Господи! Наверное, когда она заснула вчера вечером, написанные ею ноты еще не высохли. Именно это сделало ее более уязвимой, чем любой взгляд Остена Данте. Какое мерзкое ощущение.

– У вас есть какое-нибудь средство для выведения пятен? – поинтересовалась она, стараясь сохранить достоинство, насколько это было возможно в данный момент.

Он озадаченно посмотрел на нее.

– Мне нужно вывести чернила.

Он покраснел, затем нахмурился.

– Сейчас нет. Слуга должен его привезти, кроме всего прочего. Придется воспользоваться водой.

Она стиснула зубы, расправила платок и принялась так яростно оттирать чернила, что еще немного и кожа была бы стерта вместе с ними. Но ужаснее всего то, что она все время чувствовала на себе взгляд человека, отражавшегося в уголке зеркала. Его руки были сложены на груди, упрямая квадратная челюсть подчеркивала великолепие белоснежного шейного платка с безупречными складками, а выражение глаз было таким, будто он считал, что она нарочно расписала чернилами собственное лицо.

Ее щеки стали огненно-красными, но, несмотря на все усилия, кляксы лишь немного посветлели.

– Гром и молния! – прорычал он. – Такими темпами до следующего четверга мы не закончим. Дайте сюда эту проклятую тряпку.

Она повернулась и увидела, что Данте приближается к ней, словно крадущийся волк. Он выхватил у нее из руки перепачканный платок. Поняв, что он намерен делать, она откинулась назад, но он опередил ее.

Сжав ее подбородок удивительно мозолистыми пальцами, он поднял ее голову и повернул к свету.

– Вы навели еще больший беспорядок, если это вообще возможно, – сказал он, принимаясь за работу.

Вне всякого сомнения, он ожидал, что кляксы пропадут, как только ощутят гнев столь высокопоставленной персоны. Но кляксы принадлежали Ханне. Поэтому «напугать» их оказалось не так-то просто.

Ханна охотнее соскребла бы глубокие следы кузнечных щипцов, чем подверглась насилию этого человека.

Он находился слишком близко. Энергия, исходившая от него, была подобна разбушевавшейся буре, и сердце Ханны бешено застучало, а дыхание участилось.

От него пахло недорогими духами, а болотным ветром, лавровым ромом и кожей. Ханна и представить себе не могла, что этот грубиян и невежда разбудит в ней доселе дремавшие чувства, о которых она и не подозревала.

Он сдвинул брови и сжал губы.

– Проклятие! – Данте отбросил испачканный платок. – Не стирается!

– Тогда, пожалуй, надо оставить все как есть, – ответила Ханна. – Разумеется, если мои кляксы более важны, чем та ария, которую вы сочиняли.

Данте отпустил ее подбородок.

– Тут ничем не поможешь. Просто... просто передвиньте стол к другой стороне фортепиано, по крайней мере хоть часть вашего лица будет скрыта.

Ханна плюхнулась на стул. Кажется, этот человек хочет очистить ее лицо с помощью музыки. Он решительно заиграл, словно пустился вскачь, увлекая за собой Ханну.

Ее пальцы свела судорога, а челюсти болели – так сильно она их сжимала, чтобы не произнести вслух какое-нибудь едкое замечание из тех, что приходили на ум. Но он не обращал на нее внимания, лишь ударял по клавишам жестами Тора, мечущего молнии.

Не прошло и часа, как Ханна поняла причину побега Уиллоби. Непонятно лишь, как этот человек вообще нашел в себе силы открыть дверь.

Время шло, живот болел от напряжения – она пыталась скрыть свои каракули от мистера Данте так долго, как это было возможно. Она молилась, чтобы Пип получил завтрак и чай, потому что сама она не получила ни того ни другого.

Служанка принесла поднос, но возвышенный и могущественный мистер Данте лишь взглянул на восхитительно пахнущие блюда, от которых у Ханны потекли слюнки.

Ей удавалось отвлечь его всякий раз, как он пытался взглянуть на ее записи. Она то прикрывала их рукой, то просила повторить последний отрывок – словом, пустила в ход все хитрости, какие только смогла придумать.

Каждая нацарапанная нота усиливала ее страх. Еще немного – и мистер Данте обнаружит, что она может записывать ноты не лучше, чем смывать чернила с лица.

И он это обнаружил...

Но Ханне было уже все равно. Она вытащила перо из судорожно сжатой руки и поднялась. Ей было плохо, она устала, глаза слипались.

– Ну что? – прозвучал его голос в наступившей тишине.

– Что – что?

– Что вы думаете о моем сочинении?

– Полагаю, для вас это не имеет никакого значения.

– Ловкая увертка, мадам, но вам не удастся так просто уйти от ответа.

– По-моему, это неплохо, но не хватает воображения! – выпалила она.

Ох уж этот язык! Когда наконец она научится говорить приятную ложь, легко слетавшую с языка многих молодых женщин? Могла же сказать: «Вы – выдающийся талант... музыка завораживает... о великий и могучий бог фортепиано, позвольте мне преклонить перед вами колени...»

Так нет же. Теперь он вышвырнет ее с Пипом на улицу. Прямо сейчас. Тем более когда увидит те значки, над которыми она трудилась весь день.

Она подняла глаза, посмотрела ему в лицо и замерла, пораженная. Его синие глаза были широко распахнуты, челюсть отвисла, и в следующее мгновение он разразился хохотом. Он хохотал до слез.

Ханна с опаской отступила. Интересно, когда он перестанет хохотать и начнет швырять ей вазы в голову? Кажется, прошла целая вечность, пока он, задыхаясь, не вытер следы слез кончиками пальцев.

– Недостаток опрятности восполняется вашей смелостью, мисс Грейстон. Поздравляю, вы первая, кто отважился сказать мне правду. – Он поморщился. – Как будто я не знаю, что сочиняю чушь. Но буду довольствоваться этим, пока не научусь писать лучше. А вам придется забыть о своем великолепном музыкальном вкусе и слушать эту чушь.

На этом мрачное веселье закончилось, он прошел к окну и принялся разглядывать зеленые рощи, простиравшиеся за ним. В каждом мускуле его тела ощущалось нетерпение.

Остен Данте был одержим сочинительством музыки, оно сводило его с ума.

Однако его страсть не походила на страсть человека, отчаянно пытающегося записать музыку, которая слишком быстро и живо звучала в его сознании. Это была скорее бурная страсть запертого в слишком тесном стойле дикого жеребца, рвущегося на волю. Интересно, какие невидимые барьеры удерживают хозяина поместья Рейвенскар?

В дверь тихонько постучали. Данте повернулся.

– Войдите.

Появился лакей. Он нес серебряный поднос, на котором возвышалась целая стопка писем.

– Свежая почта, сэр.

Данте небрежно пожал плечами:

– Ничего не могу с этим поделать.

– Сэр, здесь письма от вашей матери и несколько от сестер.

Радость на лице Данте сменилась унынием. Может быть, он опасался дурных вестей?

– Положите их к остальным, – распорядился он, махнув рукой в сторону стола, стоявшего в углу. Ханна обернулась и с удивлением увидела, как лакей складывает принесенную пачку писем поверх целой горы нераспечатанных посланий.

Мистер Данте подошел к стойке красного дерева, взял графин с бренди, налил стакан и залпом осушил.

– Полагаю, для первого дня достаточно, мисс Грейстон. Идите и дайте вашим бедным оскорбленным ушам отдохнуть до утра.

Она присела в неуклюжем реверансе и принялась собирать исписанные листы, с трудом веря в собственное везение. Если бы ей удалось удрать, не показав ему ту тарабарщину, которую она написала, Пип смог бы провести в теплой постели еще одну ночь.

Она едва не побежала к двери.

– Мисс Грейстон! – резким тоном произнес он. – Не уходите, дайте мне посмотреть листы.

Ханна ощутила дрожь в коленях.

– Вы играли так быстро, что некоторые фразы просто усеяны кляксами, – солгала Ханна, прижимая к груди стопку бумаги. – Я подумала, что перепишу их до утра.

– Вы либо очень усердны, либо слишком небрежны.

Он устремился к ней и взял листы. Ханна густо покраснела.

Данте внимательно просмотрел листы. Молчание затягивалось, словно петля вокруг ее шеи. Наконец Ханна не выдержала:

– Сэр, я... я могу все объяснить. Я несколько подзабыла ноты, а вы так быстро играете...

Он посмотрел на нее. Она ожидала гневной тирады и чуть не упала в обморок, когда он одарил ее слабой улыбкой.

– Вполне сносно, мисс Грейстон. Вы будете служить у меня, пока сможете выносить мой ритм работы. Но предлагаю вам получать жалованье, а не поступать, как этот дурак Уиллоби.

Она отступила на шаг, пораженная. Он пытается усыпить ее бдительность, прежде чем наброситься на нее с кулаками и швырнуть в камин ту чушь, которую она нацарапала?

– Я... вы шутите? – спросила она.

– Значит, вам не нужна работа?

– Да! То есть, разумеется, нужна, – ответила она с чувством облегчения и вины. – Похоже... вы... довольны мной?

– Так оно и есть. Можете идти, мисс Грейстон. Надеюсь, завтра я буду иметь честь встретить вас в гостиной несколько раньше.

– Да, сэр. Разумеется, сэр. «Вы что, с ума сошли, сэр?»

Она тихонько проговорила это, когда собирала пачки нотных листов. Видимо, она скопировала их куда лучше, чем предполагала.

Или это злая шутка с его стороны, месть за ее обман?

Но разве она не поддалась тогда странным эмоциям, совсем ей несвойственным? Эти ощущения напоминали надвигающийся шторм. Или все дело было в том, что он, несмотря на желание проверить ее работу, видел перед собой лишь набор клякс, смысл которых был ему непонятен? Неужели он различал ноты не лучше Ханны?

Нелепо. Смешно. И все же только так можно логически объяснить то, что он нанял ее. В этом случае ее с Пипом шансы остаться здесь возрастали в тысячи раз. Господь услышал ее молитвы. Сотворил чудо.

Дойдя до двери, она обернулась и посмотрела на мистера Данте. В этот момент он показался ей таким одиноким, таким ранимым.

Он вернулся к фортепиано. Ханна вдруг поняла, почему задержалась в тот момент, когда он снова сел к инструменту, а его пальцы забегали по клавишам.

В этот раз она была просто ошеломлена. С кончиков его пальцев как будто струились и складывались в песню чувства. От этого дикого, стремительного полета к облакам захватывало дух.

В середине пассажа он вдруг остановился, на лице его отразилось отчаяние, когда он ударил кулаком по клавишам.

Ханна никогда не смогла бы объяснить, почему она поступила именно так, а не иначе. Она отважилась вернуться в комнату.

– Мистер Данте, я ошибалась, когда говорила так о вашей музыке! – выпалила она. – Это было... прелестно.

Раздался горький смешок.

– Это не моя мелодия. Ее сочинил мой отец, когда ему было всего шесть лет. Как вы думаете, на него произвело бы впечатление то, что я сочинил сегодня?

Кровь прилила к лицу Ханны, когда она увидела боль в его синих глазах.

– Я... я не знаю вашего отца и не могу ответить на ваш вопрос...

– Уверен, что можете, мисс Грейстон. Если только мой отец вдруг не разучился читать ноты.

С этими словами он вскочил, выбежал из комнаты и позвал лакея.

– Скажите Уидерзу, чтобы немедленно оседлали и привели Огнеборца.

– Конечно, сэр. Но... ваш обед. Кухарка приготовила ваше любимое блюдо.

– К дьяволу обед. Есть дела поважнее.

Ханна подошла к окну, чтобы посмотреть, как он взлетел на поджарого чалого жеребца. После такого изнурительного дня у него больше сил, чем у нее в тот момент, когда она торопилась утром в музыкальную комнату.

И куда же он направляется в столь неурочный час? Почему не падает от усталости? Ведь он исчерпал все силы, какие только могут быть у простого смертного, и вдобавок ничего не ел.

Лакей вернулся в дом и обратился к Ханне:

– Не знаю, зачем кухарка ему готовит. В большинстве случаев он не ест. Ну и хорошо. От этого стол в людской становится более изысканным. Вы и ваш мальчик сами убедитесь в этом сегодня. Это будет очередной праздник.

– А куда... куда направился мистер Данте?

Ханна не смогла сдержать любопытства, хотя знала, что это ее не касается, если бы даже он отправился на луну. Лакей пожал плечами:

– Кто знает? К каменоломне, к мельнице, да мало ли куда. Может, он отправился со своими сочинениями к меднику и вернется только на рассвете. А может, через несколько часов. После того как спадет жар.

– Значит, мистер Данте болен? – удивилась Ханна.

– Ну да. Но его не сможет вылечить ни один врач, благослови его Бог.

На лице лакея отразилась печаль. «Видимо, он привязан к хозяину», – не без удивления подумала Ханна.

А она-то надеялась, что, как только этот человек уедет, все в доме спокойно вздохнут. Хотелось лишь одного: подняться к себе и рухнуть на кровать.

Она нахмурилась. Неужели этот безжалостный человек страдает каким-то скрытым недугом? Неужели живущий в нем демон не дает ему покоя? Он не выглядит ни болезненным, ни слабым. Он просто пышет здоровьем. А какие крепкие у него мускулы! Ни один костюм не может их скрыть! Его аристократическое лицо покрыто бронзовым загаром, синие глаза сверкают.