устроившей им это свидание.

Его взгляд скользнул к широкому окну, за которым простиралось бездонное ночное небо, усыпанное колючими звездами, потом переместился к двери, отделяющей его комнату от спальни супруги.

– Да, ты теперь не та девица, на которой женился Лусеро Альварадо четыре года тому назад. Чтобы стать твоим мужем, мне придется самому преобразиться! Или вернуться к своей истинной сущности. Может быть, так будет по-честному?

Дурман от травки, смешанной с табаком, как ему показалось, прояснил его мысли.

Он выбросил тлеющий красным угольком окурок в распахнутое окно, во тьму, где и надлежало ему быть, а сам погрузился в воспоминания о своем недавнем прошлом.

3

Какой странный поворот колеса фортуны привел его в Гран-Сангре!

Он с улыбкой наблюдал, как призраки скапливаются над ним в темноте. Их лица проявлялись на белом потолке спальни, заполняя все пространство, превращая потолок в монументальную фреску.

Усмехнувшись, он прошептал в темноте свое истинное имя:

– Ник Фортунато, рыцарь удачи.

Он был рожден нью-орлеанской шлюхой и крещен под именем Николаса, а мать его звалась Лотти Форчун, но она, считая себя актрисой и танцовщицей, сменила простецкую фамилию на благозвучный псевдоним Фортунато. Под ним она и выступала перед зрителями в местном борделе.

Мать отправила мальчика к милому дедушке Исидору Бенсону, когда сыну исполнилось семь. Там он жил и рос, пока бесконечные нравоучения и предсказания, что он обречен сгореть в аду, как зачатый вне брака ребенок, подвигли его, уже теперь юношу, убежать на войну. И техасская жалкая ферма с ее постоянным смрадом и тяжким ежедневным трудом ему до смерти надоела. Он ушел воевать, уверенный, что война – это нечто героическое и возвышенное.

Героизм и благородство! Боже, это никоим образом не относится к войне. Он расхохотался, вспомнив о своих наивных иллюзиях.

Перед его мысленным взором появились, сменяя друг друга, лица тех, кого он безвозвратно потерял с тех пор, как в пятнадцать лет стал наемным солдатом Иностранного легиона… Лишь некоторые предстали перед ним в эту ночь, а вообще им нет числа – Крымская кампания в России, битва с австрийцами при Сольферино, Северная Африка… туареги, форты в жаркой пустыне, вечная жажда пересохших глоток, песок, впитывающий в себя кровь… Но ничто не могло сравниться по дикости с резней в Мексике.

Он высадился в порту Веракрус в январе 1862 года вместе с французскими регулярными полками, исполненный надежды обогатиться за счет золота Габсбургов и расстаться наконец с опасным ремеслом, зажить в роскоши в тропическом климате. Первый же взгляд, брошенный им на унылые строения порта, на тучи коршунов и воронья, кружащихся над городом, убедили его в тщетности всех надежд.

В этой стране наемного воина ждало не богатство, а бесславная смерть. Но однако Николас вместе с французскими колоннами промаршировал до столицы и увидел, что местное население живет словно в раю, среди фруктовых деревьев, с которых по Божьему благословению падает им прямо в рот готовая пища – и апельсины, и бананы, и лаймы, и ананасы. Прозрачные прохладные ручьи орошали землю, а в листве распевали на разные голоса пестрые тропические птицы.

Но за войском оставался черный след и ничего, кроме пепла, раздуваемого степными ветрами.

Богатые гасиендадо приглашали императорских наемников в свои дома, обставленные с вызывающей роскошью. Они видели в солдатах императора Мексики спасителей от восставших пеонов и мстительных индейцев. Они устраивали молебны в честь иноземных солдат в изумительных по красоте храмах, расположенных на живописных возвышенных местах. Те, кто находился в голове «змеи», на которую походило вытянувшееся в колонну войско, наслаждались щедрым гостеприимством, но «змея» ползла дальше и хвостом своим уничтожала источники богатства этой страны в неразумной жажде разрушения и скорой наживы.

Из тайников вытаскивались жалкие монеты, утаенные пеонами от жадных хозяев и сборщиков налогов, но честно заработанные ими. Чтобы кормилец семьи выдал упрятанное, его подвешивали над раскаленными углями и коптили, словно свиной окорок, а когда мужчина выдавал тайну «клада», его «из милости» пристреливали.