— Ничего трагического, — сказала Анна. — Мы вовремя подхватились. Как тебе показалась Татьяна? Она не бредила о дорогой семейке алкоголиков?

— Нет, она не стала мне ничего рассказывать.

— Правда, она хорошенькая? Танька всегда была красивее меня. Только когда ее жизнь затюкала, этого стало не заметно.

— Ты тоже очень хорошенькая.

— Правда? — Анна весело рассмеялась, ей были приятны Верины слова.

Они пили чай, Анну подмывало рассказать о Диме, но их беседу постоянно прерывали телефонные звонки и посетители.

— Верунь, — наконец заговорила о своем Анна, — как ты отнесешься к тому, что человека называют Сусликом?

— Ужасно, — поморщилась Вера.

— Но почему? Если у него фамилия Сусликов и его с детства так зовут.

— Конечно, — Вера пожала плечами, — ко всему можно привыкнуть. Но названия животных — это своего рода характерные маски. Медведь — большой неповоротливый увалень, лисица — хитрая, коварная. Я уж не говорю о крокодиле, козле, баране или трепетной лани. Суслик… Маленькое, юркое, трусливое, при любой опасности убегающее в норку. Анна, если не хочешь унизить человека, лучше не зови его сусликом.

Вера подождала, пока Анна перестанет смеяться, и пожаловалась:

— Со мной что-то не в порядке по женской линии. Не могу конкретно сформулировать, ощущения довольно странные и неприятные.

Анна посмотрела на часы и набрала номер внутреннего телефона — рабочий день закончился, но Елизавета Витальевна еще не ушла и согласилась принять Веру.

— Сейчас все выясним, — говорила Анна, выписывая направление. — А потом ты придешь ко мне, и я тебе расскажу, какое это чудное и удивительное животное — суслик.

У Елизаветы Витальевны был тяжелый день. Она позвонила мужу, предупреждая, что задерживается. Вера, которую она жестом пригласила присаживаться, услышала конец разговора. — Игорюша, а может, я уже просто очень старая, пора на пенсию? Что буду делать? Клубнику на даче выращивать. Не вытерплю? Ты думаешь? Ты уж прямо назови меня старой боевой лошадью. Не старая? Спасибо тебе, милый. Хорошо. Куплю. Внука не балуй. Ну и что, что студент. Целую тебя. Скоро буду.

Она задала Вере стандартные вопросы, попросила раздеться и лечь на кресло.

Это кресло всегда напоминало Вере пыточный станок. Но Елизавета Витальевна относилась к тем врачам, которые при обследовании не доставляли боли, их проникновения не вызывали напряжения мышц и неприязни к человеку, который запустил в тебя пальцы и больно ковыряется.

Пока Вера одевалась, Елизавета Витальевна что-то быстро писала в карточке. Потом не откладывая ручки, сказала:

— У вас беременность двенадцать-четырнадцать недель. Аборт делать поздновато.

Вера зажмурила глаза, словно ее больно, до звенящего гула в голове, ударили. Сквозь шум в ушах она едва услышала собственный голос:

— У меня рудиментарная инфантильная матка. Коэффициент Пальмера менее ноль пяти десятых.

Елизавета Витальевна застыла в удивлении, отложила ручку и всплеснула руками:

— Что вы такое городите, голубушка? Я что, не отличу детскую матку? Вы совершенно здоровы гинекологически. Даты последних месячных вы не помните, но это нормальная беременность. Где вам проводили гистерометрию, кто измерял коэффициент? Я еще из ума не выжила. В следующий раз придете ко мне с выпиской из своей медицинской карточки. Меньше ноль пяти десятых! Здесь в норме должно быть около двух. Вы не хотите ребенка? В порядке исключения аборт можно сделать. Но не тяните, все сроки уже прошли.

Оглушенная внутренним звоном, плохо замечая окружающее, Вера вышла, из кабинета, взяла у Анны шубу — подруга куда-то вышла, и хорошо — Вера не могла сейчас разговаривать о сусликах — и побрела к выходу.

Это опухоль. Большая ужасная опухоль. Врач старенькая, не поняла. Вера читала, что опухоль матки и яичников как-то связана с грудными железами. Их удаляют, даже просто перестраховываясь, на всякий случай. А у нее болит, распухла грудь. Значит, поздно удалять. У бабушки был рак. И у мамы. Но в семьдесят и в шестьдесят лет! И у бабушки, и у мамы был злостный рак кожи — меланома. Вера всю жизнь пряталась от солнца, никогда не загорала, боялась, что ультрафиолет какую-нибудь родинку переродит в меланому. А опасность таилась совсем в другом месте — в бесполезном, ненужном, уродливом органе.

Смертельный приговор. Вот так чувствует себя приговоренный к смерти — не может поверить до конца, что жизнь и дальше покатится без него, обвиняет весь белый свет, по-детски всхлипывает “за что?” и испытывает мучительную, невероятную жажду жизни. Какой угодно жизни — примитивной, нищей, холопской, но только жизни. В такие минуты человек, наверное, и склонен к предательству. Она бы продала душу дьяволу, вернулась к Сергею, осталась без груди, с протезами, со шрамами и рубцами на теле — лишь бы жить. Без Кости? Нет, без Кости невозможно. Он называл ее грудь “нашим тайным достоянием”. Не будет достояния, ничего не будет. Нельзя на Костю сваливать страшные испытания — она, после операций или без них, но умирающая. Так хочется жить! Как никогда! Наконец-то нашла свое место. Была счастлива. Расплата за минуты непомерного счастья? Почему она такая невезучая? В церковь идти почему-то не хочется. А куда идти? Что Костя говорил о самоубийстве? Что у нее нет синдрома суицидности. Что она умная, что он не допустит ее страданий, что разумный человек должен искать выход, что выход подчас заключается в сборе необходимой информации. Какая ей еще нужна информация? Второе мнение? Если вы сомневаетесь в диагнозе и в лечении — получите второе мнение второго специалиста.

Веру наблюдала и в свое время подвергла многочисленным анализам приятельница Анны Рудольфовны Мария Анатольевна Гурова. Именно она провела исследования по степени недоразвитости матки. Процедура была мучительной: вводили специальный зонд, чтобы выяснить глубину полости матки, потом вычесть из этой цифры длину канала шейки матки и разделить на длину канала. В норме у женщин коэффициент больше одного и пяти десятых, при коэффициенте меньше ноль пяти десятых говорят об абсолютном бесплодии. У Веры показатель Пальмера ноль три десятых. Никаких надежд понести и родить ребенка.

Прежде чём обратиться к Анне, Вера несколько раз звонила Марии Анатольевне. Но в клинике то говорили, что она на больничном, то вдруг заявили, что Гурова здесь больше не работает. У Веры был домашний телефон Марии Анатольевны, но по нему отвечали, что номер изменился. Был и домашний адрес, она несколько раз приходила к Гуровой домой. Хорошо помнила мрачное серое здание в районе Даниловской площади. В квартире Гуровой прозвучал роковой приговор. Тогда слова казались страшными, теперь — не более чем печальными. Вера отправилась к Гуровой.

Она позвонила в дверь несколько раз, уже собралась уходить, как вдруг услышала хриплый голое по ту сторону двери:

— Кто пожаловал?

— Мария Анатольевна! Это Вера Крафт, невестка Анны Рудольфовны, Мне нужно с вами поговорить. Очень срочно.

Открылась дверь, и в проеме, держась за косяк, возникла необъятная фигура. Вера не сразу узнала в ней, неопрятной, в грязном, замасленном халате, непричесанной, сильно располневшей, Марию Анатольевну. Она была пьяна. Совершенно пьяна, едва держалась на ногах. Веру узнала через несколько секунд разглядывания одним глазом, второй прищурила:

— Ты? Крафт. Проходи.

Качнулась, едва не упала, удержала равновесие, шатающейся походкой побрела на грязную кухню и плюхнулась там на стул.

— Ты… Как тебя? Да, Вера, помню. Ты выпить не принесла? Суки! Они меня уволили… — Мария Анатольевна разразилась площадной руганью. — Давай выпьем, кажется, там немного осталось. Посмотри в спальне…

Как ни была Вера убита своими проблемами, она не могла не поразиться изменениям, которые произошли с этим человеком. Мария Анатольевна всегда была крупной, монументальной женщиной, несколько мужиковатой, с командным голосом и привычкой резко, не оставляя возможности сомнения, рубить фразы. Ее манера всеми командовать органично сочеталась с фигурой, низким тембром голоса и резкими жестами. Ее заключения мало у кого вызывали сомнения — они били как булыжники, свалившиеся на голову. Но теперь Гурова напоминала груду жира, валики которого катились, увеличиваясь в размерах, от подбородка до живота. На широком лице блуждали странные гримасы, словно она вела сама с собой какой-то разговор: рот кривился, уползая то вправо, то влево, глаза закрывались и открывались, подчиняясь только им понятным перепадам. Разговаривать с ней было бесполезно. Но Вера все-таки рискнула:

— Мария Анатольевна, я была у гинеколога. Она нашла у меня опухоль. Вернее, сказала, что я беременна.

Гурова несколько секунд смотрела на нее, пытаясь постигнуть услышанное и удержаться на стуле — ее качало во все стороны.

— Ладно. — Гурова махнула рукой. — Завари крепкий кофе. Там, в шкафчике, есть.

Держась за стенки, она пошла в ванную — Вера услышала шум льющейся воды. Вернулась Мария Анатольевна с мокрой головой и наброшенным на плечи полотенцем. Когда Вера поставила перед ней большую чашку с кофе, Гурова потребовала:

— Смотайся в магазин. Деньги есть? Водки купи. Две, нет, три бутылки.

— Мария Анатольевна, может быть, не стоит, — начала Вера.

— Делай, что тебе сказано. А то ничего не скажу, помрешь в неведении. Мне на тебя начихать. Гони за водкой.

Вера вышла из квартиры с намерением никогда сюда не возвращаться. Но, повинуясь какому-то смутному предчувствию, все-таки нашла магазин, купила водку и снова пришла к Гуровой. Та жадно посмотрела на бутылки. Она полностью не протрезвела, но взгляд и речь стали более осознанными.

— Что ты мне лепетала? — спросила Мария Анатольевна.

— У меня нашли опухоль. То есть они считают, что это беременность.

Гурова вдруг принялась хохотать, хохоча, расставила пальцы веером и приложила их к голове.

— Сереженьке рога наставили! Ха-ха-ха! Так ему и надо, выродку.

— Мария Анатольевна, — поразилась Вера, — что вы такое говорите?

— А мой мальчик! — Гурова потянулась к бутылке с водкой. — Он нормальный, не урод. Такой хорошенький был в детстве! — Она налила водку в чашку из-под кофе. — Мы с Анной почти вместе рожали. В Берлине, тудыть вашу мать. — Она выпила. — Мой муж военным большим был, а Крафт — так, мелочь дипломатическая. А когда Славик вырос, они, да, уже заматерели. Помогли сволочи. Он с наркотой связался. Они помогли замазать, что он девчонку с крыши сбросил. Он не отвечал за себя! — крикнула Гурова. — Он был под дозой! Она была наркоманка! Не он ее втянул! Она сама, сволочь! Крафты помогли. Помогли. Все замазали. Тогда наркотики хуже СПИДа были. Мальчик мой, сколько я с тобой пережила! Уже никуда не брали, когда у него ломка. Я лекарства воровала! Как последняя тварь воровала! Сама ему давала! Ты не рожай, дура, — ткнула пальцем в Веру. — Ни черта из этого не получается. Маленький, такой хорошенький, а потом одна наркота… Пре… пре… переживания. Куда?.. Отдай!

Вера ничего не понимала, но чувствовала, что понимание откроет ей что-то очень важное.

— Мария Анатольевна, пожалуйста, не пейте пока больше. Расскажите мне, какое все это имеет отношение ко мне и к Сергею?

— К Сергею? — Гурова утробно расхохоталась. — Мутант. По-научному — синдром Клай… Клайнфельтера. Лишняя хромосома, урод. Но лечение хорошо, хорошо компенсировало. Достижение медицины! Гормонами пичкали — половые органы развились. На кой черт ему половые органы? Он что, умеет ими пользоваться? Умеет? Ура! Институт окончил, карьеру делает. Только такая дура, как ты, могла не заметить. И никаких детей! — Гурова пьяно покачала пальцем. — Никаких детей у него не может быть. Никогда!

— Подождите, — Вера вырвала у нее из рук бутылку, — пожалуйста, подождите! Вы хотите сказать, что бесплодной была не я? Проблемы у Сергея?

— Конечно. Они меня купили, сыночком купили. Все замазали, Славик в тюрьму не пошел. А я с тобой дурочку играла.

— Мария Анатольевна, я не могу в это поверить!..

— Дай бутылку! — Гурова замахнулась, намерившись ударить Веру. — Отдай! Вот так-то. — Она снова налила себе водку и выпила. — Я Анне первой сказала: с девочкой все в порядке, надо Сергея смотреть. Она — нет, не надо, мы его обследовали, здоров. Хрен собачий здоров. Она скрывала, что у него синдром Клайн… Клалейн… А я узнала! Они тайно его с детства лечили. Но оно не лечится! — торжествующе воскликнула Гурова. — Хотя ты же должна была видеть его хозяйство?

— Что вы имеете в виду?

Гурова грязно выругалась, объясняя, что она имела в виду. Но Вера почему-то не оскорбилась, не покраснела и не возмутилась.

— Вы говорите какие-то ужасные вещи, — пробормотала она.