Кэтлин Вудивисс - Ускользающее пламя

13 октября 1825 года

Лондон, Англия

Серинис Эдлин Кендолл застыла в парадной гостиной у высокого окна, выходящего на Мейфэр-стрит, сквозь пелену слез печально наблюдая за людьми, снующими по тротуару перед домом. С лихорадочной поспешностью они стремились оказаться под крышей, прежде чем сгустившиеся тучи обрушат на землю ливень. Ледяные порывы ветра силились сбить с ног молодых и старых, женщин и мужчин, проказливо подхватывали полы плащей и рединготов прохожих, пока те придерживали цилиндры, модные шляпки и развевающиеся шали. Щеки и носы приобрели красноватый оттенок, одетых не по погоде пробирала зябкая дрожь. Но в большинстве своем горожане — кто решительно, кто со смиренной покорностью — продолжали путь, торопясь оказаться у домашнего очага, в кругу семьи или добраться до одинокого пристанища. Они не задумывались об уюте, ждущем их, и тем более о том, как недолговечна жизнь.

Стоящие на мраморной каминной доске большие фарфоровые часы, искусно украшенные статуэтками, мелодично пробили четыре. Отчаянно борясь с нахлынувшим горем, Серинис судорожно стиснула тонкие пальцы, спрятав руки в пышных жестких складках юбки из черной тафты. Когда звон часов смолк, у нее возникло непреодолимое желание бросить выжидательный взгляд через плечо: наступило время чаепития, ритуала, которого Серинис и ее опекунша, Лидия Уинтроп, неуклонно придерживались на протяжении последних пяти лет.

Внезапная смерть Лидии ошеломила Серинис, в случившееся было невозможно поверить. В свои без малого семьдесят лет Лидия производила впечатление на редкость жизнерадостной и энергичной особы. Даже в день смерти ее искрящееся остроумие составляло разительный контраст с угрюмостью ее внучатого племянника, нанесшего визит. Но как бы Серинис ни хотелось повернуть время вспять, Лидия была мертва и похоронена. Не далее как вчера девушка устремляла застывший взгляд на гроб красного дерева, слушая последние молитвы о том, чтобы душа усопшей обрела покой. Казалось, прошла вечность с тех пор, как пригоршни земли, символизирующей превращение бренного человеческого тела в прах, стучали по крышке гроба. Добрая, любящая женщина, в которой Серинис нашла покровительницу, поверенную, мать и верную подругу, ушла навсегда.

Несмотря на старания Серинис побороть печаль, ее губы задрожали, а слезы вновь подступили к горлу и затуманили ореховые глаза, обрамленные густыми ресницами. Никогда больше ей не доведется радоваться беспечным беседам за чашкой чая и сдобными лепешками или сидеть по вечерам перед приветливо мерцающим пламенем в камине. Больше некому читать вслух стихи или романы. Гостиную никогда уже не огласят мелодичные песни, которые Серинис исполняла под аккомпанемент Лидии. Не будет прогулок по оживленным улицам города или безлюдным полям, не будет радости, мира и покоя под кронами старых деревьев. Навеки утрачена поддержка престарелой опекунши, которая вопреки мнению света помогала Серинис осуществить заветную мечту — стать художницей. Благодаря Лидии картины Серинис появлялись на выставках и продавались за солидные суммы богатым меценатам — правда, вместо подписи художника на этих картинах были указаны лишь инициалы С.К. Мучительные воспоминания вызвали новый прилив скорби. Серинис отчетливо представилась высокая, стройная фигура в неизменном черном платье справа от мольберта. Лидия часто стояла там, когда Серинис рисовала, и низким, чуть хрипловатым голосом напоминала ей, как важно всегда оставаться самой собой.

На минуту отчаяние и одиночество стали для Серинис невыносимыми, пол под ногами покачнулся, а перед глазами поплыли разноцветные пятна. В панике она схватилась за оконную раму, чтобы удержаться на ногах, и прислонилась лбом к прохладному темному дереву, пока головокружение не утихло. С тех пор как умерла Лидия, Серинис забыла о еде, ограничиваясь несколькими глотками бульона и ломтиком подсушенного хлеба. В предыдущую ночь ей так и не удалось уснуть. Серинис сомневалась, что со временем горе отступит, хотя и была уверена: Лидия опечалилась бы, узнав, как подействовала на подопечную ее неожиданная кончина. Некогда Лидия окружила теплом и сочувствием перепуганную двенадцатилетнюю девочку, потерявшую родителей во время ужасной бури, когда громадное дерево обрушилось на их дом. В то время Серинис винила себя в том, что в час беды была далеко от дома и не смогла спасти родителей, но Лидия, давняя подруга ее бабушки, пережившая смерть собственной дочери, помогла Серинис понять: если бы родители не отослали ее в пансион, она тоже погибла бы. Пожилая дама часто повторяла: жизнь продолжается, что бы ни случилось. Окажись Лидия в эту минуту рядом, она напомнила бы ей эту давнюю мудрость.

Серинис чуть не застонала. Как все ужасно! Если бы за последние пять лет Лидия хотя бы раз пожаловалась на здоровье, если бы какое-нибудь недомогание возвестило бы о приближающейся смерти, домочадцы оказались бы готовы к ней. Вместе с тем Серинис ни за что не пожелала бы своей благодетельнице длительной, изнуряющей хворобы. Если смерть неотвратима, значит, скоропостижную, легкую кончину Лидии следует считать благом.

Дождевые капли заколотили в окна, по стеклу заструились ручейки, возвращая Серинис к настоящему. Надвигающаяся гроза почти опустошила улицы. Несколько запоздалых прохожих ускорили шаг. Мимо дома проехало несколько экипажей; кучеры на козлах ежились под дождем, втягивая головы в плечи и повыше приподнимая воротники щегольских ливрей.

В гостиной послышались осторожные шаги, и Серинис вскинула покрасневшие от слез глаза на молодую горничную, которая, подобно другим обитателям дома, искренне скорбела о смерти хозяйки.

— Прошу прощения, мисс Серинис, — пробормотала девушка, — я зашла узнать, будете ли вы пить чай?

Серинис не ощущала голода, но горячий чай прогнал бы озноб, появившийся после посещения кладбища. Под пронизывающим ветром она промерзла до костей, но откуда она могла знать, что погода переменится так внезапно?

— От чая я не откажусь, Бриджет. Спасибо. — За годы, прожитые в Англии, Серинис так и не удалось избавиться от выговора, свойственного уроженцам Южной Каролины. Помимо прочих премудростей, наставники старательно учили девушку правильному произношению и этикету, но, поскольку усердием и умом они уступали обожаемым родителям Серинис, она сводила на нет все усилия учителей, озорничая, словно избалованный ребенок. Под настроение Серинис была способна продемонстрировать правильный, даже рафинированный английский выговор, который обманул бы самого внимательного слушателя, однако она упорно отказывалась становиться чужестранкой на своей родине. Еще до отъезда из Южной Каролины Серинис решила, что когда-нибудь непременно вернется туда.

Служанка сделала книксен и удалилась, радуясь возможности чем-нибудь занять себя. В последние дни в доме воцарились гнетущая тишина и уныние. Временами Бриджет вздрагивала: в безмолвии ей слышался неповторимый, чуть хрипловатый голос, который на протяжении нескольких лет наполнял ее жизнь теплом и добротой.

Вскоре горничная вкатила в гостиную чайный столик, уставленный серебром и мейсенским фарфором. К крепкому чаю было подано блюдо печенья и хрустальная вазочка с ароматным земляничным вареньем.

Горничная вышла, а Серинис со вздохом расположилась на элегантной кушетке возле столика. Дрожащими руками она наполнила чашку чаем и добавила в него сливки и сахар — маленькая уступка английским традициям. Переложив в блюдце печенье, она твердо вознамерилась съесть его, но вдруг почувствовала, что вновь лишилась аппетита.

«Съем потом», — пообещала себе Серинис и с дрожью отвращения отодвинула от себя блюдце. Она поднесла чашку к губам и отхлебнула, надеясь, что чай согреет ее и успокоит нервы, но вскоре неожиданно для себя вновь оказалась у окна с чашкой в руках. Мир за окном гостиной казался огромным и неукротимым. Сумеет ли она выжить в нем, оставшись в свои семнадцать лет совсем одна?

Серинис закрыла глаза, преодолевая пульсирующую боль в висках, которая терзала ее после возвращения домой и, несомненно, была вызвана волнением и бессонницей. Внезапно шпильки в прическе начали причинять Серинис мучительное неудобство. Не выдержав, она отставила чашку, вытащила из изящного узла волос все шпильки и распустила по плечам и спине густые волнистые пряди. Боль не утихала, со злобной мстительностью атакуя мозг. Серинис начала медленно массировать голову, не задумываясь о том, как выглядит ее встрепанная русая грива в парадной гостиной, где следовало появляться только в безупречном туалете и с аккуратной прической. Впрочем, в доме находились только слуги, а внучатый племянник Лидии, не появившийся на похоронах, во время последнего визита к пожилой даме три дня назад был так раздосадован, что поклялся не показываться здесь целых две недели.

Боль отступала, и Серинис подумала, что вскоре ей предстоит принять важные решения. Она принялась беспокойно вышагивать по гостиной, пытаясь представить свою будущую жизнь. У нее остался всего один родственник — дядя, живущий в Чарлстоне. Закоренелый холостяк, он предпочитал свои книги и исследования браку и семье, но Серинис твердо знала: дядя примет ее с распростертыми объятиями. Перед отъездом племянницы в Англию он заявил: если бы он не сомневался в своей способности вырастить ее, как подобает заботливому отцу, и научить всему, что должна знать женщина, то ни за что не отпустил бы ее. Тщательно обдумав все преимущества общения Серинис с пожилой дамой, дядя принял решение и со слезами на глазах посоветовал девушке отправиться в Англию, научиться языкам и другим премудростям, стать настоящей леди, а затем вернуться к нему драгоценным камнем, получившим изысканную огранку. Теперь Стерлинг Кендолл стал последней надеждой Серинис.

К счастью, некоторое время ей незачем беспокоиться о деньгах. Серинис облегченно вздохнула. Благодаря деньгам, вырученным от продажи картин, она может жить без особых забот, работая над очередными полотнами. В Чарлстоне немало богатых плантаторов и торговцев, многие из них одержимы коллекционированием предметов искусства. Разумеется, известие о том, что создатель картин — девушка, не очень-то им понравится. Разумнее будет подыскать посредника, который сумеет продавать ее картины, не разглашая тайны авторства. До сих пор дела Серинис шли успешно, и она считала, что найти такого человека удастся без труда.

Заметив отражение, промелькнувшее в огромном зеркале с позолоченной рамой, Серинис застыла, изумленная своим видом, совершенно неожиданным для парадной гостиной. С длинными, пышными волосами, в беспорядке разбросанными по плечам, она походила на молодую цыганку — хотя и прилично одетую.

Склонив набок голову, она окинула себя критическим взглядом. Узнает ли ее дядя после длительной разлуки? Когда они расстались, Серинис была худенькой долговязой девочкой, болезненно стесняющейся своего роста. С годами она превратилась во взрослую женщину, чуть превосходящую ростом своих ровесниц, стройную, с округлыми формами, привлекающими взгляды молодых кавалеров, которые уже начинали выспрашивать у Лидии подробности первого выезда в свет ее воспитанницы. От бессонницы и недоедания последних дней ореховые глаза Серинис, окаймленные густыми ресницами, казались громадными под изящно изогнутыми дугами бровей. Ее высокие скулы стали заметнее, чем обычно, благодаря слегка впалым щекам. Собственный нос, прямой и тонкий, вполне устраивал Серинис — в отличие от бескровных губ.

Если не считать белой кружевной отделки на рукавах и воротнике, она была облачена во все черное. Ее модный бархатный жакет заканчивался чуть выше талии и был отделан черным шнуром на манер военного мундира. Присборенные у плеч рукава плотно облегали руки, заканчиваясь у запястий узкими черными оборками, отделанными дорогим кружевом. Неширокая юбка с фестонами на подоле не скрывала стройные ножки в чулках и модных туфельках на плоской подошве. Черный бархатный плащ и шляпку с небольшим пером Серинис сбросила сразу после возвращения с кладбища.

Закончив созерцать собственное отражение, Серинис улыбнулась с печальной иронией. Она не сомневалась в том, что Лидия одобрила бы ее поведение и не упрекнула бы за распущенные волосы. Хотя опекунша была леди до кончиков ногтей, она знала, когда следует соблюдать правила приличия, а когда можно отказаться от них в пользу здравого смысла.

Ее размышления прервал шум подъехавшей к дому кареты, за которым последовал громкий стук в дверь. Стук был настолько дерзким и настойчивым, что дворецкий бросился к двери с несвойственной ему поспешностью. Пока он открывал дверь, Серинис собрала волосы и заколола их шпильками на затылке. Благовоспитанной леди не следует принимать гостей с прической вакханки.

Шум вторжения, усиленный женским смехом, наполнил холл, и, прежде чем Серинис успела узнать, кто удостоил ее визитом, в гостиную ввалилось двое мужчин в сопровождении растерянного дворецкого.