– То есть ты стараешься ни о чем у мужчин не просить? – уточнил Вершинин.

– Да нет, не до фанатизма. Прошу иногда то, что мне на самом деле необходимо. Я ведь о другом: предлагать себя, свою жизнь, руку, защиту, ответственность за будущую семью – это святая мужская прерогатива, а выбирать и решать – женская. Я стараюсь не делать мужских дел и не брать на себя их обязанностей. И считаю, что все решения человека – зона его личной ответственности, особенно если эти решения жизненно важные. Поэтому бери свою меру и отвечай за нее, а я несу свою и отвечаю за нее. Если я почувствую, что наши отношения разрушают меня, то, как бы мне ни было больно и тяжело, я их прекращу.

– Ну во-о-от, – протянул он, переводя все в шутку, – а говорила, что не совершаешь мужских поступков, моя ты женственная женщина, – притянул девушку к себе и начал покрывать ее лицо быстрыми поцелуями, прошептав: – А кидать мужика собралась.

И, добравшись до ее губ, поцеловал всерьез, уводя за собой подальше от непростой темы и от странно сложившегося разговора, который сам и затеял – нет, он не будет обдумывать то, что она сказала – он будет любить ее до потери сознания, утверждая своей женщиной…

После завтрака в усадьбе в компании с Глафирой Сергеевной и Женей они прощались – такси традиционно у ворот. Только в этот раз не было ни наставлений от бабушки, ни подарков и признаний от Марьяны.

Она не назвала его баженым. Поцеловала в обе щеки, посмотрела совсем близко в его глаза, сказала очень серьезно:

– Удачи тебе, – и отступила, пропуская к нему для прощания Глафиру Сергеевну.

Такси медленно двигалось по улице, и Вершинин, развернувшись на сиденье, все смотрел через заднее стекло, как уменьшаются фигурки бабушки и Марьяны, стоявших у ворот и машущих ему вслед. И вдруг грустной тоской сжало сердце и до боли захотелось остаться.

Бродить по осеннему лесу, никуда не спеша, вдыхая его неповторимые пряные ароматы, держать за руку Марьяну, которая будет читать ему свои любимые стихи Пастернака, а, замерзнув, вернуться в усадьбу. Пить чай с вареньем, медом и горячими плюшками, сидя за большим столом в гостиной и наливая кипяток из попыхивающего дровяным духом самовара, вести веселую беседу, поглядывая на великолепный багрянец за окнами, и наблюдать, как, размывая четкость линий, опускаются сумерки, ночью пропасть и утонуть в своей женщине, а утром проснуться от солнечного луча, упавшего на щеку, и притянуть к себе еще спящую, разрозовевшуюся ото сна Марьяну и целовать ее неторопливо, нежно, словно смакуя счастье по капле, испытывая теплую бесконечную радость…

Горло перехватило спазмом, Вершинин отвернулся и выпрямился на сиденье.


Теперь Вершинин не пытался себя останавливать и контролировать во время разговоров с Марьяной по телефону и в скайпе, а рассказывал ей, что с ним происходит, делился проблемами, мыслями, впечатлениями, пересылал новые фотки, что сделал в походах по Алтаю. Было ему от этого общения легко и радостно, и Григорий все недоумевал – какого хрена в прошлый раз напридумывал себе что-то там совсем уж запретное, заставляя себя держать серьезную дистанцию? Он нашел в Марьяне великолепного собеседника – остроумную, жизнерадостную подругу, умеющую невероятно здорово слушать и сопереживать его рассказам. В особо напряженных моментах она так распахивала свои удивленные синие глазищи, что его изнутри окатывало теплой радостной волной.

Да и про свои дела-заботы девушка рассказывала с таким юмором и иронией, что Григорий порой ухохатывался до слез.

Теперь они вот так общались, но…

И все же, все же – и дистанция определенная таки сохранялась, и было многое в жизни Григория, во что он Марьяну не посвящал, да и в целом, если оценивать их общение, то получалось, что об истинных своих чувствах, переживаниях ни он, ни она не говорили, даже не касались этой тонкой темы.

А вот у Вершинина было что сказать о личной жизни. Нет, с другими женщинами он не спал, и не по причине сохранения верности Марьяне… Хотя… бог знает, может, и поэтому, но так глубоко он в своих чувствах и мотивах не копался.

Все банальнее – опять дикое место вдалеке от городов и цивилизации, очень симпатичная, ухоженная и добротная деревенька, полная жителей, – живая, здоровая и очень красивая такая. Местные жительницы гораздо более скромные, чем в предыдущем байкальском селении, по причине присутствия мужиков в достаточной численности, но есть и бойкие кумушки, ко многому готовые, как без них-то.

Вот с такой-то и случился казус у Вершинина.

Директор почты, дама лет сорока, влюбилась в Григория Павловича со страшной силой и донимала его преследованиями.

Еле ноги уносил! Изворачивался, как аферист перед грозящим арестом!

И все бы ничего, можно было бы и приласкать дамочку к удовлетворению обоих, да только она весила под центнер и блистала золотыми зубами, как прямым вложением средств на черный день. Такая себе дородная деревенская тетка в чистом виде!

Вот и бегал.

И отчего-то не рассказывал Марьяне про это. Как и про то, что недавно появилась у них тут Анна, вроде как в командировку на пару недель за консультацией по привязке на месте нового проекта, но в первый же вечер дала понять, что не против вспомнить «былое», и как-то в этот раз ее даже не коробило, если он назовет ее именем другой женщины.

Ну, что за напасть-то такая?

А он ее не хотел уже совсем – перегорело!

Весело, одним словом, проходила у него работа, если бы не занятость делами по самую маковку, так, что спать приходилось часа по три в сутки, то, наверное, сбежал бы или взвыл.

Про это тоже Марьяне не рассказывал, ну, это понятно.


И она работала, работала, как можно больше, а свободное время проводила с Глафирой Сергеевной.

Та становилась с каждым днем все слабее и слабее, но правдами-неправдами добилась от Марьяны обещания, что она не станет посвящать Гришу в проблемы с ее здоровьем и всегда старалась причепуриться к сеансу связи с внуком и выглядеть бодрой, веселой. Так хотелось ей оставаться для него прежней – полной сил и энергии.

Марьяна за эти два месяца сделала работы больше, чем делала за четыре раньше – так ей требовалось заполнить чем-то время и голову, но ее поджидала на этом пути ловушка – размеренная работа только подстрекала постоянные мысли о Вершинине. И воспоминания.

Ее угнетала их новая манера общения, предложенная им по умолчанию, – да, их общение стало гораздо более доверительным, открытым, они обменивались новостями о своих делах, много смеялись, шутили, но так и не допустил Григорий Павлович в этом общении откровенности.

Ну, значит, так для чего-то надо, – говорила себе Марьяна.

И вообще – все хорошо, все позитивно, мы два таких балагура-весельчака, с удовольствием шутим и даже делимся событиями своей жизни!

А она вот беременна, и обсуждать это не получится – не заявленная тема для общения, слишком уж личная и серьезная! Вот так!

Хотя порой Марьяна думала – а если сказать Вершинину? «Ага, – усмехалась она, – и посмотреть на выражение его лица».

Наверняка будет весело, обхохочешься!

Пришел суматошный декабрь, пора было начинать готовиться к Новому году, а Марьяне ничего не хотелось.

Вот ничего совсем не хотелось. Кроме Григория Вершинина.

Как-то вечером они с Глафирой Сергеевной неспешно беседовали за чаем, что накрыла им Евгения Борисовна в малой гостиной. Почему-то обе полюбили эту небольшую комнатку с рядами книжных полок и круглым столом у окна, из которого открывалась панорама на участок и деревья, занесенные снегом, нравился большой круглый абажур… К тому же кухня находилась рядом, и шустрая Женя то и дело присаживалась за стол между хозяйственными делами.

– Дай мне слово, что не станешь плакать, когда я умру, – вдруг потребовала Глафира Сергеевна.

– Почему это? – рассмеялась Марьяна, по привычке стараясь эту щепетильную тему сразу же переводить в шутку. – Я вообще-то люблю иногда поплакать, а тут такой прекрасный повод.

– Потому что в этом нет трагедии, – объяснила та. – Трагедия была, когда так несправедливо и страшно ушел мой Петенька. А моя смерть – просто продолжение жизни, ее обычная составляющая, даже радостная. Я соединюсь со своим любимым.

– И к чему вы этот траур тут развели? – все же попыталась переключить на шутку Марьяна.

– К тому, что чувствую, уйду скоро, – улыбнулась ей светло Глафира Сергеевна, протянула руку и похлопала ободряюще по ладони. – Пора мне, Марьяша, все свои дела житейские я уладила. Жаль только Алевтину мою и Маринку, что так жизнь свою портят, слишком уж к барахлу и деньгам привязываясь, в счастье не живут, дак что уж я тут поделаю: сами себе хозяйки, – подняла чашку, отпила несколько глотков, поставила и, снова улыбнувшись, продолжила почти весело: – Жизнь я прожила счастливую и достойную, так что грустить не о чем. Пообещай мне, что слезами надо мной обливаться не станешь, незачем, – потребовала она, похлопала девушку по руке и поделилась мудростью: – К жизни надо относиться проще: живым же из нее все равно не уйти.

– Ну, хорошо, – сдалась Марьяна, только чтобы успокоить соседку. – Слово даю: не буду плакать.

– Вот и молодец! – порадовалась старушка. – Да, и еще, – вспомнила она. – На кладбище на похороны мои не ходи, нечего тебе там делать в такую погоду, да еще и в положении.

– А как вы?.. – опешила Марьяна.

– А-а-а, – отмахнулась со смешком Глафира Сергеевна. – Как говорил тот чукча из фильма: «Давно живу». Я еще месяц назад догадалась, когда Женя предложила творог, и тебя чуть не вывернуло. Я и сама, когда с Васенькой ходила, никакую молочку не переносила, от одного запаха мутило.

– Ну вы партизанка! – усмехнулась Марьяна.

– Не без этого, – хмыкнула хозяйка и повторила: – Так что нечего тебе беременной на кладбище ходить. Запрещаю. И на девятый день, и на сороковины не ходи. Вот на годовщину приходи, только маленького не приноси: младенцам не следует рядом со смертью находиться.

– Ладно, обещаю, – нехотя согласилась Марьяна.

– Я очень рада, что у вас с Гришей будет ребенок, – поделилась с ней Глафира Сергеевна.

– Только Гриша этому вряд ли обрадуется, – заметила девушка.

– Почему ты так решила? – поразилась старушка. – Даже не сомневайся, обрадуется, да еще как!

– Согласитесь, это несколько портит имидж странника, свободного от всего на свете скитальца, – хмыкнула Марьяна.

– Да фигня, – отмахнулась ее собеседница. – Никуда он от тебя не денется. А ребенок – это весомый аргумент, чтобы остепениться.

– Только я не предъявлю ему этот аргумент, – ровным тоном уведомила Марьяна. – Мое дитя не станет причиной, по которой отец женился на его матери.

– Все будет хорошо, – улыбнулась мудрой материнской улыбкой Глафира Сергеевна и снова похлопала по ладони. – Вот увидишь, все будет хорошо. А сейчас мы больше не станем расстраивать моего праправнука тяжелыми разговорами.

Вот так поговорили.

Наутро Марьяна позвонила Жене, та отрапортовала: Глафира Сергеевна в порядке, настроение бодрое, смотрит любимый сериал. Любимый он у нее потому, что она на нем оттачивает свое умение давать хлесткие язвительные комментарии и сыпать сарказмом – так ее смешит все в этом кинематографическом «шедевре» про советскую жизнь семидесятых годов прошлого столетия.

«Ну и ладно, значит, поработаем», – бодро решила Марьяна, включила этническую музыку и погрузилась в любимое дело. Проработала до обеда, сделала небольшую разминочную зарядку, позвонила Жене – все в порядке, уверила та: лекарство приняли, обедаем. Ну и Марьяна пообедала и снова села за работу.

А где-то через час Евгения Борисовна позвонила в легкой степени паники и попросила прийти – Глафире Сергеевне плохо стало.

Марьяна почти бегом прибежала в усадьбу. А там уж шустрая домработница и давление меряет, и пульс проверяет у хозяйки, прилегшей на своей кровати. Позвонили лечащему врачу, проконсультировались, сделали нужный укол, дали принять и другие лекарства – отпустило, осилили приступ.


Вершинин вел расширенное совещание рабочей группы, крайне недовольный, чихвостил подчиненных за разгильдяйство, когда запел смартфон, мелодией, сообщавшей, что на связи Марьяна. Ее звонки Григорий никогда не сбрасывал, даже если был очень занят, как в данный момент, например.

– У меня совещание, перезвоню позже, – строгим тоном ответил он.

– Нет, – странным голосом быстро произнесла девушка и, помолчав, добавила: – Глафира Сергеевна… уходит…

– Куда? – не врубился в столь странное заявление в первую секунду Вершинин.

– Она… – начала говорить Марьяна и остановилась.

А он в этот миг осознал, что именно она пытается ему сказать, – и ухнуло сердце куда-то вниз, обдав холодом в груди, перехватило дыхание, и Григорий, махнув внимательно наблюдавшим за ним подчиненным, переспросил тревожно, с малой надеждой, что ошибся: