Оксана Сергеева - Узел

— Как это случилось? — спрашивает Валерий Николаевич, сразу подойдя ко мне.

— Не знаю, — поднимаю на него бессмысленный взгляд. — Я была дома. Никита пришел… мы вызвали скорую.

— Точно не знаешь? Хорошо подумай. — Голоса он не повышает, но лицо его багровеет, и я понимаю, что знаю.

Я точно знаю, кто виноват, что Никита в операционной, и мою охваченную холодным ужасом душу окатывает жаркая волна ярости.

— Ладно, потом еще поговорим.

Валерий Николаевич отходит от меня и садится рядом с женой. Ольга Ильинична сует в рот какую-то таблетку и запивает водой. Я так и не нахожу в себе сил подойти и поговорить с ней, она тоже пока не рвется со мной пообщаться. Мы настороженно держимся в стороне друг от друга. Лишь изредка я ловлю на себе враждебные взгляды отца Никиты.

Наконец нам сообщают, что операция прошла успешно, и жизнь Ника вне опасности. С ним будет все в порядке, скоро он начнет отходить от наркоза, а утром его переведут в обычную палату.

Я хватаю Тоську за руку и тащу к выходу:

— Пошли, нам тут нечего делать. К нему все равно сейчас не пустят.

Почти бегом мы покидаем госпиталь.

Ночи в августе уже не такие теплые. Дует злой ветер, и моросит мелкий дождь, но я не чувствую холода — внутри все горит. Подруга отдает мне ключи, я и сажусь за руль. Только сейчас в памяти всплывают забытые в шоковом состоянии подробности. Пока едем, вспоминаю, как забирали Леднёва, как я снимала с себя окровавленную одежду. Как Тося забрала у меня ключи от машины, не позволив вести в таком состоянии.

— Настя, а куда мы едем? — изумляется она, когда понимает, что рулим мы не домой.

— В гости.

Григорьева окидывает меня таким взглядом, будто сомневается в моем умственном здоровье.

— К Плесовских. До утра я не дотерплю. Не будь дурой. Или ты не поняла, что произошло? Вопрос на засыпку. Кому больше всех надо, чтобы Леднёв отправился на тот свет? И это не моя мама. При всей своей стервозности она вряд ли способна на такое зверство. Мама вопрос решает по-женски: убивает нас морально, а не физически.

— Неужели ты думаешь…

— Я не думаю — я знаю! А если ошибаюсь, то ничего страшного, Плесовских как-нибудь переживет мой поздний визит.

— Мне не нравится эта идея.

— А мне не нравится, что Никиту чуть не прирезали.

До самого дома Плесовских мы спорим. Тося пытается удержать меня от необдуманных действий, но я от своего отступать не собираюсь.

Мы гонимся за призрачной мечтой быть свободными от чужих предрассудков,

но в этой гонке мы неизбежно что-то теряем.

Настя

— Сиди здесь, — не прошу, а приказываю подруге, заглушая мотор. — Жди меня в машине. Если через пятнадцать минут я не вернусь, звони в милицию. И в скорую. И пожарным тоже звони.

Бью по кнопкам домофона, даже не сомневаясь, что Демьян впустит меня. Лишь бы дома был.

— Открой.

— Настя? Что случилось? — неподдельно удивляется он.

Ублюдок проклятый.

— Соскучилась.

Балетки скользят по мраморному полу. Чуть не падая, бегу к лифту и дрожу от нетерпения, пока он несет меня на восьмой этаж.

Демьян встречает меня в дверях, заспанный и помятый. Он ждет моих слов — объяснения, вопроса. Зачем-то же я пришла. Но у меня вдруг пропадает голос, легкие каменеют, глотку дерет так, будто я полночи глотала песок.

— Это ты? — с трудом выговариваю после долгого и трудного вдоха. — Это ты устроил?

Смятение, которое появляется на его лице, выдает Демьяна с головой. Я и до этого ожидала, почти уверена была, что это его рук дело, но все равно испытываю шок, оттого что мои подозрения оправдались.

— Ты! Гребаный ублюдок! — ору, задыхаюсь от ярости. Боль и злость возвращают мне способность говорить. Я вспоминаю тот страх, что сковал меня. Бесконечные часы ожидания, беспомощность, когда ничего от тебя не зависит.

Начинаю бросать в него все, что попадается под руку: гипсовую статуэтку, стоящую в прихожей на консоли, книги, лежащие тут же исключительно в качестве декора.

— Я просил… чтобы его только напугали, я не собирался… — Он отбивается от летящих в него предметов.

— Напугали?! Его чуть не прирезали, сукин ты сын! А если б он умер?! Если б ты его убил?! — Снимаю с себя балетки, швыряю ему в голову, но мне этого мало. Меня поглощает одно — желание его убить. Я хочу разорвать его на куски, хочу, чтобы ему было адски больно. Хочу, чтобы он плакал и страдал, чтобы мучился, как мучился сегодня мой Леднёв. Во всей красе передо мной предстает страшное, почти осязаемое видение, что Никиты не стало. Хватаю с вешалки зонт и начинаю колотить этого недоумка. Молочу по нему, насколько хватает сил. Бью по рукам, плечам, по роже. Пока он не отбирает зонт и не отталкивает меня от себя.

Я ударяюсь плечом о стену и обессиленно сползаю вниз.

— А если 6 ты его убил… — повторяю шепотом, пытаясь отдышаться.

Плесовских зло молчит. Тяжело дышит, тыльной стороной ладони стирая кровь с лица — острым наконечником я рассекла ему щеку.

— Ты даже не сам… ты такой трусливый урод, что даже морду ему сам набить не мог. Ну разобрался бы с ним, как это у вас говорят, по-мужски. Нет, бл*ть, ты к нему каких-то тварей подослал. К пацану! Тебя так задело, что я ушла к этому мальчишке? — В груди у меня что-то клокочет, и помимо воли я начинаю смеяться. — Тебя мальчишка обошел. Да-да! Малолетка… выскочка… тебя обошел. Наглый засранец, у которого в кармане ничего нет, кроме зачетки, тебя уделал, — захлебываюсь от смеха.

Это бесит Плесовских. Вижу, как вздуваются вены у него на шее.

— Ой, как тебе, наверное, хреново, — вкладываю всю свою язвительность. — Ты просто не знаешь, что с ним сделать. Какой же ты больной трусливый урод. И послал таких же трусливых уродов к мальчишке. Ты действительно думал, что после этого у тебя есть хоть какой-то шанс? Ты меня поражаешь своим тупизмом. Ты просто идиот.

Демьян резко надвигается, у него на роже написано отчетливое желание размазать меня по стене. Но сегодня слишком много произошло, чтобы я еще беспокоилась, что это ничтожество посмеет поднять на меня руку. Даже если так, в долгу я не останусь.

Оттолкнувшись ладонью от пола, поднимаюсь на ноги. Смотрю этому дебилу в лицо, в глаза, и говорю со всем презрением, на какое способна:

— Уйми свое битое самолюбие и оставь нас в покое. Ты ничтожество, и таким будешь всегда. Ты никогда не сломаешь его, а я никогда не буду с тобой. Я этого так не оставлю.

Все еще не могу отдышаться. Тошнота подкатывает к горлу — еще минута и вывернет наизнанку. Захватив балетки, выскакиваю на площадку босиком и обуваюсь в лифте. Еле успеваю выбежать на улицу. Меня выворачивает прямо у дверей подъезда.

— Настя, тебе плохо? — кидается ко мне Тося.

— Поехали домой, быстрее домой…

Еле переставляя дрожащие ноги, иду к машине и сажусь на пассажирское сиденье. Тося, понимая все без слов, юркает за руль.

— Это он?

— Да.

— Вот скотина!

— Тось, тихо, — морщусь я.

Такое чувство, что это Плесовских меня поколотил, а не я его — голова раскалывается. Было видно, что подруге страсть как хочется расспросить меня, но, кивнув, она затихает, и дальше мы едем в полной тишине. Теперь мне точно известно, что такое аффект. Если бы у Плесовских дома мне под руку попался нож, а не зонт, я бы его воткнула ему в грудь и вырезала бесчувственное сердце.

По дороге мне удается немного успокоиться, но в прихожей квартиры я тут же натыкаюсь на отрезвляющее напоминание о случившемся — на кровь Леднёва. Засохшая, потемневшая, она резко выделяется на светлом коврике. Я немедля бросаюсь за ведром и тряпкой, чтобы все это отмыть.

— Я помогу, — говорит Тося.

— Нет. Я все сделаю сама, — отказываюсь от помощи подруги таким тоном, что второй раз мне не предлагают. — Ложись спать, тебе тоже досталось, — отправляю ее, и она устало уходит к себе в комнату.

Еще черт знает сколько времени отмываю кровь с пола и ковра, но мне кажется, она никогда не исчезнет. Ее запах преследует, намертво прилипнув к носоглотке.

На рассвете забираюсь в постель, но так и не могу сомкнуть глаз. Не могу заснуть, без конца прокручивая все в голове. Я готова пообещать Богу все, что угодно. Готова молиться кому угодно, лишь бы с моим мальчиком все было в порядке. Если надо, я завтра же брошу его, только бы он больше не подвергался таким испытаниям. Он этого не заслужил.

***

— Настя, тебе надо поесть, ты очень бледная. Так можно и заболеть.

— Не хочу. — Некоторое время назад я уже пыталась съесть банан, откусила пару раз, а пятнадцать минут спустя его из меня вытошнило.

Попив воды, радуюсь, что она осталась внутри.

— Тогда поехали? — Тося натягивает ветровку.

— Поехали. — Я тоже одеваюсь теплее. В горле першит, видать, ночные бдения в футболке и шортах не пройдут мне даром.

Приехав в больницу, с облегчением узнаем, что Никиту перевели в обычную палату. Мы поднимаемся двумя этажами выше и идем в конец коридора. Будто уже зная о нашем присутствии, навстречу нам идет отец Ника. Поздоровавшись с ним, Тося деликатно отходит в сторону, оставляя нас наедине.

— Я знаю, кто это сделал, — предвосхищая вопросы, выдаю ему Плесовских. Кто он и где его можно найти.

— Все говори.

Под жестким давящим взглядом рассказываю о нелицеприятных подробностях, о которых стоило бы молчать, но другого выхода нет.

— Я с этим сам разберусь, — выслушав, обещает Валерий Николаевич. — А ты оставь Никиту в покое. Чтобы я вас вместе больше не видел. Все вы, бабы, одним местом думаете, а мы потом ваши проблемы разгребаем. В палату ни ногой, не дай бог узнаю, что ты к нему ходишь.

Валерий Николаевич уходит, я расстроенно опускаюсь в кресло, судорожно сжимая в руках медицинский халат, который так и не накинула на плечи. Пусть хоть сколько горит и болит душа, но отец Леднёва прав: пора все это прекратить. Перестать гробить себя этими отношениями. Может быть, взять паузу. Приостановить этот бешеный бег. Мы уже не встречаемся, не радуемся, не кайфуем от каждого прикосновения друг к другу. Не наслаждаемся каждой минутой, проведенной вместе, мы постепенно хороним наши чувства под налетом боли, чужих и своих упреков.

Мы гонимся за призрачной мечтой быть свободными от чужих предрассудков, но в этой гонке мы неизбежно что-то теряем.

Мы теряем друг друга… себя…

— Сходи к нему.

Я вздрагиваю и поднимаю помутневший от слез взгляд. Так задумалась, что не заметила, как ко мне подошла Ольга Ильинична. Она присела рядом и сжала мою руку.

— Все хорошо, все обошлось.

— А могло не обойтись… — всхлипываю.

— Я не люблю нагнетать. Зачем делать ситуацию хуже, чем она есть. Слезы мало что решают. Надо радоваться, что все хорошо, а не плакать, что чуть не стало плохо.

— Я пока не в состоянии разделить ваш оптимизм.

— Жаль, что нам пришлось познакомиться при таких обстоятельствах. Сколько раз говорила Никите, чтобы пришли в гости.

— Это из-за меня… Мне было неудобно, я все время отказывалась.

— Я так и думала, хотя Никита не говорил. Чего именно ты стеснялась? Обычно девочкам это нравится, они сразу чувствуют важность отношений. Если парень знакомит девочку с родителями, это что-то значит.

— Наверное, я не обычная девочка.

— В этом я уверена. Я же знаю своего сына, — скупо улыбается она.

У нее светлые коротко стриженные волосы, красиво изогнутые брови и нос, присыпанный едва заметными веснушками. Как и у Никиты.

— Валерий Николаевич запретил приближаться к нему.

— Другого я от него и не ожидала. Это типично для его характера: просто оборвать все к чертям, не разбираясь.

— Возможно, это самый лучший вариант…

— Это уж вы с Никитой между собой сами решайте, но сейчас он тебя ждет, ему это нужно.

Пока мы беседуем с Ольгой Ильиничной, Тоська проскальзывает в палату к Леднёву. Подходя, слышу их смех, но легче от этого не становится. Вижу Ника на больничной койке, и в груди снова образовывается холодок. Я сажусь около кровати и стискиваю его руку в своих руках. Она теплая, мне так нужно это тепло.