– Это не ваше дело! – первой пришла в себя Алевтина. – Вы вообще тут не должны находиться, это наше семейное дело! Ваша неожиданная нежная дружба с мамой весьма настораживает!

– Да заткнулась бы ты, Аля, – сказала вдруг Глафира Сергеевна. – Достала уже.

– Мама! – ахнула от неожиданности Алевтина Петровна.

– Что – мама? – скривилась та. – Ты, что ли, у моей кровати сидела и подтирала за мной, когда я тут с приступом лежала? Ты дежурила возле меня ночами? – И махнула на нее рукой: – Сиди уже, не выступай! – И объявила: – Все, дети и внуки мои, обед закончен за полным непониманием сторон, не достигших консенсуса. А теперь уезжайте! – И пояснила: – Не прогоняю совсем уж. В пятницу на юбилей приезжайте, отметим. И давайте уже без этого затянувшегося противостояния, пора всем нормально общаться. – Затем, протянув Григорию руку, резко потерявшим силу голосом попросила: – Проводи меня в мою спальную, устала я что-то.

Григорий проводил бабулю, помог лечь, разув и осторожно подняв, переложил ей ноги на кровать.

– Спасибо, милый, – поблагодарила она. – Отдохну. А ты иди, попроси Марьяну показать тебе ее мануфактуру. Пусть экскурсию проведет, тебе определенно понравится. Удивишься.

– Что-что показать? – недопонял он.

– Увидишь, – махнула она рукой. И когда он выходил, попросила: – Прости ты их всех, не ведают, что творят. Все от глупой жадности, миллионы им глаза застят, слишком уж близко перед ними висят, да не ухватишь. Прости.

– Давно простил, – твердо заверил он.

Марьяну Вершинин нашел стоявшей у окна в гостиной. Девушка смотрела на веранду, из которой доносился звон хрусталя и посуды, что убирала со стола Женя-Женуария.

Весь обед Вершинин чувствовал Марьяну правым боком рядом и все посматривал в ее сторону. Приглядывался. Там, у нее во дворе в большой стильной беседке, где еще дышала остывающим жаром настоящая печь, а от хлеба распространялся умопомрачительный запах свежей доброй выпечки, он наконец смог подробно рассмотреть девушку и словно получил легкий удар под дых, сбивший на мгновение дыхание.

Глаза остались прежними – большими, даже детскими какими-то, темно-синими, с длинными черными, естественными, а не крашенными ресницами, а веснушки исчезли. Он даже испытал укол мимолетного разочарования от того, что их не увидел, а потом решил, что природа права – на такой белоснежной коже они были лишними.

Но главное, что шибануло Григория, это не ее внешняя привлекательность, хотя и она, разумеется, но некая мощная энергия, что-то неясное, что исходило от девушки. Он точно знал, что наличие ауры – давно доказанный факт, даже сам проводил некоторые эксперименты, связанные с биополями.

Да бог с ним – поле, не поле, что-то было в этой девушке такое, что ему захотелось подойти ближе, вдохнуть ее запах, прижать к себе и так и стоять, не выпуская из объятий и… Ну и совсем мужское. Нежное, теплое, податливое и в то же время сильно влекущее – в ней; и все мужское, захватывающее – в нем.

Вот и шагнул, провоцировал. Не удержался. Да и не хотел удерживаться.

А когда сила нагнетенного напряжения над обеденным столом взорвалась выступлением Витали, отчего-то Григория в тот момент интересовало только одно – как отреагирует на эти обвинения девушка Марьяна и что подумает.

А она смотрела во все свои темно-голубые глазищи на исходящего возмущением его двоюродного брата, чуть склонив по привычке голову, и выражение ее лица казалось удивленным и каким-то задумчивым, словно она сделала некое небывалое открытие.

«Смотри, смотри! – отчего-то вдруг разозлился Вершинин. – Вот так это происходит! Вот так обвиняют и отрекаются от близких людей! Это не романтическая история, а обыкновенная бытовая грязь! А ты думала, они по углам тихонько шушукаются? Нет! Это вот так, наотмашь! Смотри!»

И так же быстро остыл в своем возмущении, как и завелся, не очень-то и поняв, чего, собственно, он на нее тут мысленно выступает. Уж кто-кто, а Марьяна-то в этой истории точно ни при чем, так, сторонний наблюдатель. Не более.

– Глаша рекомендовала напроситься к тебе на экскурсию, – подойдя к ней сзади, сказал Вершинин.

Девушка резко развернулась, видимо, застигнутая врасплох его появлением, явно вся погруженная в свои мысли.

– А? – растерянно переспросила она.

– Я говорю, бабуля рекомендовала посетить твой дом, упоминая какую-то мануфактуру, – повторил он.

– Ах, да, – улыбнулась девушка. – Она так называет мою работу. – И задумчиво прищурилась, что-то продолжая обдумывать. – Давай чуть позже. Мне сейчас надо с ней поговорить.

– Она отдыхает, – напомнил Вершинин.

– Да, я знаю, – кивнула она. – Но это важно.

Собственно, она не спрашивала у него разрешения на общение с бабушкой, а поставила в известность. И, обойдя по дуге не сдвинувшегося с места Григория, пошла в сторону спальной комнаты Глафиры Сергеевны. А он остался, чувствуя себя несколько растерянно в «непонятках», как нынче говорит молодежь – так состоится посещение соседского дома и когда это «позже»? И вообще, она снова произнесла нечто неопределенное и исчезла, как утром на чердаке.

Похоже, что оставлять его в недоумении и исчезать уже входит у нее в привычку!

Он хмыкнул, покачал головой и решил, что пора осмотреть дом и… и окончательно справиться со своими демонами, зайдя, наконец, в кабинет деда.

Вспомнить все и побыть там с ним. Наедине.

До ужина Григорий не видел ни бабушку, ни Марьяну, поспешившую уйти сразу после недолгого разговора с Глафирой Сергеевной. Ходил по дому, сделал поразившие его открытия – например, то, что практически в каждой комнате висели на стенах в дорогих рамках фотографии, которые он пересылал бабуле на компьютер в течение всех этих лет. В основном панорамные, но кое-где и с его присутствием на каком-нибудь потрясающем фоне природы.

Удивиться-то удивился, но честно – было приятно, даже что-то сжалось тихонько в груди, так он расчувствовался вниманию бабули к его увлечению. Хоть Вершинин и не был профессионалом, но как каждый нормальный мужчина стремился во всем, за что брался, быть первым, ну пусть не первым, но достойным, может, не всегда и осознанно, на уровне инстинктов. А сейчас смотрел развешанные в комнатах фото, некоторые так совсем давние, еще с Камчатки, с первых его проб снимать профессиональной аппаратурой, и честно признавался самому себе, что ему нравятся его работы.

Да, здорово сделано-то!

А еще он увидел на стенах несколько новых полотен в рамах. Сначала ему показалось, что картины, еще удивился: на какие деньги бабуля могла их приобрести, а присмотревшись, удивился еще больше – это оказались тканевые картины и гобелены. Удивительные работы – очень тонкие, до мельчайших деталей, до еле уловимых полутонов красок.

Поразился – честно, никогда бы не подумал, что можно сделать столь филигранную тканую работу. И красота, между прочим, настоящее искусство, ведь передана и атмосфера, и некое особое состояние, и энергия, присущие только настоящим произведениям искусства.

А потом состоялся ужин, на котором отсутствовала девушка Марьяна, а Глафира Сергеевна была задумчива и растерянна, напряженно думая о чем-то своем. Зато вместо Марьяны, которую отчего-то Григорий ждал, пришел сосед Роман Борисович.

Интереснейший человек – профессор, доктор филологических наук, бросивший несколько лет назад науку, преподавание и работу и перебравшийся из Москвы в поселок на постоянное жительство.

– Вы спросите меня, молодой человек, как такое возможно, – обращался он во время ужина к Григорию, – бросить науку, преподавание и все, чему посвятил всю жизнь. А я скажу вам: еще как можно! Те же мои философы и надоумили. Кстати, многие из которых так и поступали: забирались на старости в какую-нибудь глушь непролазную и между делом и со скуки смертной писали свои лучшие труды, выверяя каждую мысль месяцами. Годами писали от той же скуки. А мне что, сиди теперь да читай их в удовольствие и для развития мозговой деятельности.

Гриша слушал и не слушал одновременно, и в полемику не вступал, во-первых, потому что философия не его конек – тут бы со своими проблемами разобраться, куда уж там про человечество и его предназначение размышлять, а во-вторых, потому что ему в этот момент было удивительно хорошо – он снова находился в любимом доме и чувствовал, как ему тут тепло и уютно, словно дом снова принял его в свое лоно, приголубил, убаюкал и пригрел под своим крылом.

После ужина Глафира Сергеевна несколько оживилась, отложив, видимо, на время тяжелые мысли или что-то таки решив, и предложила гостю и Жене поиграть в карты, и в это время у нее зазвонил телефон. Она ответила, послушала и передала трубку Григорию:

– Это тебя.

– Меня? – немного удивился тот, принимая у нее трубку. – Да?

– Это Марьяна, – представилась девушка. – Я не знаю твоего номера, вот и звоню Глафире Сергеевне. Если не передумал насчет экскурсии, то милости прошу.

– С удовольствием, – улыбнулся он.

– Иди, иди, – забирая у него телефон, довольно напутствовала внука бабушка. – У вас дело молодое, а мы, старики, в картишки порубимся.

Марьяна встречала его на ступеньках веранды своего дома, одетая в интересное платье: нечто этническое, Григорий в этом ни фига не разбирался, но то, что в наряде присутствуют древнерусские мотивы, не сомневался, к тому же она казалась в нем загадочной, строгой и почему-то недоступной, как мерцающая греза.

– Привет, – поздоровалась она и, отступив, пригласила, поддержав приглашение жестом руки: – Проходи.

Первое, что бросилось в глаза Григорию, когда он вошел в дом, это его фотоработы, в таких же рамках, как и в усадьбе, развешанные по стенам большой просторной прихожей. Он даже оторопел слегка – вот уж чего не ожидал, так такого. На это, что ли, бабушка намекала, обещая, что он удивится.

– Тебе нравятся мои фотографии? – спросил он, неосознанно слегка напрягаясь, как любой нормальный человек, ожидающий оценки своего дела.

– Ну, конечно, нравятся. Иначе я бы не развешивала их по стенам, – улыбнулась Марьяна и объяснила: – Я обратила внимание, что Глафира Сергеевна частенько просматривает твои снимки, вот и предложила однажды распечатать те кадры, которые ей особо нравятся, и развесить. А она так обрадовалась, вдохновилась. И мы просидели неделю, наверное, отбирая снимки. А потом перекинули их на мой ноутбук, он помощней, я сходила в студию и распечатала. И для себя тоже, – и пролила елей на его нервы: – У тебя совершенно потрясающие снимки, места удивительнейшей красоты, и снял ты их гениально, прямо чувствуется энергия природы и настроение самого фотографа. Вот эта, например, – она указала на одну из фотографий на стене.

– Это Сахалин, – посмотрел он на работу.

– Да, я знаю, – кивнула она и позвала дальше: – Идем в комнату. Ты не удивляйся, но мне многое о тебе известно: основная тема жизни и интересов Глафиры Сергеевны – это ты.

– Понятно, – кивнул Вершинин. – Разведка все доносит… – и вдруг на полуслове позабыл фразу, не договорив, увидев, что находится в комнате, и спросил с большим интересом: – Это что такое?

– А это и есть та самая мануфактура, как ее называет твоя бабушка, – весело пояснила Марьяна. – Ткацкие станки. Вот этот, – она подошла и положила ладошку на большой деревянный агрегат, – для тканей более грубой выделки из льна, шерсти, грубого хлопка, иногда и конопли для посконного полотна. Кросны, так в старину называли ткацкий станок. У меня он большой, традиционно же пользуются более компактным. Он полностью сделан по древним образцам и в точности такой, какой использовали многие века и тысячелетия на Руси. А этот, – она подошла ко второму станку, более современного вида, – этот для тканей из тонких нитей, шелка, хлопка, батиста, и он уже современный. Вот этот маленький, – она взяла со стола, что стоял у окна, небольшой переносной ручной станок, – на этом тку традиционные русские пояса и тесьму, которой отделывается вся одежда. И не только она. А вот этот станочек, – она показала еще один странного вида небольшой станок, – использую для ткачества бисером.

– О-бал-деть! – высказал свои чувства потрясенный Вершинин. – Так ты что, ткачиха, что ли?

– Совершенно верно, – кивнула она. – Ткачиха. Но не только, – и она указала рукой на широкий и длинный стол, рядом с которым стояла, на швейную машинку и сложенные на одном углу стопкой лекала на картонках и какие-то мелочи-фурнитуру в большой коробке, разделенной на ячейки разного размера. – Иногда и шить приходится, когда сама делаю какой-нибудь наряд.

– И что именно ты производишь? Ну то, что ткани, это понятно, какие, я имею в виду? – любопытствовал необычайно Вершинин, всегда оставаясь в первую очередь исследователем.

– Разные. Вот смотри, – подошла она к большому станку и вытянула с вала, расположенного внизу станка, кусок накрученной на него уже сотканной ткани, – сейчас я работаю над интересным полотном по специальному заказу с определенным рисунком, нарочито грубое переплетение шерсти и льна, для театральных костюмов. Очень интересная работа, мне нравится. А вот это, – она вернулась к столу и взяла с него тонкую ткань нежно-кремового цвета, – это шелк, – и протянула Григорию. – Кстати, – вдруг вспомнила Марьяна, – ты же инженер великий! Посмотри, может, разберешься. У меня на малом станке стала проскакивать педаль, не переставляя бердо. Не все время, а так нет-нет и не срабатывает. Надо бы мастера вызывать, да это такая морока надолго. В общем и целом я в устройстве своих средств производства разбираюсь и могу, если надо, кое-что починить, но только самое элементарное. А тут не знаю, что бы это могло быть, а ковыряться наугад не хочу.