так что же время терять! Поплотней поешьте, погрейтесь про запас, оденьтесь потеплее.

Корытков улыбнулся:

‐ Счастливо, Лида Андреевна. Вот ключ, Боброву отдайте. А о нас не беспокойтесь, завтра назад будем, ‐ Чуть помолчав, сказал настороженно: ‐ Кого это носит сегодня

вокруг сельсовета?

Лида освободила лицо от шали, прислушалась, упрямо вдыхая слипающимися

ноздрями жгучую свежесть. Где‐то за избой похрустывал снег.

Корытков зашел за угол и крикнул:

‐ Эй, кто там? Вернувшись, сказал: ‐ Никого нету. Ну, Семен, побежим.

Лида помедлила, провожая глазами две длинные мужские фигуры. постепенно

мутнеющие в дымке.

К вечеру следующего дня Бобров опять объявил собрание. Лида снова забралась в

свой угол и с наслаждением думала о том, что все‐таки, наверное, вот‐вот грянет

возмездие на головы безвольного головотяпа Ковязина и грубого перегибщика Боброва.

От серых квадратных окошек в избе был дрожащий полусвет. Бобров растапливал

печку, Ковязин зажег лампу и долго похрустывал стеклом, надевая его на горелку. Все

возвращалось «на круги своя», и на мгновенье почудилось Лиде, будто происшедшее за

сутки привиделось ей сквозь дрему, будто и не было ничего и собрание начинается

впервые, и сейчас как ни в чем не бывало войдут Корытков и Сенк.

В сельсовете собралось человек десять, когда во дворе заскрипели полозья, мягко

застучали по насту копыта.

Едва оборвались у крыльца эти звуки, сменясь отрывистыми голосами, как раздалось

новое скрипение, новый стук копыт.

В клубах морозного пара первым вошел в сельсовет человек в меховой куртке, из‐

под которой виднелись полувоенные бриджи, заправленные в валенки. Не успел он

опустить воротник, как Лида сразу ‐ не столько по одежде, сколько по осанке ‐ узнала

мужа и непроизвольно встала навстречу.

Вслед за ним вошел человек в белом полушубке, с кобурой на ремне ,начальник

окружного ГПУи еще двое вооруженных людей. Москалев увидел жену, сурово кивнул ей, и на его потемневшем, стянутом морозом лице промелькнуло облегчение.

‐ Здравствуйте, Иван Осипович‚ бросился Ковязин навстречу, но так и остался с

протянутой рукой, тоненький и жалкий.

‐ Кто здесь Бобров? ‐ спросил Иван.

‐ Я, ‐ выступил Бобров, настороженно всматриваясь в пришедших, ‐ Вы, никак, секретарь окружкома?

‐ Мы привезли тело убитого Корыткова, ‐ раздельно и мрачно сказал Москалев.

Лида ахнула, люди зашушукались, завздыхали. В избу набивался народ, сгрудясь в

открытых дверях. С улицы долетел в избу и непрерывно задрожал на одной ноте девичий

плач.

‐ Вы арестовали кулака Жестева после снятия его с должности? ‐ спросил начальник

ГПУ.

‐ Н‐нет, ‐ ответил Бобров, взглянув на Ковязина, и

Лида впервые уловила в его голосе испуг.

‐ Он арестовывал честных крестьян, ‐ сквозь зубы сказал Иван, сдерживая голос, отчего он прозвучал особенно яростно ‐ А ты... Так ты выполняешь директивы

окружкома? ‐ Он затряс кулаком над головой Ковязина. ‐ Арестовать их к чертовой

матери, Пантелей Романович! Судить будем. ‐ Иван повернулся к толпе.‐ Есть тут, кого

сажали эти вражьи выродки?

Из дверей выдвинулся знакомый Лиде старик, плечи его были чуть не на уровне голов

окружающих, он пробасил:

‐ Меня хотели, но я ихних исполнителей по шарам приласкал, дык, однако, и теперь

по избам сидят с подвязками. Этот‐то Бобер все мне милицией грозился. Что‐то, едрена

вошь, и милиция отказывает тебе в помощи.

Из‐за спины старика жалобно сказала женщина:

‐ Меня морозили, по сию пору отогреться не могу, от детей забрали ночью, напугали

детей.

‐ Партбилеты на стол! ‐ загремел Иван, с размаху стукнув кулаком по столу. ‐ Кому

говорю ‐ на стол партбилеты!.. Теперь, Пантелей Романович, забирай их к чертовой

бабушке. В баню бы их тоже... Да ладно. И начинайте следствие об убийстве селькора.

Позже муж рассказал Лиде, как было дело.

На полпути между Кожурихой и станцией обстреляли Корыткова и Сенка. И Лида

вспомнила осторожный скрип снега в ту ночь и заплакала, кляня себя за то, что на дворе

громко говорила об этой поездке. Корытков был убит двумя пулями, третья ранила Сенка.

Семен все же догнал до станции, хотел ехать в город, но милиционер задержал его и сам

послал нарочного в окружном и редакцию, да еще от себя ‐ в ГПУ. Сейчас Сенка

отправили в Новосибирск, в больницу.

Землю для могилы Ивану Корыткову отогревали кострами, били ломами. Лида

раньше не представляла себе, что земля может звенеть, как железная.

Все село, человек триста, собралось на маленьком кладбище в жидком березовом

колке. Пар от дыхания густо поднимался над толпой, порошился инеем над гробом, оседал на белое и твердое лицо Корыткова.

Иван Москалев снял шапку, и его темные кудри мгновенно поседели. Лида с ужасом

смотрела на него и молила про себя: «Только короче говори! Ведь обморозишься, ведь

заболеешь!»

Ясный, густой голос секретаря окружкома разносился над молчаливой толпой, над

рваными треухами и заплатанными платками:

‐ Кулаки и прежде стреляли в наших лучших людей. Но теперь, когда партия

объявила ликвидацию кулачества, как класса, они озверели совсем. Мы поймали убийц, подкулачников и бандитов, но главный вдохновитель ‐классовый враг кулак Жестев

скрылся. Их теперь немало разбрелось по нашей земле, когда мы расшевелили их волчьи

норы. Волкам ‐ волчиная смерть! За одного нашего светлого товарища, беспартийного

большевика Ивана Корыткова мы уничтожим не одного зверюгу. Перед кулацким

террором мы не дрогнем, мы объединимся в колхоз, как мечтал об этом Иван Корытков.

У нашей партии есть основная справедливость ‐ вырвать бедноту из бедности. И мы

вырвем ее, чего бы это нам ни стоило. Мы не пощадим своей жизни для этого, как не

пощадил ее Иван Корытков. Пусть будет ему вечным памятником колхоз в Кожурихе, который мы назовем его славным именем!

Лида, опустив глаза, смотрела в гроб, на холодное и строгое лицо Корыткова. И, сдерживая слезы, она уже верила Ивану, что Кожуриха хоронит не застенчивого юношу, написавшего в газету свою первую заметку, а крупного борца, слава о котором не

померкнет.

После похорон Иван организовал нечто вроде демонстрации: с кладбища все

возвращались к сельсовету под траурным красным флагом. Плечом к плечу с

Москалевым шли могутный старик и девушка в черной шубейке. В сельсовете началась

запись в колхоз.

На другой день, когда Иван и Лида возвращались в Новосибирск на жесткой лавке в

поезде, молчаливые и чуть отчужденные, он вдруг сказал, удрученно цыкнув губами:

‐ Да‐а, коммуну так и не удалось организовать. Напортачили эти головотяпы. Ну, да

ладно, пусть будет артель, попривыкнут ‐ и до коммуны дойдут.

Он замолчал, упершись затылком в вагонную перегородку, уйдя лицом в тень от

верхней полки.

Лида и восхищалась хваткой Ивана, который смерть Корыткова повернул в пользу

колхоза, и негодовала на него. Такое напряжение он вынес, даже потемнел лицом, и

сейчас в тени от полки кажется, что под скулами у него провалы‚ ‐ но будет ли прочным

колхоз, созданный таким вдохновенным порывом? Но тут же она подумала: «Может

быть, прав Бобров ‐ разве хватит сил разъяснять поодиночке миллионам людей? »

‐ Зачем ты Ковязина и Боброва арестовал? ‐ спросила она. ‐ Что‐то мы легко людей

сажать стали. Неужели ты считаешь, что они враги? Они просто дураки.

‐ Дураков тоже сажать надо‚ ‐ проворчал Иван.

‐ Ковязин боялся показаться в окружкоме без колхоза. От кого это зависит?

‐ Прекрати! ‐ сказал Иван. ‐ Не согласна ‐ пиши в газету, а нудить перестань.

У него появилась привычка грубить, когда он не котел слушать упреков; отрежет вот

так и замолчит надолго, И холодно станет около него.

Лида с упрямой насмешкой продолжала:

‐ Я бы не писала в газету, а дала бы карикатуру: секретарь окружкома под ручку

ведет мужика в ворота с надписью «Колхоз», а сзади этого мужика в шею толкает туда же

представитель окрисполкома.

Иван с досадой проговорил:

‐ В ГПУ, что ли, на тебя заявить?

За перестуком колес не был слышен дремавшим соседям этот тихий семейный

разговор.

II

Василь, кому говорят! Пойдем до дому, ‐ глухо бубнила из‐под шали бабушка,

‐ Поморозимся.

Вдавливаясь в снег лыжами, Вася изо всех сил перебирал ногами, и ему казалось, что

несется он со страшной скоростью. Было жарко ‐ в валенках, в шапке с опущенными

ушами, в толстом шарфе, который был туго обмотан поверх поднятого мехового

воротника и закрывал рот и нос.

Бабушка и Элька шли сбоку по утоптанной дорожке, почти не отставая от Васи.

Они гуляли по бульвару, который тянулся посередине всего Красного проспекта.

Бульвар называли в городе аллейками. Папа и Вася быстро привыкли к этому названию, но мама долго сопротивлялась.

‐ Это безграмотно, ‐ доказывала она. ‐ Когда среди сплошных деревьев

прокладывается искусственная дорожка ‐ это аллея, А когда посреди улицы насаждают

деревья ‐ это бульвар. В этой Сибири так русский язык коверкают! Ужасно!

‐ Скажи: французский, а не русский‚ ‐ смеялся папа. ‐ Тоже, нашла русские слова: аллея да бульвар.

Вообще, Новосибирск был странный город. Например, нигде ‐ ни в Воронеже, ни в

Москве ‐ Вася не видывал столько заборов. Вот он как разгонит на лыжах мимо своего

дома, который стоит новенький, розовый, самый высокий вокруг. Только летом убрали от

него последние леса и остатки забора. А по другую сторону

проспекта наоборот: лишь недавно поставили высоченный забор, огородивший

целый квартал,

Вася двигается дальше. На перекрестке улиц аллейка обрывается. Бабушка требует:

‐ Сворачивай к дому, неслух!

Но Вася на разъезжающихся по мостовой лыжах добирается до следующей аллейки.

И здесь по одну сторону ‐ старое здание типографии, а по другую ‐ снова забор, над

которым поднимается недостроенная кирпичная стена, похожая на кремлевские

бойницы.

Дальше аллейки кончаются, идет покатая площадь, спускающаяся в сторону Оби.

Справа ‐темное здание крайкома ВКП(б) с куполом наверху, который похож на маленькую

тюбетейку, надетую на непомерно большую голову. А напротив ‐ опять забор, и боковая

улочка завалена кирпичом и досками.

Внизу, на другом конце площади, видны круглый кряжистый собор без креста и

пожарная каланча с тремя разноцветными шарами, которые кажутся черными, потому

что солнце позади них висит над Обью, пробиваясь сквозь морозную дымку.

Вася поворачивает под возглас бабушки:

‐ Слава тебе, господи! И скажу ж я матери, как ты морозил бабку да сестренку!

Назад идти потруднее, потому что аллейка хоть и не круто, но все же идет в горку.

Сопя, Вася втайне улыбается: не скажет бабушка! Она никогда не жалуется, а сейчас и

жаловаться некому: уехали мама с папой.

Когда они уезжают, жизнь словно обновляется, как будто наступает несколько дней

сплошных воскресений. Теперь, правда, отменили воскресенья, теперь стали пятидневки, папа с мамой отдыхают врозь и когда придется. Но бывает похоже на бывшие

воскресенья: можно нарушать режим дня, придуманный мамой, ложиться спать когда

захочешь, допоздна носиться по всей квартире, и не выйдет из‐за плотной двери мама и

не скажет: «Вы мешаете работать». И не появится следом папа. А уж после его вопроса:

«Вам что сказали?» ‐ обязательно притихнешь.

Вася и сам не сознавал, что его утомляла эта строгая жизнь. Поэтому он сегодня так

разгулялся на свободе, хотя пора было обедать,

У подъезда он отдал бабушке лыжи и показал большим пальцем и всей рукавичкой

какую‐то крохотную величину:

‐ Я еще сто‐о‐олечко погуляю.

‐ Погуляй трошки, ‐ согласилась бабушка.‐ Пока щи разогрею.

Замирая от одиночества и свободы, Вася стал карабкаться по высокой куче досок на

кирпичную стенку, которую выкладывали во дворе летом и забросили зимой.

По вечерам, забираясь дома на подоконник, Вася с завистью видел, как носятся по

ней ребята, кидаются снежками и галдят так, что слышно сквозь замазанные окна на

четвертом этаже.

Двор только к вечеру наполнялся ребятами, возвращавшимися из детсада и школы, но в эту пору Вася уже сидел дома, нагулявшись за день. В школу его не взяли потому, что