И так и стоял в темноте, засунув руки в карманы, смотрел на темную улицу и думал.

Вершинин думал о том, почему стоит сейчас в этой комнате, не включая света, высматривает автомобиль на дороге и чувствует себя обманутым и обиженным? Почему с того дня, как он отсюда уехал, чувствовал себя неприкаянным и несчастливым.

Да нет, все понятно, конечно, но ведь он прав – ну какие ему, на хрен, серьезные отношения? Ну какие? Это же понятно! И совершенно очевидно…

И от этих мыслей Вершинин все больше и больше заводился раздражением, недоумением и почти детской обидой – ну как же так, все же логично! Марьяна же умная, даже мудрая не по годам и должна понимать…

Вдруг в самом конце улицы, на повороте, сверкнули фары машины, которая все приближалась и приближалась, оказавшись тем самым большим джипом, упомянутым бабушкой. Автомобиль остановился у дома Марьяны, и в свете фар Григорию с его «наблюдательного пункта» хорошо было видно, как с водительского места вышел мужчина, обошел машину спереди, распахнул дверцу и помог выйти Марьяне, после чего распахнул заднюю дверцу, достал из салона какие-то бумажные пакеты, как в фирменных бутиках, и передал их девушке. Они что-то сказали друг другу, и она, махнув прощально рукой, пошла к калитке, а мужик забрался обратно в машину и медленно поехал вперед, чтобы развернуться в конце улицы за участком вершининской усадьбы.

Григорий стоял, смотрел, и у него внутри все переворачивалось!

Вот так да! Всего два месяца прошло, ну чуть больше! И уже какой-то мужик поздно вечером, почти ночью, подвозит ее с подарками домой!

И вроде как бы и не было того, что между ними произошло!! Не было той бани с омовением ног, не было той потрясающей ночи в полной темноте и следующих двух ночей такой красоты и чувственности, которой и не бывает!

И не было оргазма вдвоем, когда он чувствовал то, что чувствует она!

Вот так легко и быстро потому, что Григорий что-то там не предложил и не назвал все это отношениями с продолжением?! Вот так просто забыто! Мы с другими мужиками разъезжаем на крутых внедорожниках!

А как же баженый мой? Все? Прошла любовь?

Он понимал, что нелогичен, понимал, что не имеет никакого права осуждать Марьяну и думать о ней так некрасиво, да и предъявлять какие-то претензии уж тем более – Вершинин все понимал, но его просто порвало от того, что он видел, от мысли, что Марьяна принимает ухаживания другого мужика.

Его Марьяна!!

Вершинин постарался взять себя в руки и успокоиться – спустился в темную, опустевшую уже кухню, в которой Евгения Борисовна навела идеальный порядок. Включил свет, неприятно резанувший по глазам своей яркостью, взял со столешницы бутылку воды, налил полный стакан и выпил почти залпом.

Постоял в задумчивости, опершись расставленными руками на столешницу и свесив голову, и прошел к выходу.

Постоял на веранде, прислушиваясь к звукам ночи и к самому себе.

И стремительно зашагал к калитке, разделявшей их участки.

Подняв руку, чтобы постучать, Григорий в последнюю секунду отчего-то задержал кулак и, взявшись за ручку, нажал и осторожно толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Он неторопливо вошел, но окликать Марьяну с порога не спешил, а двинулся вперед на свет, горевший в единственной комнате – в ее спальне.

Она стояла возле кровати, чуть согнувшись, опустив голову, и расчесывала щеткой мокрые волосы, видимо, только что выйдя из душа.

– Привет, – тихо поздоровался Вершинин, переплел руки на груди и прислонился плечом к дверному косяку.

Марьяна распрямилась, одним движением головы перекинув волосы назад и, совершенно не испуганно и даже не удивленно, посмотрела на него. На ней была длинная, широкая рубаха до пола в старинном русском стиле, отороченная по краю подола, горловины и рукавов тесьмой.

– Привет, – ответила девушка.

– Ты меня не ждала, – констатировал Григорий.

Хотел произнести это нейтральным тоном, но не удержался и пропустил нотки обвинения. А Марьяна улыбнулась, чуть поджав губки, и возразила:

– Тогда бы я закрыла дверь на замок.

– Я имею в виду вообще не ждала, – пояснил Григорий на сей раз более нейтральным тоном.

А она усмехнулась, посмотрела на него странным взглядом и повторила:

– Тогда бы я закрыла дверь на замок.

– Но ты уехала куда-то с каким-то мужиком, – напомнил Вершинин.

– В Москве проходит Международная выставка изделий народных промыслов. Мне присудили первое место и главный приз в номинации тканевое художественное произведение за гобеленовый триптих «Русь былинная». Вот его мне и вручали на церемонии награждения, после которой состоялся праздничный фуршет. А мужик – это водитель, его за мной прислали организаторы. Он же и привез меня обратно, – очень спокойным тоном объяснила Марьяна и снова улыбнулась немного снисходительно.

– Понятно, – кивнул Вершинин, чувствуя, как уходит внутреннее напряжение, и спросил: – Почему ты мне об этом не сказала, мы же разговаривали по телефону вчера?

Она не ответила, смотрела на него, чуть склонив головку набок, и улыбалась все той же мудрой ироничной улыбкой.

Ну, разумеется! Почему она должна ему что-то говорить, если он сам задал такой тон их общению. Только легкий треп ни о чем, никаких откровений, и понимание, что между ними нет ничего, кроме необременительной дружбы.

Но чувства и логика редко монтируются, как оказалось.

– Так, понятно, – снова повторил он. – Похоже, я несколько туплю.

А она неспешно подошла к Вершинину, глядя ему в глаза, медленно положила ладонь ему на грудь, туда, где билось нетерпеливой птицей его заполошное сердце. Они стояли, смотрели друг другу в глаза и молчали, и она тихим, необыкновенным, околдовывающим голосом произнесла:

– Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током.

Друг к другу вновь, того гляди,

Нас бросит ненароком,—

зачаровав его этими пастернаковскими строчками, и пояснила очень тихо:

– Так получилось, Гриша, что мы с тобой «провода под током». Сбежать от этого можно, изменить – нет. Даже сделать вид, что это все не так, не получится. Ты попробовал, у тебя не вышло, хоть ты и очень старался.

От переживаемых в этот момент ощущений у Вершинина перехватило спазмом горло – он дышать не мог, говорить не мог, даже думать не мог – все затмила она…

– Когда ты испытываешь влечение к женщине, – перешла на колдовской шепот Марьяна, – твои глаза становятся темно-зелеными, а когда ты испытываешь глубокие чувства, они становятся карими. Как сейчас.

И что-то незримо изменилось в пространстве между ними, в них самих так, что слова стали не важны и пусты… Они стояли, глядя друг другу в глаза, – не шевелились даже, может, несколько секунд, а может, целую вечность, и происходило с ними какое-то волшебство.

И вдруг Вершинин, не выдержав, протянул руки, взял в ладони ее лицо и, чувствуя, как его накрывает волной уже известной ему бесконечной нежности к этой женщине, прошептал сухим, шершавым горлом, вложив в этот призыв все измучившие его бессонные ночи, ожидания, мечтания о ней и мольбу о прощении:

– Ма-а-анечка!

Медленно наклонился, припал к ее губам, как к живительному источнику, и утонул в этом поцелуе, полном нежности, увлекая ее за собой. Эта нежность разбудила так долго сдерживаемую страсть в них обоих, и Григорий принялся покрывать поцелуями лицо Марьяны – отчаянно, безысходно, яростно.

И куда-то уже улетела ее прекрасная рубаха-платье, а следом за ней его одежда, и неизвестно как они оказались в постели – и целовались, целовались, словно, измученные жаждой, пили благодатную воду… И остановились на мгновение, снова переплетясь взглядами, и что-то блеснуло у нее в глазах, похожее на слезы, и отразилось в его глазах. Григорий медленно опустил голову и поцеловал ее совсем иначе – снова очень нежно, долгим, проникновенным поцелуем, лишившим остатков разума их обоих…

И когда он вошел в нее, соединив их тела, у Марьяны из левого глаза сорвалась крупная хрустальная слеза, а он поймал ее губами, как награду…

– Я соскучился по тебе, – прошептал Вершинин признание, когда смог отдышаться и перевернулся на бок, увлекая и ее за собой. – Ужасно соскучился.

– Я тоже, – улыбнулась она. – Я смотрела твою защиту с Глафирой Сергеевной. Ты был великолепен. Стильный, красивый, замечательно держался перед аудиторией. Просто блистал. Ты знаешь, что у тебя талант к общению со зрителями и слушателями? Ты легок, ироничен, умен и, не напрягаясь, удерживаешь внимание людей.

– Спасибо, – прошептал Вершинин.

От ее слов он чувствовал… чувствовал такое… не передать! Такую истинно мужскую радость, гордость – не знаю! Он был победителем всего на свете!

Это действительно только мужское!

Григорий не удержался, притянул девушку к себе, зацеловал до головокружения у обоих и повел, повел дальше, сильнее, яростнее и… и нежнее.

Заснули они с рассветом – ухнули оба, как в пропасть, словно потеряли сознание после очередного совместного восхождения к своей вершине.

И проснулись от настойчивой мелодии смартфона Вершинина, раздававшейся откуда-то с пола.

– Надо взять трубку, – сказал он, не двигаясь и не разлепляя глаз.

– Угу, – согласилась с ним все еще во сне Марьяна.

– Все-таки надо взять, – заметил он на продолжавшийся музыкальный вызов.

– Угу, – повторила она.

– Люблю покладистых женщин, – усмехнулся Вершинин, перевернувшись на спину.

Очередного «угу» не последовало. Он приподнялся на локте, поцеловал ее в нос и в лоб и встал с кровати. Смартфон отыскался в кармане брюк, валявшихся, как и положено всякой приличной одежде, сорванной в порыве страсти, в углу комнаты. Посмотрел на экран – звонила бабушка.

– Да, – ответил Вершинин.

– Ты там, где я думаю? – вместо приветствия спросила Глафира Сергеевна бодрым тоном.

– Да, – посмотрев на спящую Марьяну, усмехнулся Григорий.

– Завтракать когда собираетесь?

– Сейчас, – с сомнением предположил он.

– Вот и приходите. Пирог остался, да и Женуария расстаралась. И времени у нас мало, скоро пора будет выезжать.

– Куда? – не понял Григорий.

– По очень важному официальному делу, Гришенька.

– Ладно, сейчас придем, – пообещал он почти невозможное.

Кинув телефон на кресло, Вершинин нырнул в кровать и принялся будить женщину.

– Маня, – поцеловал он ее в висок. – Маняша! Нас ждут на завтрак, который уже готов.

– Да, – четко произнесла она, не двигаясь и не открывая глаз. – Идем.

– Вставай. – Григорий поцеловал ее в лоб еще раз. – В программе заявлены еще какие-то важные официальные дела.

– Да, она говорила вчера, – открыла, наконец, глаза Марьяна.

– О чем речь, знаешь? – поинтересовался Вершинин, перебирая в пальцах локон ее спутавшихся волос.

– Нет, – подавив зевок, перевернулась на спину Марьяна и потянулась. – Глафира Сергеевна сказала только, что нечто очень важное, связанное с вашей семьей.

И вдруг резко села на кровати, прикрыв грудь одеялом, и поделилась своими опасениями:

– Знаешь, твоя бабушка сильно сдала за эти месяцы. Я за нее серьезно волнуюсь. Видимо, эта история с Виталием ее сильно подкосила. Глафира Сергеевна старается этого никому не показывать, переживает все в себе, но врачи говорят об очевидном ухудшении ее состояния.

– Я заметил, как она осунулась, – разделил Вершинин ее опасения. – Вчера сразу после ужина ушла к себе отдыхать, явно устала серьезно.

– Да еще придумала это мероприятие непонятное, – тревожилась Марьяна. – И что задумала? Ей лучше сейчас не волноваться лишний раз.

– Ладно, там посмотрим, – вздохнул Григорий и распорядился: – Вставай, пойдем позавтракаем.

Ни Глафира Сергеевна, ни Женя не выразили свое отношение к тому, что Григорий с Марьяной провели ночь вдвоем, и уж тем более не обсуждали данную тему.

Интригу того, что задумала, Глафира Сергеевна держала практически до самого конца – кремень! Никакие намеки и попытки как-нибудь выведать не проканали! Бесполезняк. «Увидите», – и весь ответ.

Марьяна попыталась было отвертеться от семейного сборища Вершининых – мол, это ваши дела, я к ним никаким боком, и вообще работа у меня, но Глафира Сергеевна сыграла на ее добрых чувствах, не уговаривая, а попросив сиротой страдальческой, мол, она ей там очень нужна – на что Марья, разумеется, купилась.

А как только получила Марьянино твердое согласие, вышла из образа «сироты казанской» и принялась деловито раздавать распоряжения.

– Вы хитрющая старушенция! – возмутилась Марьяна со смехом.

– Да, я такая! – сверкнув задорно глазами, согласилась Глафира Сергеевна. – Ты мне об этом сто раз уже говорила.