Так они побывали в Марбахе, где дом, видевший рождение Шиллера, стоял на тихой незаметной улочке, словно и не пронеслись мимо два с половиной безумных столетия; почтительно обошли чудом уцелевшую римскую сторожевую башню в Лорхе, от которой до сих пор веяло непреклонной суровостью; много удивительных часов провели в Маульбронне, где в Башне Ведьм корпел над своими книгами доктор Фауст. В игрушечном замке Людвигсбурга, построенном по мотивам гриммовских сказок, Джанет, шутя, склоняла голову через перила так, чтобы ее длинные золотистые волосы беспорядочными прядями свешивались над искусственно устроенной скалой, а стоявший внизу Хорст, запрокидывая голову, как мальчишка, кричал: «Рапунцель, Рапунцель, спусти свои косы, по ним я войду в твой рай!»

Наконец в завершение этой незабываемой поездки он повез Джанет в Тюбинген – показать ей башню, ставшую последним пристанищем безумного романтика.[52] Лодка еле слышно скользила по Неккару, своими плакучими ивами до самой воды и неправдоподобным безмолвием напомнившему Джанет Реку Мертвых, но, как символ победы духа над телесной и даже умственной немощью, вставала из воды солнечная, увитая вечнозеленым плющом трехэтажная башня.

– Знаешь, у меня есть мечта, – тронул за руку ушедшую в грезы Джанет Хорст. – Я хочу доказать нашим филологам, мыслящим не дальше своего носа, что даже в последних его стихах поэзия не ушла, она трансформировалась в новые сочетания звуков и образов.

– Но ведь его сумасшествие официально признано…

– Сумасшествие не есть отсутствие дара. Вот послушай… – И над зеленоватой гладью Неккара полетели бессмертные строки:

Нас пышными пьянит природа днями,

Но мрак вдали – вопросом перед нами…

Этим же вечером они были уже дома. Над Штутгартом падал густой снег, заглушая даже ежечасные перезвоны с колокольни Штифтскирхе, а большая часть молодого населения, радуясь такой возможности, выпадавшей не чаще, чем раз в пять-шесть лет, высыпала на улицы, бросая снежками не только друг в друга, но и в попадавшихся под руку прохожих.

Раздевая Джанет перед сном, Хорст с жадностью трогал и трогал ее живот.

– Представляешь, он впитывает и этот снег, и неприступные замки, и Гельдерлина, и твои акварели, – шептал он, едва касаясь губами шелковистой, туго натянутой кожи.

– Вот видишь, – уже проваливаясь в сон, ответила Джанет, – все-таки хорошо, что он родится здесь.

* * *

Ближе к определенному сроку Джанет пополнела так, как и полагалось, но это ничуть не изменило ее поведения и привычек. Она все так же уходила по утрам на этюды, совершенно не тяготясь своим животом и ступая почти так же, как прежде, а вечером, по возвращении Хорста, сознательно вызывала у него все те же желания. На все высказываемые им опасения она смеялась и твердила, что если он боится за нее, то она пережила одну смерть еще в материнской утробе и теперь ей сам черт не брат, а если за ребенка, то близость в такое время – это единственный способ для мужчины полноценно общаться со своим произведением.

В феврале, когда по утрам в город стал спускаться с окрестных холмов теплый сыроватый воздух, а к вечеру можно было увидеть, как своей таинственной жизнью начинают жить виноградные почки на склонах, в оперном театре шли гастроли Парижской академии балета, и Джанет, никогда не пропускавшая ни одной премьеры, конечно, отправилась туда.

Она шла но круглому фойе, сияя изысканной прической над хрупкой шеей и фантастическим платьем из материи того же цвета, что и ее волосы, – слепящим, шуршащим, переливающимся. Ее лицо, никогда не бывшее красивым в прямом смысле этого слова, светилось сейчас подлинной красотой. Ступая чуть позади, Хорст смотрел на нее и думал о том, что люди, живущие настоящей жизнью, прекрасны в ее любые моменты.

Вчера вечером Джанет, стоя под душем, сказала ему:

– Знаешь, мне, наверное, повезло, что я сумела найти в своем нынешнем состоянии настоящее блаженство: мне так нравится моя пышная грудь, какой никогда не бывало, и этот уравновешенный центр тяжести во мне. И даже постель, в которой, как я считала, для меня уже не может открыться ничего нового, дала мне теперь столько неизведанного…

Давали Баланчина.[53] Его экспрессивная, резковатая для немецкого глаза манера не вызывала большого одобрения публики, но когда на сцену вылетел в безумной жажде свершения своей плодоносящей роли божественный Апис,[54] сдержанный зал оживился… Хорст украдкой повернул голову, чтобы увидеть, как реагирует Джанет, всегда так глубинно, так тонко чувствовавшая красоту. К его удивлению, она сидела с закрытыми глазами, и было видно, что в ней совершается какая-то важная, серьезная и, по-видимому, трудная работа. Он осторожно тронул ее тонкую руку с узкими пальцами. Она открыла глаза, в которых первое мгновение сквозило какое-то непонимание, словно она вернулась издалека и впервые видит все окружающее.

– Что с тобой?

– Ничего. Ты не знаешь, когда заканчивается первый акт?

– Кажется, минут через двадцать. Но что случилось, тебе нехорошо?

– Все в порядке. Просто в антракте я хочу пройти за кулисы. – И она снова прикрыла блестевшие даже в темноте глаза.

Как только прозвенел звонок, Джанет действительно решительно направилась к служебному входу, попросив Хорста подождать в фойе.

– Простите, фрау, но сюда нельзя, – остановил ее капельдинер, по традиции одетый в венгерку с черными галунами.

– Я к Милошу Навичу, он ждет меня, – улыбнулась Джанет, подавив неожиданно исказившую ее лицо гримасу.

За кулисами на нее повеял тот самый сладкий незабываемый запах, которым она дышала лишь однажды в далекий день первого объяснения с Милошем. Джанет глубоко вдохнула и сказала кому-то:

– Тише. Ти-ше.

Милош стоял к ней спиной, закинув ногу на какой-то высокий ящик, его широкие плечи тяжело вздымались, и было видно, как за воротник кроваво-красной туники стекает тонкая струйка пота. Джанет постояла несколько секунд молча, а потом, прикусив губу, тихо позвала:

– Милош.

Он повернулся мгновенно, и за те доли секунды, пока он не увидел ее высоко поднятый живот, Джанет прочитала на его диковатом, мрачном и ставшим еще более красивым лице надежду. Но затем оно превратилось в холодную усталую маску.

– Прости меня, Милош, – с усилием проговорила Джанет. – Наверное, я не должна была больше тебя тревожить, но… теперь, когда я… – Она резко побледнела. – Это просто знак судьбы, что ты появился именно сейчас… И я могу сказать, что обязана тебе многим, и попросить у тебя прощения.

Она закрыла глаза, словно борясь с собой, и вздрогнула от глухого стука – это Милош, опустившись перед ней на колени, прижал к губам ее золотое платье.

– И ты прости меня, – раздался его низкий, хрипловатый от напряжения голос. – Прости и знай, что я люблю тебя бесконечно, как эту землю, как воздух, как солнце, как саму жизнь, где бы и с кем бы ты ни была…

– Зачем ты так? Встань… – Джанет наклонилась к его черным кудрям, и вдруг ее тело мучительно напряглось.

– Что с тобой!? – Крик Милоша разнесся по всему закулисью, и через минуту к ним уже бежали со всех сторон.

– Не надо, – справившись с собой, прошептала она. – Все нормально, это роды. И оставьте меня, – попросила она подбежавших, – я сама дойду до фойе, где меня ждет муж. Прощай, Милош! – сказала она, легко коснувшись рукой его пылающей щеки, и скрылась за портьерами выхода.

Встревоженный Хорст стоял, прислонившись к мраморному камину.

– Мне очень хотелось сказать Апису, что он гениально танцует, – извиняющимся тоном сказала Джанет. – Ведь это правда?

– Правда, но уже третий звонок, а пробираться по рядам тебе неудобно.

– А я и не стану этого делать, – вдруг рассмеялась она. – Вместо этого мы поедем в клинику, нас ждут еще неизведанные ощущения.

Через двадцать минут они были на Гайгер-платц, в недавно построенной клинике, напоминавшей белого медведя, припавшего к глади маленького искусственного озерца.

* * *

Обустройство в палате, которой суждено было стать ее пристанищем, по крайней мере на несколько дней, отвлекло Джанет и дало ей время и возможность взять себя в руки. Она помнила уроки индейца и собиралась не прятаться от боли, а повернуться к ней лицом – то есть вступить в борьбу и, значит, иметь шанс выиграть. И эта борьба приносила свои плоды: Джанет радостно встречала каждую маленькую победу, и это давало ей силы для дальнейшего. Неторопливо ходя по палате из угла в угол, она старалась подбодрить Хорста, который стоял у стены, и лицо его мало отличалось от снежной белизны выданной ему робы.

– Знаешь, мне кажется, что если ты будешь вот так стоять и страдать, то на самое главное у тебя уже не останется духа. Я очень хочу цветов, много цветов, чтобы малыш вошел не в безжизненно-стерильный мир палаты, а во всю яркость красок. Пожалуйста, узнай, можно ли это сделать… – Тут в ее пояснице, словно грозя разорвать ее изнутри, возник раскаленный кирпич, с каждой долей секунды становясь все огромней. Джанет остановилась, схватившись за спинку кровати, и усилием воли заставила себя представить, как этот кирпич по ее желанию становится все меньше, прохладней и легче, – и боль снова оказалась побежденной. – Иди же, у русской церкви всегда можно купить цветы, даже поздно вечером. – Хорст вышел, не решившись поцеловать ее, словно боялся причинить ей страдание даже таким прикосновением.

Джанет подошла к окну, за которым переливалась огнями площадь. Эти ночные огни, несмотря на внешний хаос, имели тайную внутреннюю гармонию, они всегда манили ее, как еще одно проявление не укладывающейся ни в какие правила жизни. Но сейчас она знала, что всю свою жажду жизни она должна направить на помощь готовящемуся выйти в, мир существу и сделать для него этот мучительный путь как можно более легким и счастливым.

Тогда Джанет легла и, подняв рубашку, стала нежными, но сильными движениями проводить руками сверху вниз, от некрасиво растянутого пупка к страдальчески сокращавшемуся лону, словно подталкивая ребенка и обещая ему свою поддержку. И она настолько погрузилась в это действо, что почти забыла и о боли, и о времени, и даже о Хорсте, который, вбежав в палату с тремя корзинами цветов, в первое мгновение замер от страха, увидев ее блаженно-отрешенное лицо.

– Подожди немного… Я хочу расставить цветы вместе с тобой, – с усилием улыбнулась она. И пока хватало сил, Джанет украшала маленькими букетиками изголовье кровати, а потом, когда двигаться было уже слишком тяжело, она ровным голосом просила Хорста поставить цветы в то или иное место.

– А в ноги мне положи целую охапку, чтобы я видела… И чтобы видел он.

Приходивший ровно каждые десять минут врач улыбался, глядя, как палата превращается в настоящую оранжерею.

– Сколько времени, милый? Мне кажется, скоро полночь?

– Да, – ответил Хорст, удивленный тем, что в страданиях она не потеряла ощущения времени. – На Мариенкирхе недавно пробило половину двенадцатого.

– Тогда мне нужно постараться. Позови доктора.

Через несколько минут в палату вкатили сверкающий, как новенький «порше», и такой же стремительно-бесшумный родильный стол. Комната наполнилась шумом голосов и звяканьем инструментов. Акушер, похожий на циркового борца великан, подошел к кровати, где уже почти не оставалось Джанет – над ее побелевшим лицом и невесомыми руками, над потускневшим золотом ее волос теперь царил огромный тяжелый купол живота, готовый, казалось, придавить собой то хрупкое тело, что было под ним, и требующий внимания только к себе. Хорст с ужасом видел, как губы Джанет шевелятся, будто в забытье, а ноги судорожно сминают еще недавно с такой любовью уложенные цветы.

– Я сама, сама, – послышался ее хриплый голос, шедший, казалось, не из горла, а откуда-то из самых глубин плоти.

Как слепая, она с трудом преодолела четыре шага, отделявшие кровать от сияющего стола.

– Я сама, – упрямо твердила она, занося на него свое ставшее неповоротливым и непослушным тело. – Я знаю, когда надо… И он слушается меня… – На мгновение она открыла неправдоподобно яркие бездонные глаза и увидела над собой опрокинутое лицо Хорста, на котором не было уже никаких иных чувств, кроме муки и уверенности в том, что это никогда не кончится. – Не бойся, – прошептала она, – не бойся, все идет просто замечательно, именно так, как надо. Посмотри же – я улыбаюсь, улыбайся и ты. Не надо, не держи меня, – она тихо дотронулась до его руки, сжимавшей ее плечо, и Хорст едва не отдернул ее – настолько обжигающе горячими были ее бесплотные пальцы. – Иди туда, в ноги… Потому что ты должен видеть… Увидеть. И улыбайся.

Последние несколько минут были воистину ужасны, но ни одного крика, ни одного стона не вырвалось, из ее искусанных в лохмотья губ. А с последним ударом старинных часов, слышных по всей северной части города, Джанет почувствовала, что она свободна, что все звуки и краски мира вернулись к ней, что тело вновь стало воздушным, а душа раздвоилась – в руках великана-акушера звонко верещала крошечная девочка с длинными спутанными темными волосиками.