Линда Гиллард - Увидеть звёзды

Лето утомило Марианну, она изнемогала. Все меньше гуляла, стала больше спать. Она смирилась. Человеку постороннему, не знавшему про ее недавние бунтарские выходки, Марианна показалась бы безмятежно-спокойной. Смирилась или действительно успокоилась, кто ж ее разберет? Она оживлялась, только когда что-то касалось младенца. Каталоги с домами листала скорее из вежливости, хотя известие о том, что в новой недвижимости и среди новой мебели поселится Гэрт, ее обрадовало. Она тоже считала: хорошо, когда в доме есть мужчина. И сад — штука полезная, но почему-то деревья ее не интересовали, только цветы и овощи. Я ей все про лес, про яблони, а она молчок. Гэрт, вот кто догадался, в чем дело. И я сменила пластинку.

Марианна бродила по комнатам в легких восточных туниках, безмолвствующая как привидение. Мы сделали с ней несколько заходов в магазин для будущих мам, но Марианна ото всего воротила нос. Ничего не видя, однако, точно определяла, что ей не так: слишком коротко, слишком молодежный фасон, слишком много синтетики. А безразмерные футболки и тренировочные штанишки, прямо скажем, не для нее. Только хлопок и лен и ничего облегающего, твердила она. И однажды мы набрели на индийский магазинчик со свободными туниками и кафтанами. Действительно идеальный вариант для ее уже быстро менявшейся фигуры.

Теперь, к середине срока, она просто расцвела. Густые волосы блестели, безупречная ее кожа слегка посмуглела. Конечно, сестра покруглела, но полнота очень ей шла. В своей соломенной шляпе и в длинном ситцевом балахоне, перехваченном пояском под попышневшей грудью, она похожа на героинь Джейн Остин. По-моему, она выглядела изумительно, и я часто ловила себя на мысли: «Вот бы ее увидел сейчас Кейр».

Пролетел июнь, настал июль, месяц ежегодного паломничества Марианны в Абердин, к мемориалу жертв на «Пайпер Альфа». Думала, она не поедет, все-таки уже большой живот. Но сестра моя верна себе, она не собиралась себя щадить. Поэтому я заказала номер и завтрак там, где мы всегда останавливались. И шестого июля, утром, препроводила ее в парк Хейзелхед. В парке мы идем к розарию, посаженному в память погибших нефтяников. И Марианна тоже вспоминает погибших, своего мужа и его товарищей. Обычно в этот день утро бывает (как по заказу) солнечным и воздух наполнен ароматом роз. Но все мысли Марианны сосредоточены в эти минуты на смерти, как и мысли многих в Абердине.

Это уже привычный ритуал, я приезжаю сюда каждый год начиная с девяносто первого года, когда памятник открыли. Мемориальный розарий представляет собой площадку, состоящую из отдельных квадратов. В середине широкая брусчатая дорожка, по которой можно пройти к расположенному в центре его Мемориалу. Это я и проделала, как всегда. Нащупав гладкую гранитную плиту, ту, на которой увековечено имя моего мужа (наверное, золотыми буквами), нашла строки. Я точно знаю, где эта строка. Каждая строка состоит из имени и числа, обозначающего возраст. Мои пальцы обводят знакомые высеченные слова и цифры:

Чем старше становлюсь, тем острее чувствую, насколько они все были молоды. В Абердине, как только речь заходит о «Пайпер Альфа», тут же раздается: «Такие молодые». Да, почти все. Некоторым было едва за двадцать. Женщины, пережившие это, даже те, у кого не погибли близкие, до сих пор не могут удержаться от слез, вспоминая. И я рада, что они плачут. Значит, погибшие не забыты.

Мемориал не корежат всякие недоумки, не пачкают надписями. Абердинцы этим очень горды, считают это еще одним подтверждением истинности людской любви и скорби. В душе города останется шрам от этой раны, во всяком случае, до тех пор, пока будут живы очевидцы трагедии, произошедшей в ночь на 6 июля 1988 года.

Я пробежалась пальцами по соседним строчкам, читая имена других. Или просто их погладила, не читая? Ведь за все эти годы я успела запомнить тех, кто оказался в списке поблизости от Харви. Подняв руку над головой, я могла дотянуться до ботинка одного из нефтяников, одного из троих, их столько на постаменте. Это тоже уже стало ритуалом — коснуться носка бронзового ботинка. Конечно, хорошо бы обследовать весь памятник, пропустить через сердце то, что выражено в этих трех фигурах. Но приходилось довольствоваться изучением ботинка. И, прикоснувшись к холодной бронзе, я всякий раз вспоминаю Билла Баррона, который позировал скульпторше. Это один из тех, кому удалось спастись. И еще я думаю в этот момент вот о чем: становится ли с годами чувство вины перед погибшими (он-то выжил!) менее тяжким?

Подумав про бремя вины, я вспомнила Кейра. Я старалась вообще изгнать его из памяти, но именно в этот момент малыш решил повернуться. Я замерла, одной рукой опершись на гранитный постамент, другую прижав к животу, подождала, когда сын угомонится. Обошла со всех сторон памятник, потом вернулась вспять. Остановилась понюхать розы, их тут было целое море, благоухали во всю мощь. Осторожно провела рукой по одной розочке, и лепестки ее посыпались на землю сквозь мои пальцы. Лепестки со второго цветка я сумела удержать, сложив ковшиком ладонь. Достала из сумки конверт, вытряхнула туда лепестки. Высушу и положу в широкий бокал, несколько таких уже выстроились на полке у меня в комнате. Тоже многолетний ритуал.

Я двигалась по брусчатой дорожке назад, в сторону входа. Резко свернув налево, пошла по травке, нащупала тростью скамейку. На всякий случай тихонько спросила: «Тут свободно?» Никто не ответил, и я села, сложив трость. Я знала, что впереди передо мной памятник. Я не слышала, чтобы кто-то еще входил в парк. А старушка, про которую говорила Луиза, вероятно, уже удалилась. По-моему, я минутой раньше слышала ее шаги и постукивание палочки о брусчатку, значит, теперь я тут по идее была одна.

Сидя в парке, ощущаешь, что ты на открытом пространстве и в то же время как бы в огромной комнате. Потому что со всех четырех сторон стены живые изгороди. В изгородях копошатся птицы, шуршат от ветра листья, падают с веток капли, если прошел дождик. Комната без крыши, под открытым небом, поэтому над головой тоже разные звуки, в основном стрекот вертолетов, который жены нефтяников не могут слышать без содрогания. В то утро вертолеты, слава богу, не летали, из глубин зеленого лабиринта доносились только крики павлинов и звенящие счастливые голоса детей.

Я привычно прижала ладонь к животу, мне всегда казалось, что так я успокаиваю сына. И только сидя тут на скамейке, я поняла, что этим жестом я успокаиваю себя. Чтобы еще раз ощутить, что я не одна. Теперь совершенно исчезло чувство одиночества. Даже когда ребенок не шевелился, я ежесекундно помнила о его существовании. А как не помнить, если он заставил меня медленнее двигаться и так преобразил мое тело? Честно говоря, я не узнавала себя в этой погрузневшей и покруглевшей особе. Я продолжала пухнуть и, если натыкалась рукой на выпятившийся живот или на пышные груди, впадала в изумление. Даже ступни стали больше, так мне казалось. Оттого что ребенок всегда был со мной, меня не оставляло чувство, будто он постоянно смотрит на меня изнутри. Поэтому я почти сразу распознала, что смотрят на меня не только изнутри, но и снаружи. Да, я ощущала, что в парке есть кто-то еще и этот кто-то за мной наблюдает. Вдруг накатило прошлое: померещилось, что этот кто-то — Харви, он тут, в парке. Вот такое наваждение, хотя я точно знала, что ничего подобного быть не может. Харви либо задохнулся от дыма, либо сгорел, либо его разорвало при взрыве. Вполне вероятно, что произошло и первое, и второе, и третье. Даже тела тогда не нашли. Муж мой остался в Северном море, и тут в парке — ничего от Харви, только имя, высеченное на граните.

Я замерла, прислушиваясь, но ничто не выдавало присутствия кого-то еще. Однако за мной точно наблюдали. Я нажала на кнопку часов, они сообщили мне время. Луиза должна была вернуться через полчаса, а скоро тут наверняка появятся какие-нибудь люди. Но пока ведь их нет… Обозвав себя мнительной идиоткой, я откинулась на спинку скамьи, подставила лицо солнцу и вдохнула аромат роз.