Я достала с полки аляповато пестрый том, протянула Нонке.

— Чур с автографом. У меня для таких книжек целая полка в гостиной.

— Но ведь я не писала эту книгу, а только перевела, — слабо возразила я и взяла со стола ручку.

— Напиши, что я твоя лучшая подруга. Знаешь, Ларка, а это на самом деле так и есть. У меня куча знакомых, но с ними от скуки погибнешь. Ох, уж мне эти жены «новых» русских. Эдик говорит, их всех нужно построить в шеренгу и отправить строем в восьмилетку. Представляешь, Динка Самойлова не умеет пользоваться компьютером и боится водить «Опель». Умора.

— Я тоже не умею и боюсь.

— Ты совсем другое дело. Ты — ин-тел-ли-ген-ция. Вы все скоро вымрете как класс. Эдик говорит, в двадцать первом веке компьютеры будут сами писать книжки. Дашь им тему, а уж они распишут все так, как захочешь. Но я думаю, в двадцать первом веке книжки будут читать только психи и нищие. Ой, ты уж прости меня, Ларка. Как говорится, к присутствующим это не относится.

Мы вяло попивали «Амаретто». Я чувствовала, Нонке от меня что-то нужно. Причем это не какой-то пустяк вроде романа Даниэлы Стил. Иначе она вряд ли бы вспомнила о моем существовании.

— Боба не забыла? — вдруг спросила она и залпом допила свою рюмку.

Я пожала плечами. Валяясь неделю назад с высоченной температурой, я размышляла о судьбе и случае. Раньше я считала жизнь случайностью, причем достаточно нелепой. В бреду мне словно звучал чей-то голос: ты была судьбой Боба, его роком и фатумом. И я безоговорочно этому голосу поверила. Но я не собиралась выворачиваться перед Нонкой наизнанку.

— Тоже мне… чудак. Бабы его следы целовали. И какие. — Я видела, Нонка с трудом удержалась от дальнейших злословий на столь животрепещущую тему, как мое несостоявшееся вступление в мир светских львиц и акулиц. — Знаешь, тут объявилась его тетушка со своими провинциальными претензиями. Клянчила твой телефон, но я подумала и решила не давать. Эдик правильно сказал: с какой это стати? И вообще что может быть у тебя общего с этой богатой самодуркой?

Я снова пожала плечами.

— Похоже, она решила подыскать себе бесплатную сиделку. Еще та хитрюга. Я сказала ей, что ты занята важными делами и вообще отстань, тетя. Эта Сусанна привыкла считать себя пупом земли. Она не звонила тебе?

— Ты же сама сказала, что не дала ей мой телефон.

— Зато моя матушка дала. Она же вот. — Нонка со злостью шлепнула себя по лбу и при этом не то квакнула, не то пукнула. — Если эта Алексис[4] тебе позвонит, можешь высказать ей все, что ты о ней думаешь.

— Я о ней ничего не думаю.

— Она так и увивалась возле тебя на похоронах, так и ластилась. Ту толстожопую сучку она с первого взгляда запрезирала святой ненавистью — еще бы, Сусанна жонглировала Бобиком, а когда он женился, осталась с длинным носом. Ну да, она рассчитывала, что снова сможет им распоряжаться — раскусила, подлая, что ты ей не конкурентка по части обманов и интриг. Думала, купит оптом вас обеих. — Нонкины щеки пылали справедливым негодованием. — Ты ей так и скажи: поезд ушел, кондуктор остался на рельсах и без зарплаты. Как в том кино про бомжей, помнишь?

— У меня плохая память. Сусанна приехала в Москву?

— Она сказала моей матушке, что ты выглядишь как ровесница Боба. Честное бессовестное, как выражается Эдик. Матушка, разумеется, сумела поставить ее на место. Ты роскошно смотришься, Ларка.

При этом Нонка глянула на меня так, словно я собралась увести у нее мужа и любовника одновременно.

Я встала и отправилась на кухню за сигаретами, хотя уже десять дней как бросила курить. Увы, Нонка была моей гостьей, и я не имела никакого права высказать вслух даже десятую долю того, что думала о ней.

— Матушка говорит, что Сотников незаконно приватизировал дом и землю. Если взять хорошего адвоката, можно все переиграть и…

Я вздрогнула, услышав телефонный звонок. Могу поклясться, что мой телефон еще никогда не звонил так пронзительно-резко.

— Помню, мы с тобой почти успели полюбить друг друга, — услышала я в трубке изменившийся голос Сусанны. — Но нам помешали. Кто-то не хотел, чтобы мы с тобой полюбили друг друга.

— С вами случилась беда? — догадалась я.

— Да, Чайка. Можно я буду тебя так называть?

— Можно. — Мой вздох отразил всю тоску по прошлому, которое прекрасно тем, что невозвратимо. — Думаю, вы хотите увидеться со мной?

— Ты умница. Сможешь приехать ко мне сейчас?

— Продиктуйте адрес.

Она лежала в клинике на Загородном шоссе. Она заранее заказала мне пропуск.

— Я буду ждать тебя, Чайка. Я скажу, чтоб мне не делали обезболивающий укол.

— Неужели поедешь? — Нонкино лицо перекосилось от злости. — Матушка говорит, от нее ужасно воняет. Гниет живьем. И вообще саркома ужасно заразная. А ты только переболела гриппом.

Поражаюсь, откуда Нонка об этом узнала.

Я натянула шерстяные рейтузы, надела пуховую кофту. Сунула в сумку остаток гонорара. Я видела, как Нонка с обиженным видом вышла из-за стола, зацепив, скорее всего нарочно, край скатерти и уронив на пол две хрустальные рюмки из моей скудной домашней коллекции стекла.

— Извини, — сказала я и нагнулась собрать с пола осколки. — Тебе, наверное, известно, что Сусанна — мать Боба? А я целых полдня была его невестой.

Что тут началось! Нонка наконец высказала все, что она обо мне думала. А думала она обо мне ни много ни мало: лет на десять колонии строгого режима без права переписки. Потом она сказала, что мне грозит вышка — ну да, она не пожалеет раскошелиться на киллера, если Сусанна отпишет мне дом и землю. Дело кончилось тем, что она выскочила на лестницу, выронив в прихожей свой носовой платок с монограммой Р.С. Он был не мужской, но и не женский. И я поняла, что этот платок когда-то принадлежал Бобу.

Я положила его в ящик стола. Туда, где лежал мой детский дневник.

Похоже, с годами я становлюсь сентиментальной.


Сусанна умирала долго и мучительно. Она цеплялась за каждую минуту жизни, хоть и твердила постоянно, что со смертью Боба жизнь потеряла для нее смысл.

— Он был мне сыном, любовником, другом, братом и отцом одновременно, — твердила она, словно боялась, что жестокая болезнь отнимет у нее и это воспоминание тоже.

Однажды я спросила Сусанну:

— А вы не ревновали его ко мне?

Она загадочно улыбнулась.

— Догадайся, почему не ревновала?

Я догадалась, но дала Сусанне возможность рассказать то, что она хотела.

— Я родила Боба в пятнадцать с половиной. Я училась в восьмом классе, когда Михаил подошел ко мне в сквере, где я кормила бездомных кошек. Он сказал, что хочет познакомить меня с кинорежиссером, который ищет героиню для будущего фильма. Какая девчонка не мечтает сняться в кино? Тем более, выросшая среди мерзости и грязи заводской окраины. Михаил рассчитывал свести меня с Сотниковым, но я влюбилась в него. Через месяц я ему надоела, и он не знал, как от меня отделаться. Когда выяснилось, что я забеременела, Михаил насильно отвез меня к своим родителям в деревню. Он уехал на следующий день тайком от меня. Его мать, что называется, ходила за мной следом и трижды спасла меня от самоубийства. Когда Бобу исполнилось три месяца, у меня от тоски пропало молоко, и отец Михаила посадил меня на подводу и отвез в город к сыну. Боба они оставили у себя — они успели к нему привязаться. — Сусанна с трудом перевела дух, она слабела с каждым днем. — Михаил мне не обрадовался. Он тут же попытался сбагрить меня Сотникову. Они подпоили меня и сумели уложить в постель. Я была в шоке и наутро дала себе клятву отомстить Михаилу. И я сдержала слово: когда Сотников на мне женился, Михаил чуть не попал в дурдом. Он пытался шантажировать меня Бобом, но у него не было никаких доказательств, что я его мать, а его родители наотрез отказались участвовать в этом грязном деле. Когда Бобу исполнилось пять лет, они сами уговорили меня отправить его в Москву к моей сестре — он был не по годам смышленый и любознательный мальчишка. Потом я родила Глеба…

Сусанна поморщилась — начались боли. Я позвала сестру и собралась было уйти, но Сусанна схватила меня за руку.

— Погоди. Я должна рассказать тебе все до конца.

— Может, отложим до завтра?

— Его может не быть. Я не хочу унести с собой эту тайну. Я боюсь, мне и там не будет покоя.

Едва сестра ушла, Сусанна продолжала, с трудом превозмогая слабость:

— Я не любила Глеба — он был сыном человека, который ежесекундно пытался доказать свое превосходство надо мной и делал все возможное, чтобы унизить меня, смешать с грязью. Я знаю, Глеб в этом не виноват, но я ничего не могла с собой поделать. Отец тоже не любил Глеба — у мальчика с детства был упрямый и крутой нрав. Он напоминал своего отца. Когда он подрос, между ним и отцом установилась настоящая вражда. А тут еще появился этот уголовник, которого Михаил подобрал на вокзале и сделал сторожем в доме на Волге. Последнее время Михаил сделался чуть ли не душеприказчиком моего мужа — Сотников пил и водился со шлюхами, которых Михаил возил ему, как говорится, пачками. Этот уголовник всегда имел на Глеба большое влияние.

— Отец Афанасий, — догадалась я. — Тот, кто не грешил, никогда не сможет вкусить святости, — вспомнила я его слова.

Сусанна кивнула.

— Глеб с первого дня привязался к этому субъекту. И в том была прежде всего моя вина — к тому времени я окончательно его забросила, отказалась от какой бы то ни было ответственности за его душу. Я то и дело ездила в Москву, забирала Боба у сестры, и мы с ним летели на несколько дней к морю или куда-нибудь еще. Лишь бы побыть наедине. Боб вырос и стал красавцем. Нас принимали за любовников. Я на самом деле любила Боба и как мужчину тоже. Я боролась с собой, потому что в душе презирала разврат. Я надеялась уберечь от разврата душу моего сына. — Она закрыла глаза, потом зажмурила их и прошептала: — Это было бесполезно. Господи, прости нас за это.

Я знала, у Боба были другие женщины. Я ревновала его к ним, но все ему прощала. Пока не появилась Франсуаза. Она купила у Боба несколько картин. Франсуаза тешила его тщеславие, расхваливая его талант. Мы возненавидели друг друга. Боб сказал, что женится на ней, потому что у нее много денег, а я не в состоянии обеспечить его будущее. Он требовал, чтобы я развелась с Сотниковым. Я уверена, он женился на Франсуазе только для того, чтобы отомстить мне, сделать больно. Мы почти возненавидели друг друга. И это разрушило наши души.

Сусанна тяжело дышала и хватала ртом воздух. Она напоминала мумию, которую вытащили из гробницы и оставили лежать на солнце. Я поняла, что ее тело вот-вот превратится в прах.

— Я переживала наш разрыв. Михаил старался меня утешить. Мы снова стали любовниками. Он тоже хотел, чтобы я развелась с Сотниковым и вышла замуж за него. Но к тому времени я привыкла к роскоши и безделью и уже не смогла бы без этого прожить. Михаил клялся, что убьет Сотникова.

Сусанна затихла. Мне показалось, что она заснула. Я тихонько встала. Она схватила меня за край юбки.

— Не уходи. Мне кажется, я исповедуюсь перед самой собой. Я стараюсь быть искренней, но это, очевидно, невозможно. Кто-то словно подправляет мой рассказ, смягчает острые углы, либо, наоборот, обостряет то, что когда-то давно было округлым и мягким. Раньше я не умела притворяться. Но я быстро освоила эту науку, поняв, что иначе не выжить в этом мире. А ты так и не научилась притворству. Ты похожа на меня пятнадцатилетнюю. Ты любишь себя. И я любила себя, когда мне было пятнадцать. Я жила в своих грезах, путая их с реальностью. Но меня быстро спустили на землю. А ты все еще витаешь в облаках. Верно?

— Я не смогла бы жить реальной жизнью. Мне кажется, никогда не смогу. Отец утверждает, что если жизнь и учит меня чему-то, то я усваиваю эту науку на два с минусом.

— Тогда, в июне, мне казалось, что Боб обнимает и целует меня, пятнадцатилетнюю. Это было такое счастье…

По щеке Сусанны скатилась микроскопическая слезинка. Это было похоже на кадр из фильма Романа Полански о приговоренных к повторной казни мертвецах. Я с трудом сдержала крик ужаса.

— Глеб привел в дом совсем юную девушку, — продолжала между тем Сусанна. — Он был влюблен в нее очертя голову. Собирался на ней жениться. Он учился в университете и у него совсем не было денег. Дело в том, что Глеб не хотел брать у родителей ни рубля. Девушка быстро смекнула, что Сотникова можно подоить. Глеб последним узнал о том, что невеста изменила ему. Он бросился на отца с кинжалом. Михаил едва успел их разнять. Глеб ушел из дома. Я опасалась за него. Меня вдруг охватило позднее раскаяние. Я дала деньги этому Афанасию и попросила его проследить за Глебом. Он звонил мне каждый день и докладывал, как обстоят дела. Потом мы с Сотниковым уехали отдыхать в Железноводск — он настоял на том, чтобы я поехала с ним, потому что среди партийной элиты было принято отдыхать с женами. Тем более, что в том санатории лечились боссы из Москвы.