Оксана Сергеева - Узел

— А еще мне нравится, что вас все боятся.

— Не все.

— Не все, но те, кто у вас в подчинении.

— Вот и поддерживай мой авторитет, не позорь отдел.

— Само собой, Анастасия Владимировна.

Эх, Коля, Коля…

Это все бабское воспитание. Без отца рос Колька, с мамой и бабушкой.

Я регулярно деру Буркова как Сидорову козу именно потому, что его можно чему-то научить. Был бы он безнадежный дебил, давно бы уже выпнула из отдела. А так, пусть трудится, у него есть все шансы вырасти хорошим спецом.

Голова раскалывается, в глазах будто песок насыпан. Одно радует: на улице тепло и сухо, можно не застегивать пальто и не бояться застудить ноги в туфлях.

— На, — ставлю на стол питьевой йогурт. — Съешь, а то испортится. Купила в обед, но так и не выпила. Не тащить же домой. Чтобы не вздумал мне тут с голоду умереть.

— Анастасия Владимировна, — довольно улыбается Николай и лезет в нижний ящик стола. — Возьмите таблеточку от головы. Вечер. Пятница. Вам надо быть в форме… мало ли…

— Ну ты и хам, Коленька, — выдавливаю таблетку из блистера, Бурков тем временем кидается за стаканом воды.

— Выглядите — отпад.

— Вот этого я у тебя не спрашивала. — Делаю пару глотков и выхожу из кабинета. — Цветы забери, жене подаришь!

— Хорошо, Анастасия Владимировна. Веселого вечера!

— Не забудь карточку из букета вынуть!

Вечер будет веселым, уже чувствую.

Выезжая с парковки, звоню Леднёву.

— Ник, я сегодня без обеда и ужасно голодна. Если придешь первым, закажи мне что-нибудь тоже, как раз приеду. Иначе съем тебя.

Никита смеется и обещает стейк с кровью.

Второй… Он первый, Коленька! Леднёв всегда первый!

***

Борис Сергеевич ждет меня в первом зале за круглым столиком у стены. Завидев меня, мужчина тут же поднимается с места, чтобы отодвинуть стул.

Тихая полусонная атмосфера, пронизанная духом старины, позолоченный канделябр на три свечи, все так романтично…

— Добрый вечер, Анастасия.

Ненавижу «Анастасия» без отчества.

— Здравствуйте, Борис Сергеевич.

— Нам пора перейти на «ты», — замечает он с самодовольной ухмылкой.

— Воды без газа, пожалуйста, — говорю подошедшей официантке, игнорируя предложение Бориса Сергеевича. — Извините, у меня мало времени. Вы просили уделить вам пару минут. Пара минут у меня и есть.

— Пара минут — условно.

— Что поделать, не для меня.

У каждого есть свои принципы и правила. Я не могу позволить Панкратову угощать себя, если не собираюсь в будущем иметь с ним какие-то дела. Не тот случай. Таким людям нельзя давать повод. Самый невинный разговор будет принят за обещание продолжения.

— Хотя бы бокал вина?

— Нет. Я за рулем.

Он раздраженно вздыхает, — видно, не на то рассчитывал, — но все же сохраняет благодушное настроение. В общем-то, я не верю, что мой отказ его сильно расстроит и вгонит в депрессию.

— Вам понравились цветы?

Угу, будто ты их сам для меня выбирал.

— Конечно. Любой женщине приятно такое внимание. Мне тоже. Но больше не нужно.

— Почему же?

— Вам стоит приглядеться к особам помоложе. И поглупее меня. Простите за прямоту, я не стану вашей любовницей и не буду лоббировать ваши интересы.

Даю ему время осмыслить сказанное. Пью воду, чтобы протолкнуть застрявшую в горле таблетку. Отвратительное ощущение, хуже этого только застрявшая в горле кость.

— Я вас недооценил, — то ли спрашивает, то ли констатирует он. В это время, как мне кажется, Панкратов разглядывает меня с особым интересом. И меня, и стол, практически пустой с моей стороны, и бутылку вина, которую ему придется распить в одиночестве.

— Возможно.

— Лихо… — задумчиво поджимает губы и барабанит пальцами по льняной скатерти.

Я не опускаю взгляд на его руку, смотрю только в глаза.

— Чтобы уложиться в пару минут…

— Неужели вы не допускаете, что заинтересовали меня просто как женщина? Вы же яркая, красивая… Что это? Неуверенность? — Панкратов пружинисто подается вперед, и теперь я разглядываю его с той же внимательностью, какую минутой раньше проявил он сам.

Сколько ему? Лет пятьдесят? Холеный, загорелый, с сытым взглядом. Чуть раздавшийся, но в хорошей форме для своего возраста. Может ли Борис Сергеевич просто меня захотеть? Запросто. В человеке заложено яростное стремление лишь к тому, чего у него нет. В мужчинах это стремление развито особенно сильно. Они яростно хотят именно тех баб, которых поиметь не могут. Простыми словами, чем ты недоступнее, тем желаннее.

— Я даже допускаю, что НЛО все-таки существует, — улыбаюсь, как мне кажется, милой улыбкой. — Я похожа на неуверенную в себе женщину?

— Откуда же столько скепсиса?

— Слишком хорошо знаю, сколько есть желающих использовать возможности пресс-службы Мосгорнаследия. Но дело не только в этом… — доверительно понижаю тон,

— просто денег — мне мало. Мне нужно кое-что еще. Вы же понимаете, о чем я. К сожалению, томление сердца за деньги не купишь. Или не купишь — к счастью.

— С этим трудно спорить, — с полуулыбкой соглашается он.

— Мне пора, меня ждут.

Перемирие — это еще не конец войны…

Настя

— Надеюсь, про стейк с кровью ты пошутил.

— Про стейк — нет, про кровь — да.

— Это хорошо. Никак не могу заставить себя давиться полусырым мясом, будь оно хоть трижды сочное и нежное.

Мы разговариваем. Болтаем обо всем, но молчим о большем. Леднёв рассказывает что-то о друзьях, о каких-то близких и не близких ему людях, о политике, спорте. О чьей-то правде и чьей-то вине. Он иногда упоминает свою любовницу, рассказывает про свою мать. И никогда о себе!

Я больше не могу слышать ни о его любовнице, ни о его матери, я хочу услышать что-нибудь о нем. Но о себе он молчит.

— Филипп предложил переехать к нему.

Никита замолкает, поднимает на меня глаза. Какие-то доли секунды смотрит, не отрываясь, затем обводит взглядом пространство перед собой, будто ощупывая каждый предмет.

— Ты ревнуешь? — Боже, я узнаю этот взгляд. Точно жертву ищущий. Или соперника.

— Нет, — равнодушно отрицает он. — Так что ты решила?

— Я еще думаю. А ты ревнуешь. — Меня не обманешь, я слишком хорошо знаю эту опасную искру в его глазах.

— Ревновать? К этому художнику? С которым ты умираешь от скуки? — слишком пренебрежительно и нервно для неревнующего отзывается Ник. — К этому слабаку? Нет, не ревную.

— С чего ты решил, что я с ним умираю от скуки. И почему он слабак? Ты же его совсем не знаешь.

— А мне и не нужно его знать. Был бы сильный, женился бы на тебе.

— Вдруг я этого сама не хочу?

— Конечно, не хочешь. Тебе и мазня его неинтересна.

— В этом нет никакого открытия. Ты прекрасно знаешь, я никогда особенно живописью не увлекалась.

— Дело не в увлечении искусством.

— А в чем?

— Маленький ребенок вряд ли напишет шедевр, но любящий родитель вставит его мазню в рамочку и повесит на самое видное место. А ты Филькины картины повесила на кухне.

— И что? Кухня — женское место.

— Только не для тебя. Сколько ты там проводишь времени? Когда готовишь, стоишь спиной. Если сядешь за стол, тоже будешь сидеть спиной. Чтобы видеть эти картины, надо стоять перед столом. А пить кофе или есть стоя — не очень удобно.

— Иди к черту. — Не хочу с ним спорить. Наверное, потому что он прав. Но это совершенно ничего не меняет.

Никита смеется, снова принимаясь за еду:

— Прямо сейчас?

— Нет, после ужина, — усмехаюсь.

— Кстати, я почти уверен, что, если ты бросишь Филю, он опустится на самое дно жизни.

— С чего ради? После развода не опустился. Развелся, оставил все жене и начал жить заново.

— Так себе достижение. То жена, а то ты. Когда ты его бросишь, он гарантированно сопьется.

Теперь я иду в наступление:

— Сам не лучше. Встречаешься с этой глупой Сашенькой.

— Почему глупой? Ты ее ни разу не видела.

— Была б умная, давно б тебя женила на себе. А так, всего лишь удобная девочка, не отрицай.

— Дело не в удобстве.

— А в чем?

— Просто она похожа на тебя.

Я не ожидала этого услышать. Не знаю, что сказать. Что тут скажешь? В голове ураган мыслей, а в горло теперь кусок не лезет.

— До тебя ей, конечно, еще далеко, — с улыбкой рассуждает он, — она не умеет так виртуозно манипулировать людьми, ее прямота — это, скорее, истеричность, чем смелость или воля. Она и до двадцатилетней тебя пока не дотягивает… но у нее есть все задатки.

— Боже, Леднёв… Мой милый, любимый Леднёв. Только ты умеешь делать такие комплименты. Весьма сомнительные, но о-о-очень приятные. Спасибо.

— Любимый? — приподнимает бровь.

— Почему нет? Я любила тебя, и ты это знаешь, — чуть резче, чем стоило бы, говорю я.

— Климова, — вновь смеется он, — в твою любовь я верю примерно как в Деда Мороза: вроде и подарки сам покупаю, а чуда все равно хочется.

— А ты меня любил? — Эти слова вырываются у меня неожиданно.

Знаю, что любил. Тогда он мне говорил об этом. Но мне хочется услышать это сейчас. Не от юноши — от мужчины. От этого мужчины. Что тогда он меня любил.

— Любил, скажи? — хватаю его за руку и вздрагиваю от того, какая она горячая.

Серо-зеленые глаза Никиты вспыхивают ярким глубинным светом, пальцы вздрагивают в моей руке. Показалось, что Леднёв сейчас встанет и уйдет.

— Не надо. Молчи. — Впиваюсь в его ладонь, чтобы не ускользнула, и отпускаю, лишь когда та расслабляется.

Никита немного отстраняется от стола, плотнее прижимая спину к креслу и притягивая к себе локти. Словно отдаляясь от меня.

— Настя, хочешь вина?

Предложение выпить вина — последнее, что можно ожидать от него, но я бы согласилась, даже если бы он сказал: «Настя, хочешь яду?».

— Хочу. Ты же знаешь, нам нельзя пить вместе. Мы можем совершить какую-нибудь глупость, о которой потом будем очень жалеть.

— Мы уже взрослые, — усмехается он. — Может быть, есть шанс не жалеть?

— Это вряд ли. Давай белого.

— Давай.

***

Закинул этого придурка в кусты — и все дела…

Сволочь… Руки…

— Леднёв, пусти! Мне больно, — не сдаюсь напору, чувствуя, как взвинчивает Никиту моя неприступность.

— А ты не дергайся, тогда больно не будет.

— Ты меня уже так достал, что я видеть тебя не могу, — еле выталкиваю из себя слова, потому что Леднёв привлекает меня к себе и обхватывает так, что я не могу даже вздохнуть. Ни вздохнуть, ни оттолкнуть, и это даже не объятие, я будто в узел скручена — любая попытка освободиться доставляет реальную боль.

— Климова, заткнись. У нас перемирие. Замолчи. Просто закрой рот.

Он целует меня, и я уже себе не принадлежу. Понятно, почему Никита не отстает. Едва он касается меня, все злые слова превращаются в пепел, тело отвечает ему, а сопротивление тает, как первый снег.

Леднёв все это понимает и чувствует.

— Знаешь, что меня бесит больше всего? Что ты врешь. Мне. Себе. Про нас, — рычит он. Злится.

Перемирие — это еще не конец войны.

Я буду не я, если позволю за раз сломить себя. Или сломать. Несмотря на то, что порядком устала от постоянных нападок.

— А меня больше всего бесит, что ты действуешь силой! Ты тупо принуждаешь меня быть с тобой! Берешь напором! И все! Я же девушка! Хоть бы цветочки принес, поухаживал за мной, что ли…

— Перестань на меня гавкать — будут тебе цветочки, — угрюмо парирует он, даже не думая отпускать.

— А без условий слабо? Когда я говорила, что предпочитаю парней постарше, это относилось не только к возрасту. Дело не в возрасте, а в зрелости. Большие мальчики умеют выражать свои желания. Если не напрямую, то хоть как-то. Я понимаю, что от меня хотят. Леднёв, вот ты ходишь за мной по пятам. Что ты хочешь? Просто переспать, чтобы потешить свое самолюбие? Или что?