– Ну, показывай свою шайтан-машину! – улыбнулся ей Григорий.

И чуть ли не потер руки от удовольствия, первым порывом которого было естественное желание посмотреть устройство агрегатов поподробней – ну, вот натура такова, что мимо любого механизма мы не проходим – стопоримся и разбираемся, что за «штучка» и как работает.

Они оба опустились на коленки и засунули головы под станок.

– Вот видишь, – показывала она, тыкая пальчиком, – вот эта педаль западает.

– Инструмент есть? – спросил Григорий и уточнил: – Хотя бы отвертка?

– Есть! – радостно сообщила Марьяна и торопливо выбралась из-под станка.

В общем и целом Вершинин практически сразу понял суть проблемы, осталось раскрутить и достать испорченную деталь. А пока он ждал инструмент, успел осмотреть и понять принцип работы довольно примитивного механизма станка, полностью удовлетворив свой познавательный интерес.

– Вот! – довольно быстро вернулась Марьяна и положила рядом с ним на пол ящичек с набором инструментов.

Григорий неторопливо, без суеты, принялся снимать педаль и по ходу, из-под станка, вести почти светскую беседу:

– Я так понимаю, это твои работы висят в усадьбе?

– Да, Глафире Сергеевне очень понравилось, когда она у меня увидела, ей захотелось что-то такое же иметь, вот я и сделала для нее.

– Очень круто, – дал характеристику Вершинин. – Впечатляет всерьез. Классно. По-настоящему классно. Произведение искусства. Это ж, наверное, дорого стоит?

– Ну, как посмотреть, – уклончиво ответила она и призналась: – Вообще-то, не дешево, – и тут же поспешила его уверить: – Ты не волнуйся, я ж с Глафиры Сергеевны деньги не брала, это подарок.

– Мань, – назвал он вдруг ее непривычным именем и, прекратив что-то там развинчивать, вылез из-под станка и, не вставая с колен, присел на пятки. – Я вообще-то далек от искусства, но не до такой степени, как может показаться на первый взгляд, и отличить действительно стоящую работу от дешевой подделки и фигни все же в состоянии. Три большие великолепные работы разной фактуры, но удивительнейшей техники исполнения, настоящие произведения искусства – это слишком щедрый подарок. Ты не находишь?

– Нет, не нахожу, – твердо заявила девушка. – Это от души. Так мне захотелось.

– Понятно, – помолчав, порассматривав ее, наконец кивнул он, снова полез под станок и уже оттуда спросил: – И что, твои работы пользуются спросом?

– Ну, как спросом, – немного заскромничала Марьяна. – Вообще-то, да. Я сотрудничаю с несколькими театрами, делаю им под заказ ткани для костюмов, иногда и для декораций. С музеями, бывает, работаю. Делаю вещи для выставок-продаж и ярмарок народного творчества. Много работаю с селом Красивое, это этническое поселение такое, они там все одеваются только в национальные одежды, и лавки у них свои есть, через них продается много моих работ, хотя в селе все мастерицы, ткут же в каждом доме, как в старину. Еще на художественные выставки выставляю картины, гобелены, бисерные полотна и разные поделки. На них вообще особый спрос. Для домов моды ткани делаю. Ну и красить научилась сама нити натуральными растительными красками по старинным рецептам, они тоже последнее время стали пользоваться популярностью.

– Понятно-о-о, – протянул Григорий, выбрался из-под станка и встал рядом с ней. – С вопросом я как-то не угадал. Ты жить-то успеваешь, девушка Марьяна?

– А я не тороплюсь, поспеваю не спеша, так быстрее выходит, – разъясняла она. – Заказы у меня расписаны на несколько месяцев вперед. Так ведь это заказчиков право: ждать меня или найти другую мастерицу. А мне главное качество, а не торопливость.

– Верная философия жизни, – похвалил он и переключился на иную тему. – У тебя в станке скрутился крепежный элемент в педальном механизме, видимо, был немного криво вкручен изначально. Еще чуть-чуть, и отлетел бы окончательно. – Григорий протянул ей испорченную гайку. – Могу заменить.

– А у тебя есть такая? – удивилась Марьяна.

– Поищу. В нашей мастерской всякого добра хватало, надо посмотреть, что есть. Если не найду, так выточу, какую требуется, – пообещал он.

– Как это – выточу? – снова удивилась она.

– Да просто. Подберу заготовку, подгоню по размерам и выточу. У нас с дедом и отцом тут мастерская, оборудованная добротно, станки разные имеются, – и вдруг замолчал, вспомнив что-то, и легкая тень прикоснулась к его лицу. – Была, – сказал Вершинин напряженно и качнул головой, прогоняя задумчивость. – Вот и посмотрю завтра, проверю, что там и как сейчас. – И, посмотрев на Марьяну, словно извинился, объяснил: – Двенадцать лет туда не заходил.

– Ничего, – удивительно нежно, ободряюще сказала она и положила ладошку ему на руку успокаивающим жестом. – Все проходит и меняется.

– Это точно, – вздохнул он глубоко и выдохнул решительно: – Ну что, идем твою красильню смотреть? Все-таки экскурсия.

Красильню они посмотрели. А потом и баню, сильно заинтересовавшую Вершинина своей основательностью и продуманностью деталей, и беседку с большой русской печью и огромной столешницей, выполненной из цельного куска дерева со специально не выровненными краями, – это уже почти в сумерках.

Марьяна предложила выпить чаю, Григорий с радостью принял приглашение, и они пили душистый чай с медом и верчонками, так назвала хозяйка небольшие, закрученные косичками слоеные печеньки собственного производства, и, сидя на веранде, окутанной сеткой от комаров, смотрели на догорающий закатом день, слушали затухающий дневной гомон и тихо беседовали.

Вершинин подробно расспрашивал Марьяну про то, как и с чего она надумала стать ткачихой. Вроде бы, молодая девчонка, современная, откуда такая тяга к странному – ну, пусть не странному, но точно не распространенному и модному – ремеслу и древней архаике?

Ему было искренне интересно все, что она рассказывала, и он задавал много уточняющих вопросов, а она говорила, говорила, отвечала на его вопросы… И делилась с ним выстраданными мыслями, решениями, переживаниями и сомнениями, которые мучили ее на пути обретения себя и утверждения в своем призвании – тем, чем она еще никогда ни с кем не делилась, и никого не посвящала в свои сомнения и страхи, проходя это все в одиночку, – и эта удивительная откровенность выходила у нее легко и естественно.

И она абсолютно точно знала, что если кто и поймет ее душевные метания и переживания, что пришлось преодолеть на пути к своему предназначению, то только вот этот мужчина.

– Я понимаю, о чем ты, – будто бы прочитав ее чувства, сказал Вершинин, глядя задумчиво в темноту ночи: туда, где уютно светилась огнями усадьба на соседнем участке, и признался откровенно: – В тот день, когда погиб дед, я ни на минуту не сомневался в правильном выборе своего пути. И уже чувствовал нетерпение перед отъездом, так хотелось, наконец, сделать это, решиться, шагнуть. – Он повернул голову и посмотрел на нее, поразив глубиной переживаний, отразившейся в его глазах. – И все двенадцать лет сомневался в правильности того решения, толкнувшего меня в дорогу. Каждый раз, когда брался за новый проект и переезжал с уже обжитого места, от исследований, от коллектива, с которым уже сроднился, – сомневался. Но всякий раз, в какой-то момент меня настойчиво начинала одолевать одна мысль: пора. И включался анализ того, что уже сделал на этом месте, что узнал нового, что постиг и может ли еще какие-то знания и умения дать мне этот объект. И каждый раз, уезжая, я непрестанно обдумывал, а верное ли решение я принял, в очередной раз ломая все, что уже устоялось.

– И что? – осторожно, чтобы не спугнуть это откровение, спросила Марьяна. – Когда-нибудь получалось, что зря уехал на новое место и занялся другим проектом?

Он снова посмотрел на огоньки «родового гнезда», помолчал с минуту – девушка его не торопила, даже дышать старалась потише, чтобы не спугнуть его размышления. И ответил сухим тоном:

– Нет, – помолчал еще и расширил ответ: – Всегда на поверку получалось, что правильно и вовремя уезжал и начинал что-то новое тоже вовремя. Но самое главное, я сохранил роскошь быть самим собой и не подстраиваться под чье бы то ни было видение, каким путем следует двигаться в науке, как и что будет финансироваться. Мне не пришлось подстраиваться, выполнять неинтересную работу для чужого дяди, я не участвовал в околонаучных интригах и расчетах при распиле званий и грантов. Выбрав особый путь, пусть и гораздо более тяжелый, я остался в принципе свободным.

– У древних русичей была такая поговорка: «Пусть дорога сама о себе позаботится», – заговорила Марьяна после некоторой паузы, в которую они оба молчали. – Они считали, что человек обязан слышать себя истинного, который всегда знает и чувствует, как и что правильно должно делать, да и предки помогут и подскажут, если своего разумения не хватит. Главное уметь спрашивать правильно себя и род, охраняющий тебя, и слышать ответ. Ты вот услышал. Тебе дано было.

– Да, – кивнул Вершинин задумчиво и добавил: – Только стоило это слышание дорого. И вопроса о том, правильный ли путь я выбрал, так никто и не снимал.

– Я знаю, что у тебя случались трудные ситуации в жизни и работе. Мне Глафира Сергеевна рассказывала, правда, уверена, сильно отредактированную версию твоих приключений. Да и вряд ли всех приключений. Вон у тебя, – она кивнула, указывая на его руки, – руки в шрамах, на лбу шрам и правый висок седой, – и спросила проникновенно: – Что, совсем край страшный бывал?

– Да всякое случалось, – вздохнул Григорий и, посмотрев на нее, резко переключился с задумчивого тона на иронично-бодрый: – Маня…

– Почему Маня? Марьяна мое имя, – перебила его девушка.

– Потому что тебе идет, а мне нравится так тебя называть, – усмехнулся Григорий.

– Подозреваю, что последняя причина является определяющей в этом решении?

– Да, привыкай, – хмыкнул он и продолжил свою мысль: – Так вот, – и подчеркнул с нажимом: – Ма-ня, зачем такой милой и нежной девочке, как ты, интересоваться мужской суровой работой с казарменным уклоном?

– Почему казарменным? – подивилась она. – Ты же не в армии служил, а работал над научными проектами.

– Потому что там, где собирается больше трех мужиков, обязательно наступает казарма, особенно, если они оторваны от цивилизации, а обычная жизнь где-то далеко, – пояснил Григорий назидательным тоном.

– Но я же не про это спрашиваю, а про вон шрамы твои и седину, не на свидании же заработанную.

– Это все одна и та же песня из мужской рутинной тяжелой работы в не самых простых условиях, ничего романтического, как бы тебе ни хотелось и ни виделось в воображении. Так, что, Манечка, не стоит героизировать мои подвиги, поскольку не имели место таковые. А была банальная казарма и пахота.

– Это правда, что ты Глафире Сергеевне каждый месяц посылаешь деньги? – задала она несколько неожиданный вопрос.

– Глаша да родители – это единственные родные мне люди, – пожал он плечами. – Родители наотрез отказались от финансовой помощи, отец даже, по-моему, обиделся слегка, они оба работают. Отец последние пару лет даже неплохо стал получать, занимаясь одной важной разработкой по государственному заказу. А бабуля – это святое.

Марьяна хотела спросить что-то еще, но тут у нее зазвонил смартфон. Она поднялась, взяла телефон с подоконника веранды, посмотрела на экран и нахмурилась озабоченно.

– Да, – коротко ответила она, послушала, что ей говорят, и ответила: – Поняла. Буду ждать вас утром.

Нажала отбой и, глубоко о чем-то задумавшись, все смотрела на экран смартфона, который держала в руке.

– Какие-то неприятности? – вывел ее из задумчивости голос Вершинина.

– А? – перевела она на него взгляд и торопливо ответила: – Нет. Дела на завтра важные.

– Понятно, – кивнул Григорий и поднялся с плетеного кресла. – Тогда отдыхай. И да! – вспомнил он о чем-то и достал свой смартфон из кармана брюк. – Номер-то свой скажи, чтобы не через Глашу связываться.

Она продиктовала номер, он сразу позвонил на него, и они оба внесли номера друг друга в память своих телефонов.

– Ну все, спокойной ночи, – попрощался Григорий и замер на пару секунд, торопливо решая про себя, поцеловать ее или…

Выбрал «или» – поцеловать он ее хотел, но если целовать, то всерьез, а нейтрально-дружеское, в щечку, его не устраивало.

Он никак не мог уснуть, вспоминая их с Марьяной разговор, вернее, не столько сам разговор, сколько то, что чувствовал во время него.

Поразительно, но ни с кем, даже с самим собой, до сегодняшнего вечера Григорий не обсуждал свои сомнения и страхи по поводу выбранного им пути в работе и в жизни. Никому никогда не признавался в сомнениях и в том, как, бывало, задумывался – а, может, прав все же был дед и он теряет что-то важное, теряет свое истинное призвание в призрачной погоне за познанием в различных областях и приобретении опыта в нескольких научных и производственных сферах? Верно ли это? И стоит ли снова и снова срываться с насиженного места, оставлять дело, в котором стал специалистом, нестись в неизведанные дали и опять начинать все заново?