Как-то он переправлялся на луг за травой для козы. День был жаркий, и он решил сперва искупаться. В окруженной высокими камышами заводи, которую он облюбовал, стояли две цапли. Они то и дело наклоняли друг к другу головы, словно о чем-то перешептываясь. Их тени, отраженные в темно-зеленой толще воды, делали то же самое. Они трепетали от движения речных струй и показались ему ужасно беззащитными. Он стоял в камышах, не в силах оторвать глаз от безмятежной пасторали в бело-зеленых тонах, как вдруг услышал сзади себя шорох и кряхтенье. Он быстро повернул голову и метрах в трех левее увидел зловеще черный ствол ружья, изготовившегося выплюнуть смерть. Он чуть не потерял сознание от пронзившей его боли. Воображение сработало проворнее мысли. Он представил, как в руках неизвестного ему человека разрывается с оглушительным грохотом ружье. Когда это случилось на самом деле, и он увидел, как окровавленный мужчина с громкими воплями катается по земле, он на самом деле потерял сознание. Он пришел в себя, лежа на спине с широко раскрытыми глазами. Он видел, как над его головой, громко хлопая крыльями-парусами, пролетели две цапли. Потом услыхал голоса поблизости и все вспомнил. Он видел каких-то людей, склонившихся над окровавленным телом. Один из них сказал:

— Черт возьми, а ведь оно было совсем новенькое. Прямо из магазина.

— Хорошо, что он умер, — произнес другой голос. — Ему все лицо разворотило. Тошно смотреть.

В тот вечер Алик вернулся домой поздно вечером. Травы он так и не накосил — весь день провалялся в зарослях ольхи, размышляя о случившемся. Он никому ни слова не сказал — он боялся прежде всего недоверия родных, главным образом матери.

Потом он стал замечать, что стоит ему чего-то захотеть, и мать с теткой спешат исполнить его желание. Правда, эти желания были почти всегда довольно несложными: то ему хотелось пирожков с капустой или клюквенного киселя, то вдруг он увидел в универмаге мотоцикл и даже не успел выразить свое желание словами, как мать сняла со сберкнижки все до копеечки, еще заняла у соседки и купила ему этот мотоцикл, хотя всегда боялась, что сын может разбиться.

На занятиях в школе он обычно сидел с апатичным видом — Алик не интересовался никакими предметами, хотя учился довольно хорошо. Учителя его трогали крайне редко. Сперва он думал, что это случайно. Потом кое-что понял. В старших классах они сидели за одной партой с моим отцом. Алик представлял мысленно, что их обоих окружает нечто вроде кокона. Отцу он об этом никогда не говорил — тоже боялся быть непонятым и обсмеянным. Отец подтвердил, что учителя их обоих словно не замечали. Это обстоятельство очень облегчало им жизнь.

Алик учился на втором курсе Института сельхозмашиностроения, когда познакомился с Анастасией. Она была невестой его институтского друга. Он не сразу понял, что произошло, а когда понял, уже было поздно что-либо изменить. Словом, он влюбился в первый раз и так безрассудно, что даже подумывал о самоубийстве. Девушка тоже благоволила к нему. Вероятно, он вполне бы смог увести ее, но она была невестой друга… Он размышлял над безысходной ситуацией холодными осенними ночами на темной веранде — сидел в одних трусах на голом полу, совсем не ощущая холода, и думал, думал… Он в который раз припоминал те два случая из своего детства и обливался холодным потом при мысли о том, что его подсознание или воображение может сыграть злую шутку с дорогими ему людьми. Он приказывал ему молчать, молчать… Казалось, ему это удалось.

В тот день они ехали в машине друга. Алик сидел на переднем сиденье и задумчиво смотрел на дорогу. Он приказывал себе не думать о том, что скоро свадьба Анастасии с другом, но мысли так или иначе все время возвращались к этому. Он видел Анастасию в подвенечном платье. Она откинула с лица фату и улыбалась ему. Моросил мелкий дождь, и шоссе было очень скользким. Внезапно он увидел Анастасию на дороге, метрах в десяти от их летящей на большой скорости машине. Когда он понял, что это всего лишь мираж, было поздно что-либо изменить. Друг резко вывернул руль вправо и сбил стоявшего на обочине мальчика.

— Смерть этого ребенка на моей совести, понимаешь? Со мной снова сыграло злую шутку подсознание или воображение, шут его знает, как это называется. Я не успел подключить разум. Друг рыдал на суде, пытался взять вину на себя. К счастью, ему никто не поверил, иначе мне вряд ли бы удалось что-либо доказать, — слышала я прерывающийся всхлипами голос Алика. — Они с Анастасией поженились, мама написала мне об этом в Магадан. Правда, почти тут же расстались. Там, на Севере, ужасно длинные ночи. Я не мог запретить ей приходить ко мне во сне.

— Мистика какая-то, — буркнул отец. У него был встревоженный или даже испуганный голос. — Либо мы с тобой перебрали, либо я чего-то не понимаю в этой жизни. — Я слышала, как отец встал, громко двинув табуреткой, и стал мерить шагами кухню. — Я никогда не замечал за тобой странностей. Последние два года в школе мы с тобой, если помнишь, были не разлей вода. Наверное, я бы кое-что заметил — не такой уж я и осел. — Отец громко икнул. — Нет, Альберт, ты что-то явно сочиняешь. К слову, ты не пишешь стихи?

— Я боюсь своих фантазий. Мне иной раз очень хочется разрядиться на бумаге, но… Нет, я не имею права делать это.

— Чепуха! — голос отца, кажется, обрел былую уверенность. — Сколько графоманов пачкают бумагу, и ничего. Пачкай и ты себе на здоровье. Я вот тоже этим делом занимаюсь. И даже деньжат зарабатываю. Иной раз неплохие. А тебя я всегда талантливым парнем считал. У тебя очень оригинальный способ мышления и на редкость богатое воображение. Постой! Я помню, мы были с тобой на рыбалке в Лузановке… Слушай, приятель, а ведь я тогда поймал такую рыбину, каких в тех местах сроду не видели. Щука почти в два пуда, к тому же клюнула на обыкновенный хлебный шарик. Чудеса, да и только. Помнишь, сколько ротозеев сбежалось? Мы положили ее в коляску мотоцикла, а хвост асфальт подметал. Хочешь сказать, это тоже была твоя заслуга?

— Ты, Коля, так мечтал поймать большую рыбу.

— Ах ты черт! Да ведь с твоими способностями таких дел натворить можно, что старушка-земля закачается! Нет, Алька, я в это никак врубиться не могу, ты уж прости дурака. Может, потом, когда переварю… Послушай, а кто-нибудь еще об этом твоем вывихе догадывается?

— Мой сокамерник сходу усек. Громила в полтора центнера, убийца и ворюга, а сидел тише воды, ниже травы. Один раз ночью попытался свести со мной счеты, но я, к счастью, сплю очень чутко, да и вообще со сном у меня неважно. Так вот, я представил, как он окунул голову в парашу. Другие ничего не поняли и решили, что он был под сильной балдой. Его даже потом обследовали в медчасти на предмет умственного расстройства. Мне стыдно вспоминать об этом, Коля, я не люблю глумиться над людьми. Правда, в той ситуации у меня не оказалось иного выхода.

— Да ты на самом деле святой.

— Нет, я очень грешен, Коля, — слишком уж горячо возразил Алик. — Ты даже представить себе не можешь, насколько я грешен. Нет и не будет мне спасения.

— Да брось ты. — Я слышала, как отец похлопал Алика по плечу. — Все это достоевщина с поповщиной в придачу. Лучше скажи: а твоя Валентина тоже ничего не заметила?

— В этой истории я тоже грешен, Коля. — Я услыхала его горестный вздох. — Я познакомился с ней, уже когда стал вольноотпущенным. Стеклил окна в коридоре суда, а она как раз вышла с процесса, который выиграла. Лицо у нее было доброе и красивое. В подсознании пронеслось: «Вот если бы эта женщина стала моей…» Я тут же заставил себя сосредоточиться на работе, но уже было поздно. Валентина вдруг подошла ко мне и поинтересовалась, как дела. Потом сказала, что у нее в квартире треснуло оконное стекло, и она хочет, чтобы я его заменил. Мы очень быстро нашли общий язык. Ее муж замерз на охоте в тайге, и она жила вдвоем с Зоей. Мой срок подошел к концу, Валентина настояла, чтобы я переехал к ним. Она же и решила, что мы должны стать мужем и женой. Валентина замечательная женщина, Коля, а я оказался настоящим подлецом. Она меня как сына родного любила, хоть мы с ней одногодки. Когда я жил с Валентиной, на меня иной раз такая тоска накатывала… Нет, Анастасию к тому времени я почти не вспоминал, но мне очень хотелось, чтобы меня полюбила хорошая чистая девушка. Полюбила первой безгрешной любовью. Коля, дорогой, эту девушку я на руках буду носить, поверь. Она станет моей единственной, моей принцессой. Неужели я никогда не встречу такую девушку?..

Я не слышала, как они уехали — дрыхла по обыкновению до полудня. В кухне было непривычно чисто: вымытая посуда разложена аккуратно по полкам, на столе ни крошки, раковина, плита и пол сверкают чистотой.

Я вздохнула — сама не знаю, почему, отогнула краешек занавески и выглянула в окно. Однообразный до отупения пейзаж. Кусты черемухи и сирени возле подъезда кажутся бутафорскими на вполне натуральном фоне асфальта, бетона и камней. Пестрая кучка детей на тротуаре напоминает пробившиеся сквозь асфальт цветы, обреченные на вырождение.

«Почему такой декаданс? — удивленно думала я. — Мне семнадцать с половиной, родители предоставили мне полную свободу действий, оставили право на выбор. И я выбрала то, что хотела. Что я выбрала?..»

Я слонялась из угла в угол по своей пустой, вдруг показавшейся мне на редкость неуютной квартире. Впереди пол-июля и целый август — я решила, как говорится, взять таймаут и пойти работать с сентября, благо, что надо мной, по маминым словам, потолок не протекал.

Я налила кофе, раскрыла книжку. Буквы прыгали перед глазами, никак не желая образовывать слова.

«Еще не поздно подать заявление в институт, — вдруг пронеслось в голове. — Отец с матерью буду несказанно рады. Они ужасно расстроены моим теперешним состоянием, хоть и стараются не подавать вида. Особенно мама… Господи, но она ведь не виновата, что полюбила Игоря? Разве можно винить человека за то, что он любит?..»

Это словно подсказал мне чей-то голос. Я даже оглянулась по сторонам. Откуда такие мысли? Вчера даже ничего похожего на ум не приходило.

Я достала аттестат, паспорт, медицинскую справку. Не помню, как я оделась, как ехала в метро. Помню только, что документы у меня взяли без звука, хоть там и висело объявление, что прием закончен.

Едва я открыла входную дверь, как зазвонил телефон. Бодрый папин голос сказал:

— Мурзилка, спасибо за вчерашний вечер. Мы тебе не очень надоели?

— Нет. Я не слышала, как вы ушли. Я так сладко спала. Во сколько вы ушли?

— В половине шестого. Алик пошел меня проводить. Он не забыл оставить тебе ключ?

— Еще не знаю, папочка. Какое это имеет значение?

— У тебя веселый голос, Мурлыка. Я очень этому рад. Как тебе друг моего кудрявого детства?

— Это трудно выразить одним словом.

— Что верно, то верно. Душевный парень. И сам исповедался, и меня выслушал. Мурзик, это ужасно важно, когда тебя слушают, верно?

— Да. Знаешь, я подала документы на филфак. Послезавтра начинаются экзамены.

— Мама будет на седьмом небе.

— А ты?

— А я еще выше. То есть я хочу сказать, что восхищен и тронут до глубины души.

— Этот твой Алик… Как ты думаешь, он на самом деле обладает таким даром?

Отец ненатурально рассмеялся.

— Мурзик, он и раньше был большим выдумщиком. Вчера мы оба отпустили тормоза и нажали на железку. На бензине «столичная» двигатель работает с холостыми оборотами и весьма с характерным шумом. Я рад, Мурзилка, что Алик тебе понравился. Но не надо принимать его слишком всерьез. Кстати, мама знает о твоем намерении форсировать Рубикон на Ленинских горах? Ты куда пропала, Мурзилка? Ау!

— Да, да.

Я держала в руках листок бумаги в клеточку — я обнаружила его внезапно под горшком с расцветающим темно-сиреневым гиацинтом, который киснул у меня на подоконнике с декабря прошлого года.

«Спасибо. Еще раз спасибо. Если доведется снова встретиться, буду благодарить Господа до самой смерти. Альберт».

— Что случилось, Мурзилка?

— Ничего особенного, папа.

— Ты одна?

— Разумеется.

— Странно. Мне показалось, будто я услышал голос…

— Чей?

— Трудно сказать. — Отец замялся. — Очень знакомый, хотя, кажется, я никогда его не слышал. Черт побери, в моем возрасте уже нельзя отдаваться с такой страстью чарам мадам Сорокаградусной.

Отец нервно хихикнул.

— Что сказал этот голос, папа? — с неожиданным любопытством спросила я.

— Мурзик, грешно смеяться над старым алкашом, тем более, если он твой родной…

— Папа, что он сказал? — настаивала я.

— Гм… Он сказал: я тебя люблю. Больше я ничего не разобрал. Все это чушь собачья, Мурзик. А ты ничего не слышала?

— Нет, — солгала я и вдруг почувствовала приятное головокружение. Дело в том, что эти три коротких слова пульсировали во всем моем существе вместе с кровью, заставляя ее циркулировать все быстрее и быстрее. Теперь перед глазами плыло, в ушах звенело на высокой ноте. Я выронила записку и ухватилась за край стола, чтобы не упасть. Голос отца показался далеким и незнакомым: