беднякам увеличивает, составляет зажиточным фиктивные акты на гибель посевов, заявляет всенародно: «Пока я председатель, у меня твердозаданцев не будет».

В соседней деревне создан колхоз, а в Кожурихе, где находится сельсовет, нету, потому что председатель ведет такую агитацию: идите в коммуну, но только без ничего,

распродавайтесь начисто и режьте скот ‐ государство даст большой кредит всем

колхозам и снабдит тракторами... А люди сомневаются распродаваться.

О письме сообщили в окружком. И вот Лида и Сенк приехали в Кожуриху вместе с

Ковязиным и тут уже познакомились с Корытковым.

Это был неторопливый, вежливый юноша, с румянцем на продубленных морозом

щеках. Когда к нему обращались, он с мальчишески‐неуклюжей грацией слегка

поворачивал голову и как‐то боком от стеснения разговаривал с людьми.

При первой встрече, волнуясь, но все равно не спеша, он рассказывал:

‐ Как под новый год товарищ Сталин объявил о ликвидации кулачества, так Жестев

совсем сбесился. Я его назвал врагом советской власти. А он говорит: « Я ‐ советская

власть в Кожурихе. Разве, говорит, я себе враг?» Покумекали мы с дружками и решили: не

быть у нас колхозу, если округ не поможет. Вот я и написал в газету.

Вчера в Кожурихе переизбрали Жестева, а сегодня новый предсельсовета Бобров, коммунист из соседней деревни‚ с ходу организовывал коммуну.

В избе стало свежо и необжито. Между скамьями, на затоптанном, влажном полу

валялись окурки козьих ножек и поблескивали плевки.

Бобров оглядел кожурихинцев и сказал неприветливо:

‐ И вы айда по домам. Спать идите. Собрание отменяется.

Корытков подошел к односельчанам, сгрудившимся, выхода, кому‐то пожал руку, взял девушку за плечи, одновременно обнимая и подталкивая к дверям. Когда

кожурихинцы вышли, он молча прошел к печке и, присев на корточки, стал подкладывать

в померкший огонь остатки щепы.

Бобров убрал со стола огромные ладони и выпрямился. Лампа искоса освещала в

профиль крупный нос, жесткий подбородок и раннюю седину на виске. Он страдальчески

оглядел оставшихся и усмехнулся:

‐ Видали?

Лида вышла из своего угла и сказала:

‐ Вы, товарищ Бобров, поставили вопрос на голосование совершенно

провокационно.

‐ Это нас? ‐ изумился Бобров. ‐ А ты знаешь‚ товарищ корреспондентша, сколько тут,

‐ он ткнул рукой в скамьи, ‐ провокаторов сидело?

Корытков быстро обернулся от печки:

‐ Не шибко много, Бобров‚‐ сказал он. ‐ Чего людей облыгать? А что ты их запугал, это верно. Из огня да в полымя попали.

‐ Помолчи, Корытков, ‐ властно сказал Бобров. Ты свое дело сделал ‐ спасибо тебе. А

теперь покуда без тебя додумаемся. ‐ И опять обратился к Лиде ‐ А как вы предложите

проводить сплошную коллективизацию? По отдельности каждого уговаривать? Это

сколько же мильонов по отдельности надо уговаривать? Да собери всех коммунистов, да

все они охрипнут, вся партия голос сорвет, ежели по отдельности всех этих мильонов

уговаривать будем! ‐ Он тяжко стукнул кулаком по столу, и глаза его сверкнули неистово ‐

Я за коммуну с Колчаком бился десять лет назад. И никуда от этой мечты не поворочу, потому как моя мечта соответствует генеральной линии партии. Поняла ‐ нет?

Лида с сожалением смотрела на этого красивого, горячего мужика и думала: «Ведь

он прирожденный трибун и главарь. И все это остается лишь грубой силой без культуры, без тонкости мышления, без политической гибкости».

‐ Куда к чертовой матери посыльный пропал? Тоже спать побежал, язви его в душу! ‐

распаляясь, закричал Бобров.

Он поглядел в заиндевевшее окно и нахлобучил шапку:

‐ Айда‚ товарищ уполномоченный, исполнителей собирать. Арестуем зачинщиков, В

холодные бани их на ночь. А завтра по ‐ новой собрание.

Лида поежилась в теплой комнате и воскликнула:

‐ Я категорически протестую. Товарищ Бобров, не громоздите ошибки на ошибки. Не

смейте арестовывать, не нарушайте революционной законности!

Она уже и не знала, какие еще слова выкрикнуть, чем предотвратить преступление. А

Бобров только усмехнулся в ответ на этот женский беспомощный вскрик.

‐ Ничо им! ‐ сказал он. ‐ Тут прежде кулак законность наводил...

‐ Товарищ Ковязин, что вы молчите?!

Ковязин шевельнулся на табурете, не сдержал долгого вздоха.

‐ Я итак, и этак размышляю, устало сказал он слабым голосом. ‐ Если мы уедем, в

Кожурихе ничего так и не будет. А без коммуны мне в город не показывайся. Собрание

завтра проведем убедительнее. Тут вы правы, товарищ Москалева. В одну ночь

зачинщиков ‐ не всех, товарищ ‚Москалева, а зачинщиков, ‐ приморозить не помешает.

Прекратят контрагитацию. Такое сочетание разных мер будет правильным.

‐ Я немедленно сообщу в окружком и крайком и напишу в редакцию. Вы искажаете

принцип добровольности.

Открывая дверь, Бобров сказал почти дружелюбно:

‐ Нам отвечать не привыкать. Мы за колхоз, а не против. Корытков, возьмешь замок в

ящике, запрешь сельсовет. Да проводи гостей ко мне на квартиру. А мы с

уполномоченным подойдем, как дело изладим.

От захлопнувшейся двери поползла понизу мутная волна, и Корытков поднялся с

карточек, помаргивая, виновато поглядывая на Лиду. Семен Сенк стоял посередине избы

между скамейками, расставив ноги в огромных пимах, и раздумчиво покачивал в руке

толстый потрепанный портфель. Он был хранителем всего достояния выездной редакции‐

бумаги, блокнотов, карандашей, конвертов.

А Лида никак не могла решиться на что‐нибудь, ей всегда было трудно

предпринимать какое‐либо действие, непосредственно вмешиваться, давать указания. Ей

всегда было легче в одиночку, на бумаге выразить свои мысли и чувства протеста или

одобрение.

Лида опустилась на ковязинскую табуретку и отвернулась к оконцу, представляя

себе, как там, на дворе, бобровские исполнители выталкивают в спину людей из теплых

изб на мороз.

К черному квадрату оконца, подернутому сизым налетом, прилип снаружи какой‐то

белый кругляшок.

‐ Ой, что это? ‐ вскрикнула Лида, всматриваясь. Но когда подошла к окну, то

кругляшка уже не было, только показалось, будто за стеной поскрипывает снег.

‐ Ходит кто‐то, ‐ отозвался Корытков. ‐ Уж не Бобров ли одумался? Нет, мимо

побежали.

‐ Дожидайтесь, такой одумается ‐ сказала Лида, вспыхивая ненавистью, и вернулась

к столу ‐ Семен, давайте бумагу и карандаш. Заголовок, товарищ Корытков, вы уже

придумали: «Из огня да в полымя». Только, знаете, вам обоим придется ехать в город ‐

сразу, как напишем, Почты дожидаться нельзя, надо немедленно поднять окружком и

редакцию.

От Кожурихи до ближайшей станции было километров тридцать, а там по железной

дороге до Новосибирска ‐ еще семьдесят. По сибирским масштабам это считалось чуть ли

не пригородом, но, тем не менее, добраться до города можно было только часов за

шесть.

Лида писала, ловила фразы товарищей, редактировала их на ходу и вкладывала в

общий текст, а сама продолжала соображать: «Рано утром будут в городе, часам к шести

вечера вернутся».

Скоро корреспонденция утонула в портфеле Сенка вместе с запиской секретарю

окружкома Москалеву, деловой запиской, без привета детям и без поцелуев.

Она представляла себе Ивана, исхудавшего, злого, бесприютного, и сомневалась ‐

еще возмутят ли его действия Боброва и Ковязина, ‐ и не могла заставить себя написать

хоть одно нежное слово. Она вспоминала, как посмеивался над ней Иван и по‐детски

радовался, будто выиграл пари, когда ноябрьский пленум ПК постановил всячески

преграждать и пресекать попытки проникновения кулаков в колхозы. Так окончилась

дискуссия, возникшая на ХVI конференции.

Господи она не меньше Ивана сознавала необходимость ликвидации кулачества и

Калинин думал о том же, говоря о ленинском плане кооперации. Но вот как, например, быть с теми хозяевами, о которых говорил Калинин: середняки, а то и бедняки, пользуясь

нашей помощью, стали такими зажиточными, что попадают под кулацкую графу?

Неужели они стали врагами советской власти, неужели эксплуататорская психология, еще

даже не укрепившись в них, уже стала неискоренимой? Таких, правда, немного, но как же

их сбрасывать со счетов?

Она сказала об этом Ивану, тот сморщился и шутовски замотал головой:

‐ Ох, защитница угнетенных эксплуататоров!.. Есть народная истина: лес рубят ‐

щепки летят... И сосчитать каждую щепочку ‐ невмоготу.

‐ Это антинародная истина. Щенки ‐ то не от вершины летят, а от комля.

‐ Послушай, чего ты, собственно, переживаешь? Я ведь и не собираюсь топором

размахивать.

А недавно пришло постановление ЦК «О темпе коллективизации». Сибири было

отпущено полтора года. И вот Иван теперь непрерывно ездил по своему округу ‐ и

недаром: процент коллективизации у него был высок, и через Лидины руки в редакции не

раз проходили статьи, где Москалева ставили в пример секретарям других окружкомов.

Возвращался он совсем изнуренным, а дома по неделям не было мяса, были щи да

селедка, да дорогой сыр, высланный по заборным книжкам в распределителе вместо

мяса. Он злился, и Лиду оскорбляла эта злость. потому что она изматывалась не меньше

его и ездила столько же, и встречала ее та же квартира с полуголодным житьем, с

осунувшимися детьми. Что же поделать, если коммунистам снова приходится туго, как и

всему народу, и никто их не упрекнет, что они лишь в своих интересах совершают

великий перелом...

Может быть, она плохая жена? Может быть. Она всегда ненавидела стряпню, рысканье по очередям, базарную толкучку за то, что они отупляли и необратимо

отнимали бесценнейшие часы... Но дело‐то не в этом: Они с мужем почти уже не могли

говорить о политике. Возвращаясь из деревни. Лида не всегда привозила такое же

впечатление революционного подъема, как было в Устымке или Рубцовском округе, все

чаще бывало по, коже на Кожуриху. Порой, закрыв дверь в свою комнату, едва сдерживая

голоса, чтобы не привлечь внимания детей, они тихо кричали друг на друга:

‐ Да почему ты не признаешь, что там голое администрирование, ведь убеждать

людей они даже не пытаются. Мы же с тобой недавно перечитывали заметки Ленина о

кооперации. Он требовал пути возможно более простого, легкого и доступного для

крестьянина. Он ведь говорил по отношению к середняку ‐ не сметь командовать!.. Ты

Ленина забывать начал.

‐ А ну‐ка, подскажи, мудрец... или мудриха... как там по‐вашему, по‐грамотному, черт

побери!.. Подскажи‐ка правильный путь, чтобы и добровольность соблюсти, и заданные

темпы выдержать! Ты не прикрывай Лениным спой либерализм... Нет, не была уверена

Лида, что Иван возмутится Бобровым и Ковязиным...

Набираясь духу, чтобы выйти на мороз, Лида медленно застегнула полушубок ‐

редакционный полушубок, выданный в командировку. На дворе сразу перехватило

дыхание, будто вздохнула в безвоздушном пространстве. За ее спиной Корытков звякал

железом замка, и казалось, что ей к онемевшим щекам приложили намерзшее железо.

Не было ни звезд, ни огней, но дымка, окутавшая все, брезжила, разрежая черноту.

Это был не туман, это вымерзли мельчайшие капельки влаги в воздухе и повисли ледяной

пылью.

Сибиряки гордятся своим сухим морозом, но Лида не могла постичь этой гордости.

Ледяное дыхание Сибири вызывало у нее чувство полнейшей незащищенности.

‐ Боже мой, как вы поедете ‐ натягивая шаль на лицо, воскликнула Лида, уже готовая

отменить свое распоряжение.

‐ Добрый морозяка ‐ сказал Сенк, похлопывая шубенками ‐ рукавицами на меху. ‐

Это вы насчет лошадей? да, придется у Боброва требовать.

‐ Ни к чему Бобров, ‐ сказал Корытков, ‐ На моей лошадке поедем. Вот Лиду

Андреевну проводим, перекусим ‐ и айда!

В сухом воздухе звонко отдавались голоса‚ а в паузах Лиде казалось, что издалека

доносится слабый шум, даже не шум, а какое‐то беспокойное шелестение на окраине

села. Ей захотелось прийти на квартиру обязательно раньше Боброва, улечься, чтобы не

говорить с ним, не видеть его жестокой физиономии. Чем беспомощней чувствовала себя

Лида перед каким‐либо человеком, тем сильнее ненавидела его.

‐ Вы меня не провожайте, товарищи, ‐ заторопилась она. ‐ Если уж приходится ехать.