Оксана Сергеева - Узел

— Или ты даешь время себе? Или ты просто не хочешь ничего слышать?

Я усмехаюсь про себя: да, Климову так просто не проведешь.

— На самом деле, я не считаю, что сейчас это уже имеет значение.

— Почему? — снова спрашивает она.

— Мы знаем друг друга. Мы знаем, к чему это все приведет. Уже привело. Мы либо пробуем быть вместе, либо… Другого варианта у нас нет. Так больше не может продолжаться, но скрыться друг от друга у нас уже не получится. Давай будем умнее, чем раньше, и не будем изматывать друг друга месяцами. Все просто. Да или нет, Настя?

— Вот сейчас, — шепчет она, — я до дрожи боюсь сказать что-нибудь не то.

— Скажи «да», — улыбаюсь я.

— Да, — не улыбается Климова. — Ты можешь думать обо мне все что угодно. Хоть что. Ты знаешь меня. Лучше других. Может быть, лучше меня самой. Для тебя всегда были явными те вещи, в которых я даже самой себе боялась признаваться. Но ты никогда, никогда не должен думать, что я тебя не любила, слышишь! Ты не должен так думать! Ты не имеешь права так думать…

Больше я не даю ей сказать ни слова. Прижимаю к себе, целую в губы, едва позволяя дышать.

Тогда я верил, что любил. Поверил. Доверял. Думал, что узнал ее. Думал, что не могу ошибаться…

Чувствую ее порывы, эти вздохи, за которым обычно следуют слова, но не даю сорваться никакому другому звуку, кроме стона вожделения. Опрокидываю на спину, тут же подминая под себя. Целую шею, полизываю сладкую кожу на груди, такую умопомрачительную в своей нежности. Посасывая соски и вскипая от их вкуса и ощущения твердости во рту. Хочу обласкать языком Настю всю, но внутри снова становится невыносимо тесно от желания. Вхожу в нее почти сразу. Она влажная от первой близости и уже горячая от нового возбуждения…

Я не дам ей сегодня ничего сказать. Пусть и завтра молчит! Не хочу, слушать ее оправдания.

Не хочу, чтобы она все испортила — вытащила на поверхность то, что я так отчаянно пытаюсь похоронить…

В общем, у нас снова серьезные отношения…

Настя

Чувствую его губы на своих губах. Тяну руки, чтобы обнять, и с удивлением обнаруживаю, что Никита уже одет.

— Что случилось? — Заставляю себя открыть глаза.

— Мне нужно идти.

— Куда?

— По выходным людей тоже убивают. Мне надо быть на месте происшествия.

— Зачем?

— Так положено. Для своевременного решения вопроса о возбуждении уголовного дела и его подследственности.

— Какого-то важного человека грохнули?

— Угу. Человека грохнули важного, а следователь у меня… женщина, одним словом, — усмехается Никита.

— Молодая, красивая, амбициозная?

— Молодая, амбициозная… и тупая.

— Боже, — смеюсь, — я думала в следствии должны только умные работать.

— Должны, да где ж их столько взять. Умных.

— Леднёв, как прикажешь мне тебя на работу отпускать? Если вокруг одни молодые и амбициозные следачки.

— Настюша, не переживай. Молодые и амбициозные следачки не спят с молодыми прокурорами, они спят со старыми генералами.

— Спасибо, обнадежил, — усмехаюсь и вздыхаю с сожалением: — Я даже не слышала, как тебе позвонили и как ты собирался.

— Не хотел тебя будить. Ты так сладко спала. — Он берет мою руку и вкладывает в ладонь ключи от квартиры.

Я крепко сжимаю их — это получше любого признания.

Мы заснули всего пару часов назад. Леднёв и сам, наверное, не выспался. Но на его лице я не вижу следов усталости. На нем нет и досады, что его сорвали с утра пораньше в выходной день. И мне хочется думать, что это не просто профессиональное смирение. Хочется верить, что его бодрость от хорошего душевного состояния. Так бывает, когда мы влюбляемся. Любим. Дни и ночи не спим, едим кое-как, готовые сутками не выпускать друг друга из объятий, занимаемся сексом и не чувствуем усталости.

В той жизни у нас с ним так и было.

— У тебя есть пять минут? Я могу одеться, и ты отвезешь меня. Мне все равно нужно домой, завтра на работу, а у меня с собой ничего, кроме платья. Или тебе не по пути?

— Мне по пути, но нет. Ты поспишь, поешь, а потом спокойно доберешься на такси.

Я просто хочу еще полчаса побыть рядом с ним. Но перспектива остаться и выспаться в его постели тоже очень заманчива. Кто знает, может, Леднёв к тому времени вернется.

— Так кого убили? — интересуюсь сонно и необязательно, совсем не ожидая услышать знакомую фамилию.

— Панкратова.

— Панкратова? — блекло переспрашиваю, и сон снимает как рукой.

Леднёв моментально считывает перемены в тоне, взгляде.

— Вы знакомы?

— Да…

— Насколько близко?

Я озадаченно усаживаюсь на постели, охваченная мыслью о том, что только позавчера мы с ним виделись, разговаривали, а сегодня его уже нет в живых.

Потом до меня доходит смысл заданного вопроса.

— Нет же, нет! Ничего у меня с ним не было! Я его знаю так же близко, как и любого другого бизнесмена, имеющего хоть какое-то отношение к моей конторе. Его подрядчики реконструировали несколько объектов Мосгорнаследия. Да, он подбивал ко мне клинья. Мы виделись в пятницу…

— Позавчера?

— Да. Перед тобой. Я послала его нахрен и поехала к тебе.

— Настя, мне надо знать все. Будут поднимать связи. Если мне придется выпутывать тебя из этого дела…

— Я никуда и не впутывалась, — обрываю его, не дослушав, — не было у меня с ним никакой связи! Один раз виделась в неформальной обстановке. Вышла с работы, позвонила тебе, что опоздаю, помнишь? Заехала в «Обломов», сказала, чтобы больше не присылал мне цветов, и поехала к тебе.

Никита, изучающе глядя мне в глаза, восстанавливает в памяти озвученную цепочку событий и кивает:

— Ладно.

— Это была единственная встреча. Правда.

— Хорошая девочка, — улыбается он и целует меня в шею.

Кожа реагирует на этот легкий поцелуй волной мурашек. Придвигаясь чуть ближе, я обнимаю его за плечи, но Леднёв лишь коротко целует меня и отстраняется.

Вижу знакомое выражение в его серо-зеленых глазах: ему никуда не хочется уходить, сейчас он бы с удовольствием опрокинул меня на спину. Или усадил на себя. Или…

О, я готова принять его в любой позе, в какой ему захочется меня взять.

— Есть что-нибудь еще, что мне стоит узнать? — мягко усмехаясь, спрашивает Никита и сжимает мою ладонь в своих руках. — Сразу говори.

— Есть. Я не делала аборт. Тогда. Я потеряла ребенка, но я не делала аборт, — на одном дыхании выдаю заготовленную речь.

Слова, много лет сидевшие внутри мертвым грузом.

Слова, от которых у меня уже саднит горло.

— Ты просто должен это знать. Я бы никогда не избавилась от твоего ребенка. Никогда в жизни. У меня и мысли такой не было.

Прошлое снова тисками сжимает сердце — Леднёв сжимает мою руку.

Мне больно, но я молчу. Ему сейчас, наверное, больнее.

Чувствую на себе его жгучий взгляд, но не смотрю ему в лицо. Не могу.

— Тогда какого хера! — орет он.

— А вот это самый сложный вопрос… — Проклятые слезы. — Все было не так… — Проклятая в голосе дрожь.

Наконец, он отпускает мою ладонь, с усилием вздыхает. Очень тяжело и медленно.

Господи, не представляю, как ему дается этот вздох.

— Климова, я тебя обожаю, — говорит без особой любви в голосе. — Выдать мне такое за минуту до ухода. С добрым утром, Никита.

— Я должна была тебе сказать. Наверное, это больше надо уже мне, чем тебе. Это все, что ты сейчас должен знать. Об остальном… о боли, страданиях, о чем ты там хотел слышать… потом… или никогда… не знаю, — почти шепчу.

— В ту секунду, когда я буквально стою на пороге. Когда у меня нет времени что-то выяснять. Хотя правильно. Придушить-то я тебя тоже не успею.

— Можно я не буду провожать тебя до двери, — пытаюсь пошутить.

— Нельзя. Привыкай быть приличной женщиной. Я тебе не Филя, — без тени насмешки в голосе сообщает он и уходит в прихожую одеваться.

— О-о-о, долго же я ждала, когда ты это скажешь. — Сползаю с кровати и, завернувшись в одеяло, иду за ним.

— Я еще не раз это скажу, поверь.

— Не сомневаюсь, — тоже пытаюсь шутить, но знаю, что так и будет.

Леднёв заявит свои права на меня, утверждая их во всех ему доступных формах. Не преминёт уязвить Филей, а я, наверное, не удержусь и напомню ему о Сашеньке. Пару раз мы точно горячо разругаемся, потом так же горячо помиримся.

В общем, у нас снова серьезные отношения.

Путаясь в одеяле, подхожу к Никите. Стараюсь не смотреть в глаза, потому что не могу видеть его эмоции. Достаточно того, что кожей чувствую его состояние. Оно передается мне — дрожу от напряжения, как высоковольтный провод. Никита хочет, чтобы я проводила его, как всякая любящая женщина провожает своего мужчину. Обняла, поцеловала в губы, пожелала удачного дня.

А я не могу… не могу притронуться к нему.

Он сам. Зарывается пальцами в волосы на затылке, притягивает к себе и прижимается губами к виску.[/size]

***

Чувствую себя тем Никитой Леднёвым, от которого так старательно уходил все эти годы…

Никита

«Я не делала аборт… я потеряла ребенка, но я не делала аборт… я бы никогда не избавилась от твоего ребенка… никогда в жизни… у меня и мысли такой не было…» Слова звучат у меня в голове непрекращающимся речитативом. Они должны принести мне облегчение, — это то, что я когда-то мечтал услышать от нее, — но не приносят. Чувствую себя словно в какой-то зыби. Чувствую себя тем Никитой Леднёвым, от которого так старательно уходил все эти годы. Убегал. От того пацана. От тех серых дней, окрашенных непроходящей тоской и усталостью.

Чтобы вытащить себя из мысленной трясины, набираю Настин номер.

— Скажи, как это случилось?

Она что-то тихо говорит, может, всхлипывает.

— Как?!

Слышу ее ответ. Жму на газ, вливаясь в поток машин, и пытаюсь привести мысли в порядок.

Думал, никогда больше такого не испытаю. Когда изнутри все рвет, что не остается живого места. Мне казалось, я знаю правду, и больше говорить нам не о чем. Какой человек в здравом уме захочет еще раз вспомнить, как разрушалась его жизнь, рассыпались мечты, еще раз прочувствовать, как разрывалось сердце. Но теперь мне хочется вернуться. Плюнуть на все и приехать домой. К Насте. Закончить разговор, которого я все это время старательно избегал.

Надо как-то взять себя в руки. Подумать о работе, долге, грандиозной ответственности. Снова переступить через себя. Через свои чувства. Как делал все эти годы. Жил, каждый день повторяя одни и те же действия, пока привычка не заменила то, что осталось во мне от живого человека, и не стала второй натурой.

На месте происшествия тьма народу: несколько генералов, всяческие начальники, операм счету нет. Кто-то работает, кто-то мешает тем, кто работает. Спрашивают меня, спрашиваю я.

Мне нравится уголовный кодекс своей четкостью и ясностью: что нельзя делать, какое последует наказание. Мне нравится моя работа, и дело даже не в том, что она приносит пользу. Моя работа позволяет мне чувствовать себя живым. Нужным.

В гостиной, где был обнаружен труп, нет следов борьбы. В других комнатах тоже. Лишь на полу осколки разбитой вазы, которую, вероятно, падая, смахнула жертва. Вокруг чисто. Но запах…

Пахнет кровью. Ее много. Смертью. Вдыхаю этот запах, и меня пробирает нервный озноб. Подташнивает, хотя видел убийства и похуже. Моя тошнота от другого. Следователь осматривает труп, записывая в протокол позу трупа, одежду, трупные изменения и повреждения. Надежде Васильевне повезло, сегодня ей достался один из лучших экспертов Бюро судебно-медицинской экспертизы Москвы.

— Одно ранение в область сердца… три ранения в правой поясничной области… — говорит Коваль и поднимает на меня взгляд.

— Не прерывайтесь. — Я осторожно переступаю осколки разбитой вазы.