Апухтин в который раз перечитал показания гражданки Куркиной. Из всех опрошенных по этому делу свидетелей она единственная показала, что видела, как из дома № 5 по Кольцевой улице выходила высокая худенькая девочка лет 14—15-ти в желтой куртке и с черной кудрявой собачкой на руках.

Ну и что из того, что какой-то там девчонке захотелось наведаться в старый пустой дом? Может, она раньше сама в нем жила или там жила ее лучшая подруга? Девчонки такого возраста, как правило, крайне сентиментальны. К тому же старушка не помнит точно, когда именно она видела эту девочку. Не исключено, что дело было еще в ту пору, когда дом был заселен.

В доме № 5 по Кольцевой улице проживало шесть семей. Ни в одной из них не держали кудрявую черную собачку. В квартире № 2, под полом которой и был обнаружен клад, проживала Малинина Рита, единственная во всем доме девочка школьного возраста. Апухтин беседовал с ней лично. Она была полная, невысокого роста. У ее любимой подружки Марины Бояриновой — Боярышни — не было ни желтой куртки, ни тем более черной кудрявой собачки.

И тем не менее Апухтин в который раз внимательно перечитал показания гражданки Куркиной Л.И.

Что-то здорово его настораживало во всей этой истории с воронцовским кладом.

Слишком уж велика была стоимость «клада», заключенного в эту полиэтиленовую сумку с красоткой в джинсах «Рэнглер».

К тому же этот «клад» состоял из вещей, принадлежавших жильцам семнадцати ограбленных в различных районах Москвы квартир.

И при чем тут высокая худенькая девочка в желтой куртке и с черной кудрявой собачкой на руках?..

Апухтин вздохнул, застегнул воротник своей клетчатой рубашки, достал из стенного шкафа складной зонт — кажется, дождиком пахнуло в распахнутое настежь окно — и решил перед отъездом навестить гражданку Куркину Леокадию Ивановну.


— Вот уж и не припомню точно, когда дело было. Кажется, дождик моросил. Почки на этом тополе еще такие малюсенькие были. Под Пасху с него сережки свисали и все мне в форточку залетали. Только, бывало, вытрешь подоконник, а он уже снова грязный.

— В этом году Пасха довольно ранняя была. Верно, Леокадия Ивановна?

— Верно, верно. — Старушка согласно закивала головой и с любопытством уставилась на молодого милиционера в штатском. — А вам в милиции про церковные праздники тоже положено знать?

Апухтин улыбнулся.

— На хуторе я вырос, Леокадия Ивановна. Бывало, в Вербное воскресенье хлестали девчонок по ногам вербными прутиками. А на них такие пушистые пупырышки были. Это если ранняя Пасха. Ну а если Пасха поздняя, прутик уже весь в молодых листочках.

— Нынче на Пасху еще снег повалит…

— Постойте, постойте, — прервал старушку Апухтин. — Последние жильцы дома номер пять выехали в марте месяце. Главный инженер дэза собственноручно запер их квартиру на ключ — то была квартира номер шесть на втором этаже — и в тот же день велел дворнику забить двери подъезда. Чтоб мальчишки, чего доброго, не подпалили дом. Вы говорите, почки на тополе совсем маленькие были? Значит, это было где-то в конце марта.

— Ага. — Старушка согласно закивала головой. — Ну да, у школьников уже каникулы начались. Помню, этот сорванец Костоглодов из одиннадцатой квартиры под самыми моими окнами свои тетрадки запалил. И скакал вокруг них как дикарь. А собачка, которую та девочка на землю спустила, лаяла на него звонко и заливисто.

— А когда вы в последний раз видели ту девочку с собачкой? — поинтересовался Апухтин.

Старушка задумалась.

— Давно. Небось ее отправили куда-то на лето. Нынешние дети быстрей грибов растут. Помню, эта девочка настоящей толстушкой была. Как матрешка. А за зиму вон как вытянулась и похудела. Я ее поначалу даже не признала. А позавчера с ее матерью в булочной встретилась. Они очень с матерью похожи — и лицами, и походкой. Вот тут-то я и припомнила, что это Маринка из второго подъезда…

…Я обливалась потом под пуховым одеялом. Кто-то додумался закрыть ставни. Или уже ночь наступила?.. Бабушка Таня черным платком подвязалась — наверное, собралась на дежурство. А сама почему-то сидит возле меня и слезы утирает. Нет, это не ночь. Ночью петухи не горланят, а сидят в курятнике на жердочках. Друг над другом. Как арестанты на нарах. В тюрьме нары друг над другом — до самого потолка. Сверху так можно загудеть, что костей потом не соберешь. Я так боюсь высоты…

Меня скоро в тюрьму посадят. За то, что я стреляла в человека. Может, даже убила…

Кого? Ту блондинку в сиреневом платье ромбиками? Или…

— Бабушка… — Я приподнялась на локте. — А он…

Бабушка Таня громко всхлипнула и спрятала лицо в ладонях.

— Значит, я его… — Я сбросила одеяло на пол и вскочила с кровати. — Валерка! Козлик! — изо всей мочи завопила я.

Внезапно я очутилась в воздухе, больно ударилась обо что-то пятками. Боль была такой приятной, такой милосердной. В следующую секунду я громко разрыдалась на груди у Козлика.

— Ну, ну, прикрой свой фонтан. — Он гладил меня по спине. — Кончай, говорю, мою грудь влагой орошать. Да не плачь ты, детка, не плачь. Ради Бога, не плачь. Крошка ты моя.

Он легонько оттолкнул меня, и я шлепнулась на кровать. Я видела, как Козлик забегал вокруг стола.

— Татьяна Андреевна, быстро собирайте вещи! Вы поедете с нами. Никаких возражений не принимаю. За домом невестка присмотрит. В конце концов он застрахован у вас на случай пожара. А вот жизнь свою вы застраховать не успели. Маринка, живо умываться, шавку под мышку, и вперед. Сегодня я всем командую. Вы в столице давно были? Говорите, еще при царе Соломоне? А помните, какой у этого царя хороший перстень был? Ну да, золотой, с драгоценными камнями, а внутри он велел выгравировать «Все проходит». — Козлик вдруг подошел ко мне, засунул руки в карманы и сказал, раскачиваясь взад-вперед: — Но кое-кому это так не пройдет.


Бабушка всхлипывала всю дорогу до пристани.

— Она же в милицию побежала. Они нас из-под земли достанут. Ой, что теперь будет? — причитала она громким шепотом.

Козлик замыкал шествие. В руке держал длинный стебель полыни, который он выломал по пути. Он был похож на мальчишку, подгонявшего стадо гусей.

— А она-то, она-то как бросится к калитке — точно кипятком ее ошпарили, — бормотала себе под нос бабушка. — А там и царапинка-то с конопляное зернышко. Зато визгу… Как поросенок недорезанный.

Выходит, если меня и будут судить, то уже не за убийство, а за нанесение телесных повреждений. Так пускай уж лучше в Москве судят — все-таки там родители, друзья. Проведывать будут в тюрьме. Папуля какую-нибудь бодренькую хохмочку сочинит, чтоб я не совсем духом пала. Милые папуля с мамулей, как же я по вас соскучилась!

Возможно, мне разрешат хотя бы раз в неделю общаться с Каролиной.

Ах, ну зачем бабушка держит это проклятое ружье в таком видном месте?!

Я уже забыла, что блондинка в сиреневом платье с ромбиками была настоящей злодейкой.

В тот момент я помнила только о том, что впереди меня ждет страшная и вполне заслуженная кара.


Пароход отходил в десять вечера. За это время можно было добраться до аэропорта на попутных машинах.

Похоже, Козлик доверял лишь речному транспорту.

Мы сидели в тени под навесом, привлекая внимание местных жителей. Они прямо-таки сгорали от любопытства, почему бабушка Таня вдруг в одночасье собралась в Москву к дочери, не оповестив заранее соседей. А тут еще эта стрельба и визг во дворе…

Конечно, время до отправления парохода можно было бы провести дома, в прохладе и тишине. Вместо этого мы сидели под навесом возле закрытого окошка кассы. На виду у всей станицы.

Через полчаса вокруг нас уже крутились все козлята. Их оповестил о нашем скоропалительном отъезде насупленный с красными от слез глазами Пашка.

Козлик превратил расставание в настоящую душещипательную драму. Он целовал в лоб каждого козленка, хлопал ладонью по загорелому плечу, что-то шептал на ухо, потом легким шлепком отсылал к остальным, смахивая со своей щеки микроскопическую слезинку. Наверное, так прощались с семьями декабристы, уезжавшие на вечное поселение в Сибирь.

Но «Сибирь»-то ожидала не его, а меня.

А потому все происходившее вокруг волновало меня ничуть не больше, чем какой-нибудь довоенный фильм.

Когда наконец причалил наш пароход, Козлик взял меня под руку, сказал бодро и громко:

— Не вешай носа, крошка. Слушайся во всем Козлика. Козлик — большой профессионал по части всяких неурядиц.

В то время я еще не знала, что на самом-то деле он полный и неисправимый дилетант в вопросах подобного рода.

Речной трамвай допотопного образца медленно тащился вниз по реке, каждые полчаса причаливая к темному безлюдному берегу. Бабушка безмятежно посапывала на жесткой лавке. Козлик тоже, похоже, дремал, правда, в сидячем положении. Я оцепенело глядела по сторонам. Обшарпанный полутемный салон с его грязными закоулками казался мне роскошным дворцом, потому что меня ждала…

Я молча глотала слезы и кусала губы.

Скоро мне стало совсем невмоготу, и я обратилась за помощью к Козлику.

Он выслушал мои рассуждения с серьезным многозначительным спокойствием.

— Значит, решила первая пойти в милицию? — спросил он, когда я завершила свою пламенную речь.

— Лучше честно, с гордо поднятой головой, чем сидеть в углу и вздрагивать от каждого звонка в дверь.

— Ну, а если по этой гордо поднятой голове дубинкой врежут?

— Выдержу. Поделом. Разве бы ты на моем месте поступил иначе?

Козлик ничего мне не ответил. Он взял в свои обе руки мою, загорелую и не очень чистую, долго и внимательно разглядывал ее, потом вдруг быстро наклонил голову и поцеловал руку. И тут же вскочил, как ужаленный, и забегал взад-вперед по проходу.

— Тебе… тебе… — Козлик наклонился надо мной, внимательно посмотрел в глаза. — Надо же, какие акселератки пошли. А я-то думал: двадцатый век, дураков нет.

— Сам ты, Козлик, дурак, — вдруг обиделась я.

— Дурак, дурак. Самый настоящий дурак. А кто мне это растолковать мог, а? Супруга все точила, что жить не умею. Разве ж это жизнь, говорит, на одну зарплату? А твой энтузиазм, говорит, на благо общества на хлеб вместо черной икры не намажешь. А я, дурак, уши распустил. Да ненавижу я ее, эту вашу проклятую икру. У меня от нее изжога. Чтоб вы подавились ею, господа-товарищи. Крошка, ты моя, крошка, ну что ты, спрашивается, нашла в этом старом потасканном дураке?

Козлик вдруг замолчал и присел рядом со мной на лавку. Нас обступила странная тишина. Наверху кто-то громко выругался.

В окна иллюминаторов тихо плескалась темная речная вода.


Капитан Апухтин вылетел в Ростов первым утренним рейсом. Тем самым, на который заблаговременно приобрел билет.

Только он летел не в отпуск, а в срочную служебную командировку.

Накануне вечером он навестил родителей Марины Бояриновой. Мама, Нина Сергеевна, показала ему желтую курточку, про которую упомянула гражданка Куркина. Апухтин заметил на ней аккуратно заклеенную дырку.

Нина Сергеевна Бояринова, как и следовало ожидать, ничего не заметила. А если бы и заметила, то предположить, кто мог так виртуозно ее заклеить, никак не могла.

«Вы много чего не заметили, — вертелось на языке у Апухтина. — Наверняка у вашей дочки есть от вас секреты куда поважней».

Ему показали последние фотографии Марины — ее дядя был профессиональный фотограф. Апухтин выбрал одну, самую, по словам Нины Сергеевны, неинтересную фотографию.

На ней Марина казалась очень серьезной и как будто чем-то недовольной. На всех остальных фотографиях она улыбалась. Или, точнее, по просьбе взрослых изображала веселый вид.

— Только вы не волнуйтесь, — сказал Апухтин. — С вашей дочкой все будет в порядке. Я вам обещаю. Дело в том, что она может пригодиться нам как свидетель по одному очень сложному делу.

— Да, но ведь я говорила вам, что она сейчас гостит у бабушки в станице… — начала было Нина Сергеевна.

— Я все понял. Если она нам понадобится, пошлем туда нашего товарища. Если же вы получите от Марины либо ее бабушки какое-нибудь известие, пожалуйста, позвоните по одному из этих номеров в любое время суток.

Апухтин оставил Бояриновой-старшей служебный и домашний телефон своего коллеги.

Потом Нина Сергеевна дала ему почитать последние письма Марины.

Особенно ему запомнилось одно, написанное неровным, даже скорее нервным почерком подростка, у которого еще далеко не все чувства и ощущения облекаются в соответствующую им словесную форму.

По дороге в аэропорт Апухтин слово за словом восстанавливал в памяти это письмо.

«Милые папуля — мамуля!