вытаскивал «Мурзилку», то Вася от волнения не мог говорить, а только припрыгивал и

тянул руки. Он скорее бежал в комнату, на ходу вдыхая праздничный запах новой книжки.

Он перелистывал плотные страницы и каждая так и плескалась красками, так и манила

узнать ‐ что на ней написано!

Но тут‐то и начинались мучения. Вася знал все крупные буквы на газетах: «Правда»,

«Известия», «Воронежская коммуна», а мелкие буквы, да когда еще много их было, никак

у него не читались.

Он ходил за взрослыми и уныло тянул:

‐ Почита‐ай!

Иногда проходило много дней‐до субботы или воскресенья, ‐пока мама, наконец, брала в руки «Мурзилку». Вася замирал на стуле, чтобы лишним движением не отпугнуть

ее. Его потрясала наглость Эльки, которая в эти священные минуты карабкалась к маме на

колени.

Однажды мама прочитала в «Мурзилке» такой рассказ. Ровно десять лет назад

буржуи были еще главными и думали, что рабочие слабые. Они послали юнкеров, чтобы

закрыть рабочую газету. Юнкера в новеньких шинелях, с погонами на плечах, разгромили

типографию, арестовали всех ‐ и издеваются, думают, что победили.

Об этом узнал военно‐революционный комитет, послал броневики. На них приехали

рабочие в кожаных куртках и матросы в бескозырках, все с пулеметными лентами накрест

на груди. И арестовали юнкеров. А газета вышла и призвала бить буржуев.

Вася с гордостью размышлял: ишь ты, думали, что мы слабые, а мы как раз и есть

самые сильные.

После этого рассказа желуди превратились в юнкеров, а каштаны в рабочих.

Каштаны ехали на кубиках броневиках и пуляли другими каштанами, так что маленькие

юнкера только успевали отлетать.

Вечерами после такой игры взрослые особенно часто поскальзывались на ровном

полу столовой.

«Мурзилка» приходила все же редко. Зато были картинки во взрослых журналах, особенно в «Смехаче» и «Крокодиле». Вася увидел страшную картинку во всю страницу и

долго сидел над ней в задумчивости. Он и боялся ее, и не в силах был оторваться. Было

все красное и небо, и река. По реке плыла черная лодка, в ней сидели буржуи в высоких

шляпах, наверное, железных, потому что они поблескивали и были прямые, как ведра. За

лодку цеплялись тонущие люди, с их тощих рук капала в красную реку кровь. А буржуи

били их веслами и ногами, отгоняя от лодки.

Но встречались и смешные картинки. Например, нарисовано лицо без туловища ‐

злое, с острым носом, с тонкой бородкой, загнутой крючком; из‐под пенсне глядят злые

глаза, над головой торчат лохматые волосы. Если перевернуть картинку, то бородка

превращалась в колпак с кисточкой, а волосы ‐ в широкую бороду, острый нос ‐ в дужку

очков, а дужка пенсне ‐ в нос картошкой; только злые глаза оставались те же. И выходило

новое лицо: толстый бородатый старик в колпаке.

Как потом рассказывал папа, на этой веселой картинке‐перевертыше были

нарисованы Троцкий и Каутский. Они шли против Ленина. Каутский жил Далеко, с

буржуями, а Троцкого недавно выгнали из Москвы, чтобы не смел больше мешать нам.

Как‐то Вася увидел на спичечной коробке новый рисунок: летит аэроплан, а вместо

пропеллера у него ‐ кукиш.

«Наш ответ...» ‐ это Вася разобрал сам, а дальше дочитал папа:

‐ ...«Чемберлену». ‐ И объяснил, что Чемберлен ‐ это главный буржуй, он грозится

побить нас. И мы сейчас строим много аэропланов, чтобы, если он полезет, так самим

побить его.

Зимой садик с каштанами не расчищался от снега и гулять выходили на тихую улицу

Фридриха Энгельса. Дом отсюда выглядел очень нарядно. Ввысь тянулись длинные окна, выступали каменные балкончики, над парадными подъездами и между рядами окон

вылеплены узоры. Низ был выложен чуть не в Васин рост серыми плитами, шероховатыми и ноздристыми, словно окаменевшая губка.

По верху каменной ограды шла чугунная решетка, и каштаны из садика

перевешивали через нее свои голые, заснеженные ветви, Васе казалось, что они, вспоминая осень, тянутся к нему, и он украдкой махал им пальчиками. Когда Вася гулял с

мамой, какой‐то незнакомый прохожий вдруг крикнул:

‐ Здравствуй!

Вася исподлобья взглянул с неодобрением: кому это он вздумал кричать, когда

никого нету кругом.

‐ Здравствуй! ‐ ответила мама, останавливаясь, и протянула руку.

Что‐то неправильное почувствовал Вася в их словах, но все же приоткрыл рот, чтобы

быть наготове и, как полагается, первому сказать «здравствуйте», как только на него

обратят внимание

‐ У‐у! Это у тебя такой сын? ‐ спросил прохожий, наклоняясь. ‐ Ну, здравствуй!

В Васиной голове свершался переворот. Ведь только родные могут называть друг

друга на «ты», а тут совсем посторонний прохожий говорит маме: «У тебя!» Так не

бывает. так совсем нельзя и неправильно.

‐ Здравствуй... ‐ неуверенно выговорил Вася и все же добавил, ‐ … те.

Когда прохожий ушел, Вася долго собирался с мыслями и, наконец, спросил: ‐ Кто

это? Родной?

Мама засмеялась. ‐ Почему ‐ родной?

‐ А почему ты ему «ты» говорила?

‐ Он коммунист‚‐ ответила мама. ‐ И я коммунистка, А все коммунисты друг друга

называют на «ты».

‐ А папа коммунист?

‐ Да.

‐ А дядя Сережа?

‐ Коммунист.

‐ А тетя Таня?

‐ Нет.

‐ А бабушка – коммунистка?

‐ Нет.

‐ Поэтому ты ее называешь на «вы»?

‐ Нет, не поэтому. Просто она гораздо старше меня.

Было простое и понятное правило, и вдруг оно ужасно усложнилось. Вася понял

одно: у коммунистов свои правила, они особые люди Они очень дружные ‐ совсем как

родные, и при встречах говорят друг другу «ты».

Все интересно! До чего ни коснешься, как узнаешь что‐то новое, будто весь мир

состоит из загадочных картинок, на которые мало посмотреть, а надо еще отыскать

запрятанное.

Папа уехал в Сибирь. Это было где‐то очень далеко, и все волновались, когда его

провожали. Бабушка плакала, а когда вернулись с вокзала в опустевший и печальный

дом, она сказала с длинным вздохом:

‐ Тихий он у меня. Куда ни пошлють ‐ так и отправится, и слова не вымолвит.

‐ Он поехал на самостоятельную работу, ‐ грустно сказала мама, облокотившись на

подоконник и глядя на улицу, как делала всегда, вечерами ожидая папу. ‐ Помните, он

был в Меловом вроде уездного предводителя дворянства? А теперь он вроде

губернатора ‐ первый секретарь окружкома.

Элька и та зажурилась, сидя на своей скамеечке в углу и поглядывая на взрослых

влажными глазенками. Васе вдруг стало так тяжко, так жалко себя и Эльку, что он сел на

пол рядом с нею и взял ее за руку. Элька, нисколько не удивившись, приклонилась к

нему. Он часто заморгал, сгоняя слезинки, а бабушка совсем расплакалась.

В Васиной жизни появилась пустота. Она забывалась за всякими делами, но не

исчезала совсем.

Теперь вечерами приходила домой одна только мама.

Это было по‐прежнему радостно, но тут же напоминало, что папы нет. За

воскресным обедом пустовало место, и не хватало в квартире папиного голоса. По

вечерам, когда Элька ложилась спать, а Вася мог еще часок посидеть. Мама стала пускать

его в свою комнату. Она лежала на кровати и читала, а он сидел за опустевшим папиным

столом и рисовал.

В длинных рассказах мамы Васю поразило одно: в Сибири ‐ тайга и в тайге люди

живут в чумах ‐ это такие палатки из звериных шкур. Вася рисовал тайгу. За спиной мама

спокойно шелестела страницами, у нее была маленькая лампочка возле кровати. А на

столе светила большая лампа под зеленым абажуром. В тени тускло поблескивали

медные колпачки чернильницы. Лист бумаги был белый ‐ белый, потому что свет падал

прямо на него.

Очень четкие линии оставлял карандаш на этой белизне. Весь лист надо было

зарисовать тайгой: это было нетрудно, только долго. Но в такой успокаивающей тишине, да еще оттягивая время от сна, Вася терпеливо добирался от низа листа до самого верха.

Он вздрогнул, когда над ухом мама спросила:

‐ Что ты рисуешь?

‐ Тайгу, ‐ сказал он испуганно.

Мама засмеялась, мимоходом поцеловав его в макушку.

‐ Да ведь тайга ‐ это лес. Сосновый лес, вот как у нас на даче, только дикий, густой и

не видно ему конца и краю. А у тебя красноармейский лагерь получился.

‐ Это чумы, ‐ пробормотал Вася, видя, как исчезла с бумаги тайга и остались просто

палатки, похожие на красноармейский лагерь: большой треугольник‐палатка, внутри него

маленький треугольничек ‐ вход. Большой, маленький ‐ эти треугольники за рядом ряд

заполняли весь белый лист своими острыми верхушками.

‐ Откуда ты взял, что тайга ‐ это чумы?

‐ Ты сама сказала. Мама удивилась. И Вася тоже удивился ‐ ее непостоянству. Он

потянулся за чистым листом, но мама сказала: ‐ Сегодня хватит, завтра тайгу нарисуешь.

Уже без пяти десять. Вася нехотя вылез из‐за стола. Он привык ложиться вовремя и

любил, что мама всегда точно говорила час.

Спросишь ее, а она ответит: Без двадцати пяти десять. Еще пятнадцать минут

можешь поиграть.

А у папы Вася не любил спрашивать время. Тот, не отрываясь от бумаг, скажет:

‐ Десятый час.

И все время у него получается десятый час, пока не станет ровно десять.

Засыпая, Вася думал о том, как завтра будет рисовать тайгу. Это труднее, чем чумы: надо к каждому стволу пририсовать много веток. Предвкушая трудность работы‚ он

перевернулся от нетерпения на другой бок.

По утрам Вася старался выскочить в коридор как раз в то время, когда там слышался

кашель дяди Сережи.

Он, конечно, знал, что это не папа идет по коридору, но мужское покашливание так

напомнило папу!

После сна дядя Сережа выглядел усталым. Он шел в ванную, сутулый, бледный, и

весело кричал:

‐ Привет Васильку!

А по вечерам его худые щеки были румяными, и весь он молодел.

Однажды он не прошел по коридору, и огорченный Вася заглянул к нему в комнату.

Тетя Таня кормила Веронику с ложечки и сказала, притянув к себе Васю большой мягкой

рукой:

‐ Нету дяди Сережи. Увезли его в больницу.

Вероника, измазанная кашей, с улыбкой глядела на Васю и агукала, пуская пузыри.

Один из дней начался страшным криком. Вася задрожал и только тогда понял, что

закричала тетя Таня‚ когда по всей квартире разлился захлебывающийся плач Вероники.

‐ Боюсь, ‐ сказала Элька, доверчиво глядя на брата. Они сидели в своих кроватках и

слышали, как, охнув, тяжело выбежала из столовой бабушка. Хлопнула дверь у

Шенфельдов. Тревожные звуки отовсюду поползли в детскую. Боязно было сидеть

одним, видеть пустую спокойную комнату и слышать, как в ее стенах скапливаются, бьются и плач, и топот, и хлопанье дверей, и глухие неразборчивые голоса. Вася вскочил с

кровати, следом за ним с ревом побежала Элька. В коридоре незнакомые люди, вместе с

бабушкой, поддерживали тетю Таню, плачущая Вероника рвалась с рук у Прасковьи

Ивановны.

Дневной свет попадал только через раскрытые двери, смешивался с электрическим, и

зыбкие тени начались рядом с людьми, и все казалось неправдашним.

Молча появилась мама. Наткнувшись на детей, она сказала сухо:

‐ Сидите в комнате.

У нее были красные глаза.

‐ Умер, умер‚‐ шепотом говорили все кругом. Это таинственное, тревожное слово

металась в воздухе вместе с тенями, от этого слова всем было плохо, все стали

непохожими на себя, все плакали ‐ и Вася тоже, потому что оно пугало его.

Вечером привезли дядю Сережу. Вася уже лежал в постели, и снова детская комната, в которой не было на кого, кроме Васи и Эльки наполнилась шепотом и чужими голосами, и плачем взрослых.

На другой день все ушли из дому, остались лишь Вася, Элька, Вероника да Прасковья

Ивановна. Она принесла варенье и колбасу. Вася сидел неподвижно: ни бабушки‚ никого

нет, некуда унести противное угощение В отчаянии он сказал дрожащим от слез голосом:

‐ Я не хочу с вареньем.

Прасковья Ивановна засуетилась:

‐ Хорошо, хорошо, Васенька!

Элька захотела одного варенья,…а Вероника равнодушно ела свою кашу. И Вася

успокоился.

Мама и тетя Таня привели бабушку и уложили в постель. У всех троих были

заплаканные глаза.

Принесли телеграмму от папы. Бабушка выслушала ее и слабым голосом сказала: