— Я не виделась с вами целую вечность! Как же я соскучилась! О самочувствии не спрашиваю, нынче вы еще моложе, чем всегда…

Не давая ему перевести дух, она засыпала его поцелуями, после чего, развернувшись на каблуках, оказалась нос к носу с Сильви. Встреча с матерью притушила ее радость, как ушат воды, выплеснутый на весело трещавший факел.

— Матушка? Вы здесь? Я не знала, что вы вернулись в Париж.

— А ведь возвращение двора сопровождается оглушительным шумом! — заметил Персеваль, недовольный новым тоном девушки и огорчением Сильви. — Разве Тюильри так уж далеко? Или там все глухие?

— Просто придворные Мадам превратились в нежелательных персон, в парий. С тех пор, как наша принцесса снова забеременела, нас перестали приглашать. «Забавы волшебного острова» тоже были устроены не для нас, Версаля мы не видели… Она говорила это, стоя перед Сильви и даже не пытаясь к ней приблизиться.

— Ты не хочешь меня обнять? — пробормотала мать горестно. Ее состояние не составляло секрета для крестного. Тот уже нахмурил брови, но Мари сама ответила:

— Конечно, хочу.

Она легко прикоснулась губами к щеке Сильви, но увернулась от материнских объятий, сказав:

— Вы выглядите бесподобно, как всегда! Примите мои поздравления. Я пришла за новостями, крестный, — обратилась она к Персевалю. Дети Сильви называли его так же, как их мать, хотя в действительности были крестниками не его, а короля. — Вы получили свежие письма?

— После нашей последней встречи — ни одного, но…

— А вы, мама?

Сильви отошла к полке с книгами, чтобы скрыть слезы, и ответила, не оборачиваясь:

— Разве ты не знаешь, что все письма, отправляемые из-за моря, из предосторожности адресуются шевалье де Рагнелю?

— Знаю, но что же из того? Возможно, у него есть письмо для тебя, о котором он не желает упоминать…

— Что за мысли!

— Зачем же ему ставить меня в известность? Когда любовник пишет письмо своей любов…

Пощечина оборвала ее на полуслове. Нервы сдали не у Сильви, уязвленной в самое сердце словами дочери, а у Персеваля, размахнувшегося от души. Нежная щечка Мари запылала огнем.

— За кого ты меня принимаешь? — крикнул он. — За сводника? Я — шевалье де Рагнель, это обязывает! Что до оскорбления, которое ты только что нанесла родной матери, то ты будешь просить за него прощения. На коленях!

Его худые, но твердые, как сталь, пальцы впились в запястье Мари. Сильви вступилась за дочь:

— Не надо, умоляю! Оставьте ее. Чего стоят слова раскаяния, произнесенные по принуждению? Мне больше хотелось бы узнать, откуда у Мари такие сведения о моей личной жизни.

— Слышала? Отвечай! — Рагнель уже не пытался вывернуть Мари руку, но не отпускал ее. Мари небрежно пожала плечами.

— Я не утверждаю, что моя мать по-прежнему близка с господином де Бофором, но раньше дело обстояло по-другому. Возможно, с тех пор минуло немало времени, но их любовь по-прежнему жива.

— Это не ответ на мой вопрос. Кого ты наслушалась?

Мари неопределенно махнула рукой.

— В Тюильри и Сен-Клу немало осведомленных людей. Они не видят в этом ничего дурного, наоборот, они восхищены…

— Кто?!

— Вы делаете мне больно!

— Будет еще больнее, что бы ни говорила твоя мать, если ты не ответишь толком! В последний раз спрашиваю, кто эти болтуны?

— Граф де Гиш… Шевалье де Лорен… Маркиз де Вард…

Персеваль издал смешок, не предвещавший ничего хорошего.

— Любовник Мадам, любимчик Месье и сообщник госпожи де Суассон в подлом деле подбрасывания подложного испанского письма! Хорошо же ты подбираешь себе Друзей! Поздравляю! Ты предпочитаешь прислушиваться к этому змеиному шипению, к этим злонамеренным шалопаям, которые запачкали свои родовые имена альковными приключениями… А я-то думал, что ты нас любишь…

Он выпустил ее и оттолкнул от себя. Мари упала в кресло, покинутое матерью, и разрыдалась.

Сильви протянула к дочери руку, глядя Персевалю в глаза и мысленно приказывая ему не шевелиться. Какое-то время она молча наблюдала, как дочь проливает слезы. Только когда Мари немного успокоилась, мать сказала Персевалю:

— Вас она любит по-прежнему, в этом нет никаких сомнений, у нее нет никаких причин на вас злиться. Я — Другое дело. Вам отлично известно, что она влюблена в господина де Бофора и считает меня своей соперницей.

Разве я ошибаюсь? — прошипела Мари сквозь слезы.

Я никогда ей не была и не буду. Мари! Мне известно о твоей любви к нему, известно даже больше, чем я подозревала раньше. Ты кажешься себе сильной, а я вспоминаю саму себя в пятнадцать лет, вспоминаю собственные увлечения…

— Когда такое сердце, как мое, отдано мужчине, я над ним уже не властна.

— Придется с этим согласиться. Но послушай, что я тебе скажу, если бы господин де Бофор попросил моей руки, я бы согласилась без тени сомнения.

— Ты отлично знаешь, что он этого никогда не сделает! — крикнула Мари и снова залилась слезами.

Сильви не успела ей ответить, во дворе раздался цокот конских копыт, и Пьеро доложил о приезде посланца королевы.

К огромному изумлению Сильви, перед ней преклонил колена Набо. Чтобы не вызывать удивление у прохожих, он накрылся конской попоной и сменил привычный тюрбан на черную шляпу с широкими полями, которую снял в дверях, обнажив короткие курчавые волосы.

— Королева больна и несчастна. Ей требуется ее верный друг, — сказал Набо по-испански. Он всегда обращался к Сильви на этом языке. Прежде чем подарить его Марии-Терезии, Бофор позаботился, чтобы он выучил испанский язык как родной. Это не мешало ему неплохо изъясняться и по-французски.

— Кто тебя послал?

— Госпожа де Мотвиль. Она приехала вечером…

— Где остальные? Где госпожа де Бетюн, госпожа де Монтазье?

— Бетюн устала и уехала спать. Другая ужинает у фаворитки…

— Кто дал тебе мой адрес?

— Мотвиль.

Деваться было некуда, приходилось возвращаться в Лувр без надежды вырваться оттуда в скором времени. Обреченно вздохнув, Сильви отослала молодого негра обратно, пообещав, что поедет за ним следом, велела Пьеро подготовить ее карету и только тогда повернулась к дочери.

— Если ты не должна возвращаться рано, оставайся здесь. Это пойдет тебе на пользу.

— Я никуда не тороплюсь. Мадам снова чудит, заперлась со своей подругой госпожой де Лафайет и принцессой Монако. Остальные фрейлины давно меня раздражают…

Под «остальными» Мари имела в виду не тех, чьей дружбы вопреки своему желанию лишилась, Монтале, изгнанную после истории с «испанским письмом» и снова наблюдавшую за спокойным течением родной Луары, и Тоней-Шарант, вышедшую замуж. После смерти жениха, маркиза де Нуармутье, погибшего на глупой дуэли вместе с герцогом д'Антеном, она полюбила брата герцога, маркиза де Монтеспана, мужественного воина, богатого предками, но не деньгами, и вышла за него, чтобы вести жизнь, полную страсти и трудностей.

— Постарайтесь задержать ее на ночь, крестный, — прошептала Сильви, обняв Персеваля. — Я не люблю, когда она выходит в город после наступления темноты. Даже карета — не спасение…

Он, желая успокоить, сжал ей руку, после чего Сильви ушла, ни разу больше не взглянув на дочь. Теперь она знала, чем объясняется ее странное поведение, и понимала, что всякая попытка сблизиться, покуда Мари не одумается, только ухудшит положение. Оставалось жить надеждой и уповать на мудрость Персеваля.

Ситуация в Лувре оказалась хуже, чем она предполагала. Сильви думала, что у Марии-Терезии очередное несварение желудка, вызванное, как водится, чрезмерным потреблением шоколада и неумеренной тягой к чесноку, и не ошиблась. Запах в спальне и служанки, чистящие ковры, подтвердили ее опасения, но этим дело не исчерпывалось. Королева возлежала с распущенными волосами, в слезах, и комкала простыни. Все говорило о нервном припадке, прекратить который не удавалось ни Молине, ни ее дочери.

Все тело несчастной, изуродованное огромным животом, корчилось в судорогах. Женщины, столпившиеся в спальне, наблюдали за ней с ужасом, крестились и бормотали молитвы. Что скажет король, если решит, что королева Франции одержима дьяволом? К ней даже боялись позвать врача.

Сильви вспомнила историю с роженицей, которую удалось успокоить фонсомскому костоправу. Она приказала Молине приготовить ванну теплой воды и послать к аптекарю за полынью, чтобы приготовить из нее отвар. Госпожа де Мотвиль, не отходившая от королевы и встретившая появление Сильви с огромным облегчением, должна была выгнать из спальни всех, кому там было нечего делать, и поставить к дверям караул.

Ночью кризис утих и королева забылась, а с ней и Сильви, для которой в одной из комнат поставили кровать, чтобы она могла с комфортом дождаться родов у королевы. Но стоило Сильви скрыться из виду, как королева стала издавать душераздирающие крики. В последующие дни ее ждали еще более страшные мучения.

На следующий день врачи, приглашенные королем, поставили диагноз «трехдневная лихорадка» — вывод, который мог бы сделать любой профан, потому что и слепой увидел бы, что у королевы жар; кроме этого, она жаловалась на боль в ногах. Эскулапы применили универсальный способ лечения — кровопускание, причем крови, как водится, не пожалели. За считанные дни из бедной Марии-Терезии выпустили немало ее благородной испанской крови. Скоро боли в ногах усилились, и акушер Франсуа Буше озабоченно сказал королю:

— Боюсь, королева разродится преждевременно, до Рождества.

Были немедленно приняты необходимые меры. По тогдашним правилам родильная койка, с самого начала беременности прикрепленная к потолку парадной спальни, была опущена, освобождена от чехлов, защищавших ее во время частых переездов, когда ее обязательно брали с собой, и помещена под своеобразный шатер, под которым можно было свободно перемещаться, не тревожа роженицу. Под другим шатром, поменьше, были разложены хирургические инструменты. В момент появления младенца на свет полы шатра раздвигались, чтобы принцы, принцессы и прочие знатные персоны, собравшиеся рядышком, ничего не упустили и в случае чего сами удостоверились, что ребенка не подменили.

Меры оказались своевременными. На рассвете 16 ноября у королевы, у которой уже несколько дней продолжались эпизодические слабые схватки, пошли схватки посерьезнее. Ее перенесли в парадную спальню, куда явился король; королева-мать и так почти все время проводила у постели невестки и, забыв про собственные страдания, пыталась ее утешить. Постепенно рядом с ними появились прочие члены семейства и знать королевства.

Наконец за полчаса до полудня Мария-Терезия, измученная и лишившаяся сил, издала протяжный крик и произвела на свет девочку, облик которой всех удивил. Она была меньше обычного новорожденного младенца, но странно было не это — ведь она родилась на месяц раньше срока, а цвет тельца — не красный, как полагается, а фиолетовый, почти черный. Король был поражен едва ли не больше всех остальных.

— Ребенок не дышит! — провозгласил д'Акен, главный врач короля. Забрав младенца в соседнюю комнату, где перед камином лежала подушечка для оказания первой помощи, он умелым движением пальца освободил носик и ротик от «густых и клейких жидкостей», препятствовавших дыханию, затем, взяв ребенка за ножки, стал шлепать его по попке, пока не добился первого крика. Однако, даже ожив, девочка не приобрела требуемого оттенка.

Ничего страшного, — сказал врач королю, следовавшему за ним по пятам. — Это последствия асфиксии. Кровь в которую не поступает воздух, застаивается и темнеет. Пройдет несколько дней — и все наладится.

— Хочу вам верить…

Как ни доверял король медицине, его тон был не очень воодушевленным, поэтому д'Акен отвел глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. Он, впрочем, не стал опровергать первого своего заключения, а Людовик предпочел не настаивать. К тому же оба не надеялись, что такой младенец выживет.

В тот же день кормилица в сопровождении крестного отца и матери — принца де Конде и Мадам — понесли девочку в церковь Сен-Жерман-л'Озеруа, королевский приход, где она была окрещена двойным именем — Мария-Анна. Никогда еще ни одно дитя на свете не принимало крещение так плотно запеленатым; кружевной чепчик почти полностью скрывал сморщенное личико, а церковный полумрак удачно препятствовал любопытным убедиться в темном цвете кожи малютки. Поговаривали уже о «черном лохматом чудовище»…

Долго теряться в догадках не пришлось, так как вскоре после разрешения от бремени состояние королевы стало внушать самые серьезные опасения. Конвульсии возобновились и выглядели настолько угрожающими, что король перебрался в спальню своей супруги, о которой уже вслух говорили не иначе, как об умирающей. Он повелел щедро раздавать милостыню бедным и сам молил господа о выздоровлении своей нежной и любящей половины. Видя, что она все больше слабеет, он распорядился о предсмертном причащении.