— Погоди. Дело совсем не в том.

— А в чем же тогда? — Я слышала, что в моем голосе звенят слезы. — Мне и здесь хорошо. Без тебя будет еще лучше.

— Не кипятись, пожалуйста. — Он смотрел не на меня, а куда-то вдаль. — Думаю, тебе тоже хочется в Москву. Угадал?

— А вот и нет. Хоть наверняка считаешь себя экстрасенсом.

— Я сам поговорю с твоей мамой по поводу Каролины.

— Здравствуй, мама. А вот и мы с Каролиной. Прошу любить и жаловать. Это, как ты понимаешь, говорю я. Про тебя, может, тоже замолвить словечко? Итак, здравствуй, мама. Это мой учитель… математики. Он поживет у нас, пока я не освою эту науку в совершенстве. Надеюсь, вы с папулей не возражаете, если ваша дочка защитит диссертацию по… — Я истерично расхохоталась.

— Все будет хорошо, крошка.

— А я и не сомневаюсь, что у тебя с твоей драгоценной супружницей все закончится поцелуями и объятиями. У меня… у меня все будет иначе.

Я почувствовала, как мои глаза наполнились слезами, и отвернулась.

— В Москву, в Москву, в Москву! — твердил он. — Раскаяние, прощение, новая жизнь.

— Наш особняк сровняли с землей — у нас даже собственной крыши над головой не будет, — клад засветили. Козлик, там все-таки был клад, а?

— Если бы я не выскочил ночью за тобой под проливной дождь, ты бы уже не смогла терзать мне душу своими глупыми вопросами.

— Я уже поблагодарила тебя за это. Тот лжеинвалид, наверное, думает, что мы прячем от него сокровища.

Я прикусила язык и уставилась на Козлика. А он взял и отвернулся от меня на девяносто градусов и стал насвистывать какой-то противный мотивчик.

— Козлик, неси сюда свою сумку, — вдруг потребовала я.

Он вскочил, словно ужаленный, кинулся на веранду и через пять секунд вернулся со своим распрекрасным адидасом под мышкой. Одним махом расстегнул «молнию», раздвинул за ручки края сумки и напялил ее себе на голову.

Я захохотала и чуть было не свалилась с крыльца.

Вскоре сумка очутилась на моей голове. Козлик весело постучал ладонями по ее дну.

— Там же было…

— Три пары джинсов «Рэнглер», тридцать пачек лезвий «шик» и пять канадских маек с кленовым листом на груди.

— Которые ты…

— Которые я спустил в туалет на городском базаре. Дуреха. Разве в таких сумках носят клады? Тоже мне, Эркуль Пуаро из девятого «А». А инвалида ты побаиваешься, да? — не без злорадства спросил Козлик.

Я молчала, вспоминая, правда, уже без особого страха, события минувшей ночи.

— Послушай, подружка, со мной можешь ничего и никого не бояться.

Козлик распрямил плечи и поиграл мускулами.

…Мы теперь проводили целые дни на острове.

«Мы» — это Козлик, Пашка, Каролина и я. Выездные математические курсы «Волк и семеро козлят» были распущены на неопределенное время. Учитель и ученик поменялись ролями. Теперь Пашка с достоинством пояснял Козлику, на каком расстоянии от крючков привязывать грузило на донной удочке, как подсекать леща, по-местному чебака, на какой глубине берет щука.

Что касается меня, то я не расставалась с книгами. Ужарившись на солнце, шла в кусты. Увлеченный рыбалкой Козлик частенько не замечал процесса моего переселения в тень, но, едва заметив мое отсутствие, бросался в чащу, ломая на пути ветки.

Полдня я считала, что Козлик боится потерять меня, и обожала его издали. Потом вдруг вспоминала про этот проклятый «клад» и таинственного инвалида и остальные полдня презирала Козлика. Только теперь уже не издали. Я садилась поблизости от него и громко издевалась над тем, как неумело насаживает он на крючок червяка, издавала торжествующие вопли, когда у него с крючка срывалась рыба, огорчалась самым искренним образом, если он успевал подхватить ее сачком.

На месте Козлика я давно бы выломала хороший ивовый прут и надавала кое-кому по заднице.

К тому же меня выводило из себя присутствие Пашки, при котором я должна была корчить комедию: Валерий Александрович, ваша светлость и так далее.

На следующий день после той памятной грозовой ночи Козлик выполол все лопухи на пустыре, после чего стал в бабушкиных глазах святым без всяких натяжек. Он взрыхлил землю граблями и посыпал ее белым речным песком. Ту же процедуру с песком он хотел было проделать во всем дворе, но бабушка Таня его отговорила. «Его и без того с горы нанесло, а на песке картошка плохо родит», — объяснила она.

Каждое утро Козлик выходил на пустырь и, стоя на краю обрыва, озирал безмятежные деревенские дали через допотопный, еще времен империалистической войны, полевой бинокль, который откопал в сарайчике среди хлама. Потом он делал несколько витков вокруг забора, раза три обходил по часовой стрелке дом, с довольным видом усаживался наконец на нижнюю ступеньку крыльца. Если в тот момент я испытывала к Козлику презрение, я советовала ему поставить капкан в туалете, переселиться в клетку с кроликами или что-нибудь еще в том же роде. Если же чувствовала, что обожаю его, то спешила в погреб за компотом.


Под руководством всезнающего Пашки мы вырыли картошку и, перебрав, разложили по ящикам в погребе. Козлик с самодовольным видом расхаживал по двору в одних плавках, играя своими окрепшими мускулами. Они с бабушкой вели бесконечные беседы на сельскохозяйственные темы. Причем бабушка всерьез советовалась с Козликом, нужно ли резать поросенка к ноябрьским праздникам или же потянуть до Рождества, а также где дешевле купить зерна для кур и стоит ли заводиться на следующий год с разведением кроликов. Вот какая «интеллектуальная» атмосфера царила у нас отныне за каждой трапезой. Бабушка Таня смотрела на Козлика с таким умильным восторгом, что мне казалось, она не сегодня завтра снимет со стены над своей кроватью икону Николая Угодника и повесит вместо нее портрет своего «Лексаныча».

— Ни секунды не думая, променял бы место своего унылого жительства на ваши гостеприимные и прекрасные края, — как-то заявил Козлик, уплетая за оба уха вареники с вишнями. — Виноградники развел бы, кроликов. Шкурка на базаре четвертной стоит, ранний виноград четыре рубля за килограмм. А главное — весь процесс на свежем воздухе проистекает. И плюс еще законом поощряется. Словом, полезно, выгодно, похвально.

Бабушка Таня, расслышавшая из всего монолога Козлика лишь фразу про базарные цены, согласно закивала головой, тем самым воодушевив на изложение остальных аспектов его доморощенной философии.

— А все остальное — мираж. Пустыня, над которой парит картинка роскошной жизни. Эх, Козлик, Козлик, хватит — напрыгался, намаялся в погоне за миражами. Пора на чистую лужайку. К ногам доброй наивной пастушки.

— У нас пастухи за сезон больше чем по полторы тысячи на нос огребают, — внесла свою лепту в застольную беседу бабушка Таня. — И еще их кормят-поят в каждом дворе. А что, пастуха нынче сыскать трудней, чем директора школы.

— Золотые слова, Татьяна Андреевна. Директора школы, говорите? Пошел бы с превеликим удовольствием. Кроликов можно в юннатском кружке разводить. Бескорыстно. В конце концов, что такое корысть, как не погоня за той фальшивой картинкой роскошной жизни? Мой батя почти полвека директором школы отбарабанил. Я весь в него — такой же душевный и бескомпромиссный.

Еще что-то в этом роде плел Козлик. Комедию перед бабушкой ломал.

Глаза у него при этом грустные были. А иной раз насмешливые. Он смотрел либо в свою тарелку, либо поверх моей головы, на плавную линию горизонта, которую взламывали верхушки высоких пирамидальных тополей степной лесопосадки.

Взрыхленный Козликом пустырь за забором начал зарастать девственно-пушистым ковром молодых лопушков, утром на посыпанных свежим песочком дорожках красовались лишь крестообразные отпечатки куриных лапок да мелкие узорчатые ямки кошачьих и собачьих следов.

С недавних пор Козлик стал рыбалить прямо возле двора, обеспечивая стол свежей рыбой. Бабушка Таня с официального «Лексаныч» перешла на умильные «кормилец и сынок».

Одним словом, любовь была в зените.

Неожиданно наша деревенская идиллия была нарушена появлением пышнотелой блондинки в сиреневом с бежевыми ромбиками платье.

Помню, я сидела на крыльце под сенью виноградных веток и чесала гребешком Каролину. Блондинка появилась со стороны реки. Она направлялась в сторону калитки, безжалостно топча своими острыми каблуками любовно взлелеянную Козликом плантацию лопухов. У нее была пунцовая физиономия и такая же, как у Козлика, адидасовская сумка на плече.

Бабушка Таня сидела за столом под грушей и лущила кукурузные початки. Над ее головой безмятежно шелестела густая темно-зеленая листва. Козлик, ассистируемый Пашкой, менял в доме электропроводку.

Блондинка оглянулась несколько раз на дом и зашагала прямиком в сторону бабушки.

— Агент Госстраха, — представилась она, села на табуретку напротив бабушки Тани и вытащила из сумки общую тетрадку.

Перед моим мысленным взором тут же возник зловещий образ агента страховой компании из недавно прочитанного французского детектива, который хладнокровно отправил на тот свет двух наивных монашек и разбитную владелицу цветочного магазина.

Бабушка высвободила из-под косынки левое ухо и, отложив в сторону кукурузный початок, придвинула свою табуретку к блондинке.

Откуда-то налетел порыв ветра, и листья груши громко зашелестели. В их шуме мне почудилось что-то зловещее. Главное же он мешал мне приобщиться к содержанию беседы за столом. Долетали лишь отдельные слова: поджог… удар молнии… кража… стечение трагических обстоятельств…

Это говорила блондинка.

Ее профиль с тяжелым двойным подбородком в ореоле волос ярко-лимонного цвета вызвал во мне какие-то смутные воспоминания.

…Я прогуливала Каролину на какой-то станции. Все окна нашего вагона зияли темнотой. Кроме одного в самом последнем от входа в купе. Мы с Каролиной совершали медленный моцион по платформе: туда, обратно, снова туда… Случайно я подняла глаза. Возле освещенного окна сидела, подперев кулаками подбородок, эта женщина с волосами ярко-лимонного цвета. Вдруг она обернулась — в дверь купе вошел мужчина. И тут же погас свет.

Я вспомнила, что тот мужчина был Козлик. Почему-то в то время я не придала этому эпизоду никакого значения, а потом и вовсе забыла про него.

Итак, мы все оказались в западне.

Глупая и доверчивая (это, похоже, у нас в крови) бабушка Таня, тугодум Пашка, который вряд ли сумеет поверить в то, что Козлик злодей, даже под дулом пистолета, и наконец окончательно прозревшая (увы, слишком поздно, поздно!) акселератка с куриными мозгами. То есть я.

И вместе со мной и из-за меня могут погибнуть двое совершенно безвинных людей.

Злодейка в сиреневом платье уже направлялась в сторону дома. За ней семенила бабушка Таня.

Я бросилась в дом и схватила висевшее на стене в коридоре ружье. Оно было тяжелое, холодное и вообще отвратительное на ощупь. Козлик, заслышав шум, побросал все дела и выскочил на веранду. Он и блондинка стояли друг против друга, а я целилась из ружья попеременно то в него, то в нее и все никак не могла нащупать на стволе ту важную деталь, которая называлась «курок».

Наверное, я все-таки нащупала его — не могло же ружье выстрелить само по себе? Меня больно ударило в грудь, раздался громкий визг. Потом все куда-то провалилось вместе со мной.


Капитан Апухтин собирался в отпуск. На его рабочем столе наконец, можно сказать, восторжествовал порядок.

Билет на самолет в кармане. Мать писала, что в этом году обещает быть замечательный урожай винограда, а значит, предстоит заняться виноделием. Вытащат они из сарайчика тяжелый, еще дедовских времен, пресс, он подремонтирует старую дубовую бочку, если, разумеется, она еще не окончательно сгнила, и через неделю из их двора потянет сладковатым духом набирающего с каждым днем свои натуральные виноградные градусы сусла.

Апухтин вздохнул. Давно, очень давно не доводилось ему заниматься этим древним, как мир, ремеслом.

Обычно в отпуск его отправляли зимой либо поздней осенью. Лето — пора семейных отпусков. Одинокому холостяку, что называется, без разницы, какое на дворе время года. По крайней мере так считают его семейные коллеги.

Апухтин больше всего любил тот недолгий, не отмеченный ни в одном календаре период, когда налитое густой медовой зрелостью лето незаметно переходит в чистую и прозрачную, как сама небесная лазурь, раннюю осень.

Воспоминания об этой земной благодати он берег в себе все эти суетные годы.

В этом году его отпуск пришелся как раз на это время.

Наконец Апухтин дошел до последнего листка в большой стопке бумаг слева, львиная доля которых перекочевала в мусорную корзину. Это были показания свидетельницы Куркиной Л.И. по так называемому делу о воронцовском кладе — так его коллеги окрестили то вяло продвигающееся дело, заведенное по случаю обнаружения бульдозеристом Ивакиным и инженером Воронцовым полиэтиленовой сумки с драгоценными вещами, деньгами и облигациями под полом обреченного на слом дома.