Разбуженная шумом Элька пробежала на кухню, глухо стукая босыми пяточками, и

после минутной паузы, заполненной поцелуями, спросила:

‐ А чего нам привезли?

Мама немного раздраженно ответила:

‐ Что мы могли привезти из деревни? Мы же не в Москву ездили.

Вместе с родителями вернулись строгости и стеснения, но возвратилось и все

хорошее. Мама опять стала по вечерам вслух читать книжки ‐ не «Мурзилку», а толстые

взрослые книги, на которых было написано «Пушкин», «Гоголь».

«Мурзилку» перестали выписывать по двум причинам, как говорил папа: в стране не

хватает бумаги, а в семье не хватает денег.

‐ У нас партмаксимум,‐ говорил папа таким тоном, что Вася, не очень понимая сути, гордился тем, что у них в семье партмаксимум.

Папа не очень‐то любил объяснять, он огорошивал незнакомым словом и углублялся

в свои газеты. На смену подоспевала мама и растолковывала до конца. Вот, например, говорила она, на одинаковых должностях работают два инженера ‐ один коммунист, другой ‐ беспартийный. Беспартийный получает 800 рублей, а коммунист‐ 400. И больше

этого он не может получать на любой работе. Излишек от ставки выше 400 рублей идет на

пятилетку. Вот что такое партмаксимум! Поэтому Вася не жалел, что нету больше

«Мурзилки». Тем более что Гоголь был еще какой интересный!

Когда мама появлялась с книгой, бабушка уходила на кухню, потому что чуть она

заговаривала во время чтения, как на нее махали руками. Сманивала она с собой и Эльку, которой было скучно слушать.

Вася оставался вдвоем с мамой в своей обжитой, светлой комнате. Ничто не

менялось в ней, и все же показывалось неслыханное чудо‚‐ вправду, как у Гоголя в

«Страшной мести», становилось видимо далеко во все концы света. Вася видел, как

круглая земля распрямилась, стала плоской; взглянешь на горизонт ‐ и вместо неба, уходящего за землю, видишь протяжение земли, чужие далекие города. Земля не уходит

за горизонт, а, наоборот, распластывается в небо; из Новосибирска видно Москву, видно

белую палку Ивана Великого с золотой шишкой.

Жуть брала от этого видения.

Вася видел и не видел маму с книгой, слышал и не слышал ее голос, но ясно видел, как поднимаются из могил мертвецы, сотрясая днепровский берег, один громаднее и

ужаснее другого, и воют; «Душно мне!»

Ни близость мамы, ни свет в комнате не в силах были развеять сладкий ужас перед

этими зримыми призраками. Этот ужас отступал только перед жалостью к Катерине. Ее

пугают мертвецы, колдун‐отец мучит ее беззащитную душу, муж ее пан Данило убит, дитя

зарезано. Такая слабая, такая печальная, Катерина, оплакивая убитого Данилу, вдруг

говорит мужественные слова: «Кто же поведет теперь полки твои?»

Васю заворожила Катерина и осталась в памяти, призрачная и трепетная, такая, как

душа ее, вызванная колдуном в келью черного замка. Когда беснуется колдун, душа

Катерины колышется ‐ от движения воздуха, от ужаса, от беззащитности... Тихо светятся

ее бледно, голубые очи, волосы вьются и падают по плечам ее, будто туман, губы бледно

алеют, будто сквозь бело‐прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет

зари.

Мама читала дальше о сумасшествии Катерины, о смерти колдуна, о страшной мести

одного брата другому. Но это уже почти не воспринималось. Катерина такой и осталась в

сердце‐с бледно‐голубыми очами и волосами, будто светло‐серый туман. Это была

первая женщина и первая книга, которые запомнились навсегда.

Лида сидела со свежей газетой у окна и читала свою статью о Кожурихе «Из огня да в

полыми». В коротенькой вводке она рассказывала читателям, что статью начинали еще

Корытков и Сенк, что один из них убит кулаками, а другой ранен, что ей пришлось одной

довершать дело товарищей.

Ее раздражала собственная статья, которая два месяца пролежала в редакции и

которую редактор поместил только после того, как появилась работа Сталина

«Головокружение от успехов». Какое теперь ее практическое значение? Кому она уже

поможет? Что в самом деле! Поднять голос против перегибов, когда еще никто публично

не осуждал их, и смириться с тем, что «Советская Сибирь» оробела. Надо было стучаться в

«Правду», в ЦК. А теперь ей достался школярский удел: повторение задов, отклик на

руководящие указания.

Мартовское солнце сквозь лед на окне светило прямо в лицо. Через овальную

проталину виднелось голубое небо. За спиною Иван одевался, позвякивая ременной

пряжкой. _

Он сегодня настороженно раскрыл газету, но прочитал статью и остался вполне

доволен. Ведь в том, первом варианте, написанном два месяца назад, Лида с иронией

писала, что по логике вещей теперь и секретаря окружкома Москалева надо арестовать за

то же, за что он посадил Боброва и Ковязина без санкции прокурора и без суда. Прежде

чем отнести статью в редакцию, она тогда сказала мужу:

‐ Не хочу устраивать неожиданностей. Прочти.

Пока Иван читал, она старалась отгадать, что будет: разозлится и наговорит грубостей

или, хоть обиженно хоть трудно, но все же примет критику?

У Ивана покраснела шея; еще не повернув лица, он с силой швырнул статью, и

листки, трепыхаясь в воздухе, вразброс опустились на пол. Сдерживая голос, чтобы не

разбудить детей, он сипло закричал:

‐ Прекрати свой гнилой либерализм! Оппортунистка! Ты мешаешь работать и… и

житья мне не даешь! ‐ И пошел из комнаты.

Лида едва успела крикнуть вслед: ‐ да ты совсем озверел!

Стукнула наружная дверь в коридоре. Сердце задохнулось, упало.

Лида села за свой стол, лицом к окну‚‐ так же, как сидит сейчас,‐ и взяла книгу, и

чувствовала, как всё и слух, и мысли, и нервы спины ‐ будто обращено назад, к дверям.

Глаза пробегали по строчкам, ясно видели каждую букву, но ничего не запоминалось, ни

слова‚‐ будто глаза были отключены от мозга.

Кто знает, сколько она так просидела, пока не отвлеклась от дверей, пока не поняла, что всем видом своим выражает страдание. А зачем же так? Нет, пусть он придет и

увидит, что она безмятежно спит, что ей и горя мало…

Она легла и погасила свет и долго, долго лежала в темноте, может быть два часа, пока

не услышала в прихожей железное карябанье вставляемого ключа. Тогда она вытянулась, притиснулась грудью к стене, освободив больше половины кровати, и задышала громко

как спящий человек, и это было нетрудно, потому что сердце билось тяжело и часто.

Иван вошел на цыпочках и не зажег света. Лида понимала, что спящий человек не

может так вжаться в стену и Иван знает, что она не спит, но тоже притворяется, что верит

ее сну Он не стукнул сапогами, придержал рукой пряжку, чтобы не звякнула, он делал все

чтобы не дать ей повода перестать притворяться Лида не смогла сдержать стонущего

вздоха от этой отвратительной игры, и только тут пожалуй. Иван поверил, что она спит

стонет во сне, обеспокоенная его движением, когда он тяжело лег рядом, спиной к

спине...

Никогда еще не было такой фальши между ними.

Они давно уже не могли мирно говорить о политике, споры все чаще превращались

в ссоры. А теперь после этой ужасной ночи ‐ наступило в семье молчание. И Лида по

утрам уходили из дому с одним желанием подольше не видеть мужа, отдохнуть от него.

Ближе всех в эти дни стал для Лиды Петр Ильич Хитаров, заместитеть редактора. Он

был ровесником Лиды и гимназию они кончили примерно в один и те же годы. Только

дальше учиться ему не пришлось ‐ пошел корректором в типографию, скоро начал, по его

выражению. баловаться листовками да так и присягнул на всю жизнь революционному

печатному слову.

Петр Ильич успокаивал:

‐ А ну их! Перегибы отвеются, а доброе зерно останется. Не нервничай. Лидия

Андреевна.

Лиду не совсем успокаивала это спокойствие, но все же здесь она находила

единомыслие.

Однажды они с Хитаровым пошли обедать в крайкомовскую столовую. Где еще на

лестнице чуялся крутой дух шей с солониной и квашеной капустой, не очень аппетитный

дух, но привычный, предвещающий сытость.

Было шумно и людно. Со всех столов поднимались пахучие парки, повсюду звякали

ложки. Петр Ильич придержался у пестрой стенгазеты, которая называлась ‹Шумовка», и, хлопнув по ней костяшками пальцев, громко сказал:

‐ Почему «Шумовка», когда надо «Шамовка»?

За ближними столами засмеялись, а он с видом артиста, выходящего на бис, прошагал дальше, легонько поддерживая Лиду под локоть.

Вдруг в стороне Лида увидела Ивана. Он сидел за столом с двумя женщинами, а

четвертое место пустовало, одна женщина была маленькая. белокурая. другая – крупная, чернявая, с темным пушком над губами.

Первым порывом было извиниться перед Хитаровым и сесть на то свободное место, принадлежащее ей больше, чем кому бы то ни было. Среди всех этих товарищей по

работе, заполнивших столовку, общих у нее с Иваном, может быть, развеется

невыносимое молчание, которое установилось дома. Лучше спорить и ссориться, чем

молчать и бежать из дому, только чтобы отдохнуть душой...

Иван увидел Лиду. Она это прекрасно уловила: не посмотрел на нее, а лишь

скользнул взглядом совсем близко и сейчас же склонил голову к белокурой женщине... И

Лида не остановилась, только чуть запнулась, и Хитаров покрепче поддержал ее за

локоть... Шум отдалился, будто заложило уши, и она осталась одна, и никого не видела, но ей казалось, что все смотрят на нее, Здесь чуть не каждый знает, что они муж и жена, и

все видят, что они не вместе.

...Иван не посмотрел на нее... Именно это было ужасно, а вовсе не то, что сидит он с

другими женщинами. Эго чепуха, она и сама пришла с другим мужчиной.

Она долго смотрела в меню, где без всякого выбора перечислялись два блюда

сегодняшнего обеда. Она пыталась разгадать, что же сейчас на сердце у Ивана, и как бы

проецировала на него свои переживания ‐ и ужасалась: ведь и ему, конечно, хочется

бежать от нее, ведь над ним висит угроза неопубликованной статьи, ему тоже хочется

отдохнуть душой, утомленной семейным разладом.

Кто их знает, что это за женщины (правда, их физиономии изредка мелькают на

разных совещаниях)! Может быть, они без семьи, может быть, они и ловят таких, кто

устал с принципиальными женами?.. Лида чувствовала, что ревнует Ивана, унизительно и

мелко ревнует...

Она уж и не помнит, как закончила тот обед.

Гордость не позволила спросить мужа об этих женщинах и упрекнуть за то, что не

взглянул на нее. А сам Иван ничего не сказал, будто, действительно, не видел жену в

столовой. И это лишь усилило подозрения. С тех пор, когда они бывают близки, ей все

кажется, что не по ней соскучился муж, а только по ее телу, может быть вообще по телу ‐

женщины, и вовсе не обязательно, что этой женщиной оказалась жена.

Лида читала у Маркса, что между людьми коммунистического общества будет

прозрачная ясность отношений. Эти слова были для нее как символ веры: прозрачная

ясность отношений! А если ее нет, если все мутно и неверно, то мельчают и уродуются

чувства, и место любви занимает ревность. Должно быть, ревность‐это и есть

изуродованная замутненностью отношений любовь. Разве она думала когда, что унизится

до таких некрасивых и мелких страданий!..

...Все это случилось месяца полтора назад. А позавчера, когда наконец‐то сдали

статью в набор для сегодняшнего номера, она убедилась, что напрасны были и та ужасная

ночь, и ее принципиальность перед мужем, и унижение ревности. Иван все равно

победил, сам не зная об этом до сегодняшнего утра, пока не прочитал газету.

Ведь позавчера редактор, поморщившись‚ вычеркнул концовку, в которой Лида

критиковала Москалева.

Это называется принципиальностью? ‐ спросила Лида, глядя на синие кресты от

редакторского карандаша. ‐ Сталин в своей статье, невзирая на чины, бьет по всем

перегибщикам.

Лицо редактора осталось неподвижным, он только поднял тяжелые, набрякшие

веки, помолчал и снова опустил их, глядя на перечеркнутые листки.

‐ Когда Сталин прошлой зимой был у нас в Сибири, он поснимал уйму секретарей, председателей и прокуроров за медлительность в карательных мерах. Многих из них

тотчас поарестовывали. Знаете вы об этом?

‐ Слышала мельком, но думала ‐ преувеличивают.

Редактор сказал чуть грустно, с упреком: