А.В. Никульков

В БУЧЕ

Западно-сибирское

книжное издательство

Новосибирск

1964

Часть первая

Такая звезда - Сириус

I Лида с улыбкой протянула руки на голос мужа и открыла смутные еще глаза…

Иван держал зажженную лампу. Желтый подрагивающий круг выхватил из

полумглы его разгоряченное лицо и толстые складки грубого сукна шинели.

«Зачем он в шинели?» ‐ подумала Лида, опуская протянутые руки и уже

вовлекаясь в ту тревогу, которая была и в скором дыхании Ивана, и в прохладе, струившейся понизу (значит, настежь растворены сени), и в бормотании стариков, проснувшихся в кухне.

‐ Быстрее! ‐ крикнул Иван, оборачиваясь к тёмным дверям, и опять повернулся к

Лиде.

‐ Банда в городе. Собирайся! Поедешь с родней. Держите на Батраки ‐ там

красноармейцы.

Его мягкие мальчишеские усики, не желающие густеть, и закручиваться по‐

казачьи, вытянулись в жесткую складку.

Лида ступила босыми ногами в прохладный ток воздуха на полу и заметила

затосковавший взгляд мужа, на мгновение скользнувший по ней. Она услышала

выстрелы и как эхо от них, тихое дребезжание стекла в окне.

Одеваясь и напихивая в чемоданчик вещи, она пробормотала:

‐ Мне, наверное, в уком надо?

‐ Горит уком. Подожгли, сволочи. Все уходим. В Батраках свяжешься с

коммунистами, разберешься,‐ ответил он, унося лампу в кухню.

Оттуда доносились причитания Елены Ивановны:

‐ Шо ж это будеть, Иван? Пожить не дають на месте‚ жаловалась она сыну и

вдруг властно обращалась к мужу: ‐ Чего рюхаешься, старый? Крепче узел‐то

стягивай, рассыпешь дорогой…

‐ Ой беда, ой беда, только и отвечал Осип Петрович.

На дворе пахло мокрой травой. У крыльца тихонько заржала лошадь, обрадовавшись людям. Рассвет еще не наступил, а ночь была нарушена. Далеко

на взгорье, за черными силуэтами старых берез, качалось пламя, и небо над ним

покрылось ржавчиной.

Горящий уком освещал красную крышу Народного дома, видневшуюся над

деревьями, она казалась раскаленной. То ли огонь ревел, как толпа, ржал по‐

лошадиному и бил четкими винтовочными выстрелами, то ли невидимая отсюда

конная толпа внизу бесновалась так, что от взвихренного воздуха раскачивались

огненные языки.

Это было вдали, а рядом вся темная улица была наполнена тихой, испуганной суетой: вполголоса перебрасывались торопливым словом женщины, глухо плакали дети, скрипели колеса. Эти звуки, возникая поблизости, отдалялись

и смолкали, будто их поглощал огненный рев.

Неужели всего несколько часов она, Лидия Москалева, агитпроп уездного

комитета РКП(б), вела в Народном доме вечер‐концерт, так чудесно перенесший

ее в юность в которой не было ни выстрелов, ни поджогов, ни беженского житья!

‐ На задах телега,‐ крикнул Иван, взбираясь на лошадь. Бегите, пока чоновцы

еще прикрывают!

Лида схватила за руку испуганную, неподвижную Таню, сестру мужа, потащила ее за собой и обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на Ивана.

Она увидела расплывающуюся фигуру, пригнутую к самой шее лошади.

… Иван переулками огибал площадь, на которой горел уком. Эти запутанные

переулки были как межа, которая разделила безмолвную темь и зарево, наполненное выстрелами и криками.

Иван запаленно дышал, так что больно стало в груди, было страшно одному, копыта лошади стукотали слишком громко, и только наган в руке подбадривал, словно живое существо. Он скакал мимо черных провалов распахнутых ворот, мимо брошенных изб,‐ было пусто кругом, семьи активистов успели уйти.

Иван поумерил скачку и, опустив поводья, усталым взмахом сбил фуражку на

затылок... По дороге на Батраки погони, значит, не будет. Может, и уйдут наши... А

ведь он уже отчаянно решился отманить бандитов, если б они кинулись по той

дороге. Ну, и догнали б его, конечно. Среди восставшего кулачья есть казаки. Хоть

Иван родился и вырос в этой округе, близ Дона, хоть и обличьем походил на

казака‚‐ чернокудрый, нос с горбинкой, заметные скулы на худощавом лице,‐ но

был он мужиком, москалем, и с казаками ему не тягаться на конях.

Иван повернул лошадь обратно и опять пустил ее во весь мах, чтобы скорее

быть в западные, в осиновой роще, где сговорились собраться товарищи, вразнобой уходившие из Мелового, расстрелявшие почти все патроны, какие

только случились при них, когда их застигла врасплох кулацкая банда, когда через

распахнутые окна укома вдруг засвистели пули, с коротким чмоком вливаясь в

стены… Иван прижался к косяку у окна и стрелял по смутным теням верховых, пьяно носившихся по площади. А в ногах лежал убитый Петя Клинов, заместитель

секретаря укома. Иван все яснее различал бандитов, которые спешились под

выстрелами; все светлее становилось на площади, потому что разгорался пожар.

Знойная духота заполняла комнату, через соседнее окно огонь ворвался вовнутрь, зализал деревянные стены и четко осветил товарищей, отскочивших от жара.

Мертвое лицо Петра, откинутое навзничь на полу, было розовым и живым от

колышущегося света пламени.

Петр остался там, в укоме, и никакой возможности не было взять его с собой, потому что пришлось поодиночке выскакивать с заднего крыльца горящего дома.

Хорошо, хоть начальника уездного ЧК не было в укоме в эту ночь, и он смог

привести к площади два десятка чоновцев ‐ всех, кто оставался в городе; остальные были разосланы по селам, в которых саботаж продразверстки дошел

до бандитизма... Что теперь сталось с ними? Если кулачье захватило уездный

центр, то, наверное, оно просто раздавило эти маленькие отрядики... Скачку

прервал глухой гул обвала. Пламя вдали осело и померкло. Иван остановил коня

и, прислушиваясь ко тьме, снял фуражку. Тело коммуниста Клинова не достанется

на поругание кулакам. Он погребен‐ погребен в могиле, в которую не опущен, которая сама рухнула на него.

Иван дернул поводья, снова пуская коня. Он проскакал мимо своего

опустевшего дома, и бессильная злость выдавила слезы. Чем отомстит он кулачью

за страшную могилу Петра Клинова, за погибших чоновцев, которым только и

надо было, что взять хлеб и накормить голодный народ; за свою семью, которая, как пуганый зверь, мечется сейчас по степи?! Этого горя и унижения он не

забудет. Он припомнит эту ночь тем, кто теперь в радости бесится и стреляет. Он

столько раз припомнит им эту ночь, сколько выловит их, когда вернется!

Рассвет застал Ивана на пути к Воронежу. С председателем исполкома и

начальником уездной ЧК он скакал в губком.

Ночью он велел всем, кто добрался до рощи, идти на Батраки. В потемках

люди казались тенями, более густыми, чем ночь. Они угрюмо стояли вокруг, и

мнилось Ивану ‐ все думают, что нет никакого секретаря укома, а просто есть

двадцатилетний парень, ошарашенный бедою.

Весточки семье он не передал. Невозможным казалось просить о своем, когда все разлучились с родными. Но теперь, когда далеко остался Меловой, на

Ивана все больше находила тоска, точно сердце окутали чем‐то душным и тяжко

ему стало биться.

Перед Иваном расстилались сухие степные травы, посвежевшие после

росистой ночи, влажно закурившиеся под ранним, но уже горячим солнцем,‐ а

виделись ему обрубленные постромки телеги и истыканный шашкой Лидин

чемоданчик на темной дороге...

Лучше бы вместе со всеми идти в Батраки: тогда бы не было угрюмого

молчания товарищей и мучений за оставленную семью. Но что бы он там делал, оторванный от губкома, потерявший своей уезд? Это походило бы на бегство от

ответственности.

Мать с отцом обрадуются, что сын поскакал в Воронеж, где будет в

безопасности. А Лиде плохо без него. Она еще как‐то не сроднилась с

москалевской семьей. Должно быть, догадывается о скрытом недовольство

свекрови, что сноха старше сына на добрых семь лет. Да и у него‐то с Лидой все не

получается как следует семейная жизнь. В делах да разъездах они живут порознь

больше, чем вместе, и видятся в укоме чаще, чем дома, и по ночам Иван

возвращается к жене так, будто идет на свидание. Порой кажется, что надо

стукнуть в раму и тайком влезть в окошко собственной избы.

Ничего не хотел Иван, кроме как сейчас же сказать Лиде о своей любви ‐

такими словами, какие раньше не находились‚ повиниться перед ней за тайные

свои мысли о том, что рано женился, что жена так и осталась скорее

квартиранткой, чем женой…

В неподвижности совсем бы нельзя было вынести этой тоски. Хорошо хоть, что тело жило в движении, вскидываясь и опадая под размеренным плясом

лошади.

Иван со злостью покосился на начальника ЧК, скакавшего бок о бок. Вот кто

должен был оберечь город нынешней ночью, заранее раскрыть кулацкий заговор, а не водить чоновцев в штыки, как простой ротный командир.

Солнце поблескивало на черной кожанке чекиста, на желтой полировке

деревянной кобуры маузера, на потной шее лошади. От этих бликов, Одинаково

игравших на всаднике и на коне, особенно было заметно, как влито сидит верхом

начальник ЧК. Он неотрывно смотрел вперед, но, должно быть, почувствовал

взгляд, потому что напряженно моргнул, не повернув головы.

Председатель исполкома отстал. Открыв рот, он наклонился к шее лошади, полы его расстегнутой тужурки, формы какого‐то старого ведомства, откинулись

назад ‐ казалось, человек рвется изо всех сил, а сдвинуться с места не может. Иван

улыбнулся и почувствовал к председателю что‐то вроде благодарности, потому

что после улыбки стало маленько легче.

Привал сделали у трех березок, тонкие тени которых

свешивались в балку, изгибаясь по неровному пологому скату, Разошедшееся

солнце уже утомило листья, и зеленый цвет их был тусклый, словно прихваченный

пылью.

Начальник ЧК постоял минуту, судорожно выпрямив вдоль бедер руки, и

вдруг со стоном сорвал фуражку, ударил ею о землю:

‐ Ы‐М‐М! Програчил я контрреволюцию!

Его осунувшееся за ночь лицо было серым и старым. Иван опустился на траву, стараясь в узкой тени спрятать хоть голову от жары, и, сочувствуя этому взрыву

покаяния, проговорил:

‐ Чего же теперь казниться? Ответишь где надо. И я отвечу.

‐ Все будем ответ держать,‐ обнадежил председатель добрым, расслабленным от радости, что кончилась скачка, голосом. Он привалился к

соседней березке, закурил и протянул кисет, чекисту: ‐ На! А я вот о чем: когда же

эта буча кончится и можно будет спокойно работать? Делов‐то невпроворот...

На Ивана потянуло махорочным дымом; грязная паутина расползлась в

синем воздухе, запуталась в траве. Иван не курил, и ему стало противно, когда

вместо травяного запаха потянуло прогорклой избой. Он сердито сказал:

‐ А вот пока заодно с Врангелем да с Деникиным кулачье не повыметем ‐

спокойствия не дождемся. ‐ И, помолчав, добавил с печальным недоумением: ‐ А

Ильич сказал: кулака экспроприировать постановления не было.

‐ Зато они нас сегодня экспроприировали, ‐ пробормотал начальник ЧК и с

ожесточением потер рукавом запыленную звездочку на поднятой фуражке. ‐ А

ВЦИК смертную казнь отменил.‐ Он возвысил голос: ‐ Да они сами лезут на

смертную казнь!

Он твердо надел фуражку, ладонью проверил, правильно ли приходится

звездочка, и почти ленивым тоном проговорил:

‐ Нельзя к стенке ‐ будет им смертная казнь в бою.

‐ Эх, есть хочется! мечтательно вздохнул председатель, распрямляя во весь

рост на земле свою сутулую фигуру. ‐ Хочется спокойно пожрать. Да, видать, не

скоро придется…

До Воронежа добрались только на другой день, оставив лошадей на станции

в Лисках и еще протрясшись девяносто верст в вагоне.

Губернский город встретил пронзительным свистом паровозов, шлачным

запахом дыма и толчеей на улицах. После голой степи, где воспаленные глаза

едва могли отдохнуть на клочочке тени, после вагонного чада он подавлял