Папа краснеет, смеется, ласково теребит Васины руки.
А Вася плачет в ужасе от содеянного. Он уткнулся матери в грудь, закрыл глаза, но
все равно продолжает видеть папино лицо, покрасневшее, смеющееся, виноватое. Он
прижимается к маме, но ему не жалко ее, ему жалко папу, ему стыдно себя, он ненавидит
свою ручонку которая до сих пор ощущает жесткую щеку.
Весь день Вася старался быть ближе к отцу. В лесу большие отцовские сандалии
похрустывали по прошлогодней хвое, продавливали в траве следы, и приятно было Васе, что его маленькие сандалики поспевают за ними.
Чуть в стороне мама вела за руку Элю; она шла в пестрой тени деревьев, и казалось, что перед ней бесконечно тянется кверху прозрачная сетка, играя на лице и на сарафане
светлыми и темными узорами.
Впереди всех шагала главная грибовница ‐ бабушка, с палкой и корзинкой в руках.
Под деревом, на солнечном скате. Вася увидел, как слипшиеся прошлогодние листья
приподнялись бугорком. Он бросился туда, оторвал лист от липкой шляпки Масленка и
закричал:
‐ Папа, иди скорее!
‐ Ты нашел, ты и сорви! ‐ сказал папа.
‐ Нет, ты рви! ‐ с отчаяньем крикнул Вася.
‐ Ну, сорви! ‐ ровно и тихо сказала мама издали.
Папа опустился на корточки, его большие пальцы осторожно обняли тонкую ножку. _
‐ Тебе хорошо. Ты маленький, споднизу видишь. А мне до шишек ближе, чем до
грибов.
Скоро раздалось нудное хныканье. Это означало, что Элька устала и просится на руки.
Она умела говорить, но предпочитала обходиться без слов. Плакала она тоже редко и
недовольство выражала хныканьем.
Вася с презрением поглядел на нее. Лицо у Эльки состояло из одних щек. В щеках
утонул круглый носик, Шеки подпирали черные яркие глазенки, щеки выжали трубочкой
губы.
Мама легонько тянула ее за руку, а она сучила ножонками, путаясь в траве.
‐ Ваня, придется тебе понести ее, сказала мама.
‐ Ну вот, Василек, теперь уж действительно собирай за меня. Прощай, грибы, да
здравствует Элька! воскликнул папа, взбрасывая девочку на плечи.
Вася успел дернуть с досадой Эльку за ногу. Она растопырила несгибающиеся ножки
по обе стороны от папиной шеи и, взглянув на Васю с недосягаемой высоты, коротко
сказала:
‐Двань!
Это было ее любимое ругательство, когда она очень сердилась.
Вечером, ‐ когда со всех дач потянуло смолевым дымком от самоваров, когда перед
сумерками все утихло и потускнело, когда уснула Элька, а бабушка ушла за парным
молоком, когда папа за кухонным столом что‐то писал, а мама, положив книгу на перила
веранды, читала,‐ на Васю нашла тоска.
Он одиноко сидел на ступеньках и чувствовал себя заброшенным. Ему хотелось
спать, но больше всего на свете он боялся уснуть. Вернее, не уснуть он боялся, а
проснуться завтра утром ‐ и не найти ни папы, ни на мы. Так не раз было, когда ночь, как
злая волшебница, уносила их безмолвно и тайно. А наутро невозможно было без слез
зайти в опустевшую комнату и ткнуться в подушку, нежно пахнущую мамой.
Когда стало темнеть, Вася тихо заплакал. Мама шевельнулась:
‐ Что с тобой, маленький?
‐ Почему... долго нет... бабушки? ‐ прерывисто пробормотал Вася и заплакал громче.
Ему сейчас казалось, что он действительно плачет по бабушке. Была бы она тут ‐ и не
читала бы, не писала, а сидела бы с ним на крылечке.
‐ Иди ко мне,‐ сказала мама.
Она обняла его, и он прижался щекой к прохладной
руке.
‐ Ты уедешь ночью? ‐ спросил он, заранее зная ответ, но все же надеясь на чудо.
‐ Нет. Мы утром уедем.
‐ Не уезжа‐ай! ‐ Он зарыдал, зная, что безнадежна просьба, что есть какая‐то ужасная
сила, с которой и мама и папа ничего не могут поделать.
‐ Так. Писать уже не видно, так хоть концерт послушаем, ‐ сказал папа, вставая. ‐ А
пойдем‐ка спать, певец.
Он легко выхватил Васю из маминых объятий и понес в темную комнату. Он присел
на бабушкиной кровати, и от его гудящего шепота стало уютно и спокойно.
‐ Не уходи, ‐ сказал Вася, стараясь вырвать у безнадежности хоть единственное, хоть
самое маленькое Удовлетворение.
‐ Не уйду, не уйду,‐ громко прошептал папа и отошел к окну.
Он долго там стоял, и хорошо было Васе засыпать, и сладкими были последние
всхлипывания, когда он смотрел сонными глазами на черную папину фигуру, сливающуюся с темнотой.
II
После дачи было немножко грустно возвращаться в город. В гулких комнатах пахло
духотой‚ словно здесь застоялась нагретая пыль. И дома Вася с бабушкой и Элькой жили
вместе, В их маленькую комнату можно было попасть только через большую столовую, где середину занимал дубовый стол, покрытый голубою скатертью с бахромой и
окруженный тяжелыми стульями.
В столовой висела фотография. Она всегда висела здесь, она была такой же
неотъемлемой частью дома, как присутствие папы и мамы. Это был портрет Ленина.
Ленин сидел за столом и, склонившись, читал газету.
Фотография была оттиснута прямо на железе ‐ на металлическом прямоугольнике с
выдавленной по краям рамкой.
Ленин умер. Об этом взрослые говорят со строгими лицами. Но Вася родился при
Ленине, и это очень хорошо, мама говорит об этом с гордостью.
Дверь в дверь через коридор жили мама с папой. На столе у них стояла такая же
чернильница‚ как у Ленина на портрете: на ножках‐шариках ‐ мраморная подставка, под
медными колпачками ‐ стеклянные кубики, внутри которых темнеют узкие столбики
чернил.
Перед зеркалом разные флаконы окружали шкатулку, в которой лежало монисто; его
разноцветные снизки были похожи на оранжевые ягоды шиповника, на вишни, на
прозрачный крыжовник. Когда Вася разглядывал монисто, то всегда вспоминал Терны, потому что мама только там и надевала его, а больше никогда и нигде. Он помнит, как
солнечным утром сонно скрипела телега, и равномерно вскидывался впереди огромный
коричневый круп лошади с черным хвостом. Вася прислушивался к разговорам мамы с
возницей и его не мог понять. Мама сидела рядом говорила громко, приветливо, со
знакомой певучей усмешкой, это ее голос, который узнаешь и наяву, и сквозь сон. Но ни
одного слова Вася не ног разобрать. Он встревожился и подергал маму за платье. Она
обернулась и с улыбкой сказала: Мы по‐украински разговариваем. Тут ведь Украина, и
все по‐другому говорят. До сих пор для Васи все говорили так, как в Воронеже. Он
испугался: как же я буду понимать дедушку? Но долгожданная встреча не омрачилась: дедушка с бабушкой умели говорить по‐воронежски.
Дом у них был белый и назывался: хата. А вокруг был сад ‐ в тихом вихре густой
листвы отовсюду выглядывали желтые яблоки, красные вишни, зеленые груши, лиловые
сливы.
‐ И это можно покупать? ‐ с робкой надеждой спросил Вася, почти уверенный, что на
это нужно лишь смотреть.
Дедушка высоко поднял его, в самую гущу зелени, где сильно пахло яблоками, и
сказал:
‐ А ну, рви!
Дедушкина хата нравилась Васе. Только одна комната, которая называлась странным
словом спочивальня, пугала его. Там угол был завешен темными и страшными иконами, Худые лица, длинные бороды, желтые круги над головами, мрачные глаза выступали из
черных красок, золоченых рамок. Даже днем, когда и так видно, их подсвечивал снизу
огонек в медной чашечке на цепочках.
Мама шепотом объясняла Васе, что бабушка старенькая и поэтому верит в бога. Не
понял Вася, кто такой бог и как в него верят, но осталось у него смутное чувство, что
неловко верить в бога и о тех, кто верит, невежливо говорить вслух, как невежливо, например, увидев калеку, тыкать пальцем и кричать, что у него деревянная нога. Так что
Вася уже кое ‐ что знал о жизни и посмеивался над Элькой, которая только и запомнила
желтых ципок в Тернах.
...Все в том же коридоре, в самом конце у входа, жили тетя Таня с дядей Сережей.
Тетя Таня была большая, как бабушка. Дядя Сережа был худой и добрый, он подбрасывал
Васю к самому потолку, и Вася чувствовал, какие у него горячие руки ‐ так и пекли через
рубаху. Ни у кого не было таких рук.
У них тоже было существо вроде Эльки, только звали его Вероника, и оно совсем не
говорило, а лежало и чмокало губами.
Вася любил давать Веронике свой палец. Она сосала и довольно кряхтела‚ было
щекотно и смешно. Но взрослые за это ругали.
На другом конце коридора, возле ванной, жил Шенфельд. Он был лысый, в очках и
когда встречал Васю в коридоре, то больно трепал его по макушке жесткими пальцами.
Мама говорила, что Шенфельды очень хорошие люди, что детей у них нет, и они
скучают без детей. Поэтому Вася вежливо переносил ласки Шенфельда
Его толстенькая жена Прасковья Ивановна давала Васе кусочки копченой колбасы, намазанные вареньем. Порознь Вася любил колбасу и варенье, но вместе от них тошнило.
Он благодарил и скорее бежал к бабушке на кухню.
Бабушка счищала варенье, колбасу презрительно бросала себе в рот и. прожевывая, ворчала:
‐ И чего только не пхають мальчонке!
Во дворе Вася свел знакомство с Леней, который сам себя называл Ленькой. Он лихо
шмыгал носом и подтирал его рукавом. Жил Ленька в низеньком домике в глубине двора, окна которого стояли на земле. Чтобы войти туда, надо было не подняться, а спуститься
на несколько ступенек.
Вася любил заходить к Леньке. Там было дымно и людно. За столом сидел румяный
дядя с деревянной ногой и писал. Лист бумаги перед ним лежал так косо, что Вася не мог
понять, как же все‐таки строчки выходят прямо.
‐ Эх, закончу‚ ‐ бодро восклицал дядя, кивая на Васю‚ ‐ его матери отдам, пусть в
газету снесет.
Вася, подобравшийся было к самому столу, смущенно отходил.
На дворе Ленька прыгал и кричал Васе:
‐ Чайник, чайник, твой отец начальник!
Это было складно, и Вася сначала смеялся, а потоп уловил, что его дразнят. Он
обиделся и тоже заплясал, тыкая пальцем в Леньку:
‐ Чайник, чайник, твой отец начальник!
Ленька утер нос и сказал горделиво:
‐ Мой‐то не начальник, а твой ‐ начальник.
Вася пожал плечами и сердито ответил:
... Нет, это твой начальник, а мой не начальник...
Ленька все кричал свое, и Вася ушел за решетчатую ограду, которой двор отделился
от садика.
Во дворе была голая твердая земля, а в садике мягко расстилались желтые листья.
Здесь росли три каштана. Вася снизу не мог увидеть их вершин: раскидистые кроны
уходили так высоко, что если стоять у ствола, то казалось, что до самого неба
поднимаются и поднимаются ветви.
Подсохшие листья были похожи на стрекозиные крылья. У подножия валялись
круглые и колючие, как ежики, каштаны. У некоторых кожура лопнула, ее легко было
разодрать, и тогда обнажалось коричневато‐бурое ядро, твердое, как морской голыш, и
словно отполированное.
За осень Вася набирал целый ящичек каштанов и отчаянно, вплоть до рева, отбивал
попытки мамы выбросить или хотя бы убавить этот, как она несправедливо называла, мусор. Если кто‐нибудь поскальзывался в комнате, то Вася молча принимал упреки, глядя
на лопнувшую коричневую кожуру и придавленное белое крошево.
Кроме каштанов, он собирал желуди. Дубов росло много ‐ и на улице под окнами, и в
саду Карла Маркса, и в сквере вокруг памятника Петру Первому.
Вася любил смотреть на этот памятник. Он задирал голову и видел гигантского
человека с встопорщенными усами. Петр чуть откинулся назад всей своей невероятной
фигурой, выставил ногу в железном сапоге и оперся рукой о якорь.
С боязливым восхищением поглядывал Вася на застежки сапог Петра: они были
настоящие, железные, как и положено быть застежкам. И якорь был настоящий. Другой
такой же лежал у подножья‚ врывшись в землю от тяжести.
Желуди Вася складывал в мешочек, сшитый бабушкой. На них были шапочки с
хвостиками, поэтому они напоминали чьи‐то милые мордочки.
Когда наступала зима, и становилось то слякотно, то морозно, Васю редко отпускали
гулять. Элька возилась с куклами, а он строил в ряды каштаны, ставил во главе их
оловянных солдатиков и водил по столовой, переставляя за рядом ряд, Длинными
колоннами, как красноармейцев на празднике.
Еще скрашивали зиму картинки. Вася привык выбегать к почтальону. Не мигая, глядел он на огромную сумку, из которой появлялись газеты и письма. И если почтальон
"В буче" отзывы
Отзывы читателей о книге "В буче". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "В буче" друзьям в соцсетях.