‐ Мне довелось в двух районах на Алтае сопровождать Сталина.

Лида чувствовала себя пришибленной... Вот и кончился ее спор с мужем. А так‐то

легко быть победителем, Иван, так не прибавится к тебе уважения...

‐ Но... как это... совместить с его статьей? ‐ спросила Лида. ‐ Не знаю.

С тех пор Лида все думает, все пытается оправдать разлад у вождя между словом и

делом, но только и вытекала из этого разлада невероятная дилемма: или Сталин

публичным гуманным жестом прикрывает жестокость своей политики, или он искренне

требует от других соблюдения законности, считая, что для него‐то законы не писаны.

Такого еще не было в партии, такое невозможно было при Ленине...

...Вот он, победитель, позади охорашивается перед зеркалом. Он спозаранку

побрился, вычистил сапоги, Елена Ивановна подшила ему свежий подворотничок к

гимнастерке. Словно собирается не на службу, а на свидание

Звякнул флакон, запахло духами.

‐ Оставь в покое мои духи, ‐ сказала Лида, страдая от мелочности собственных

подозрений.

‐ Я чуток,‐ попросил Иван. ‐ Поеду на съезд ‐ опять привезу.

‐ Не уверена, что они будут предназначены мне.

После короткой паузы Иван спросил:

‐ А кому же?

Эту паузу Лида еле переждала и лишь тогда обернулась. Иван пригнулся к зеркалу, которое было прислонено к стене, а снизу упиралось в гвоздики, вбитые в туалетный

столик. Лида увидела вблизи упрямый затылок мужа, а в глубине ‐ отражение лица: чисто

выбритую скуластую щеку и карий глаз, жестко глядящий на нее из зеркала.

‐ Ты вот что, сказал Иван сквозь зубы. ‐ Статейку твою резанули, так ты на меня

взъерепенилась?

Молодой и кудрявый, в поскрипывающих сапогах, в отглаженной гимнастерке, на

которой были разогнаны складочки, он пошел к двери и, прежде чем открыть ее, прибавил весело, примирительно:

‐ Поперед батьки в пекло сунулась ‐ вот и вся ситуация.

Лида, с тоской ожидая, что он уйдет, сказала:

‐ Все вы сильны задним умом.

Иван усмехнулся:

‐ А у тебя все‐таки правые настроения, ей‐богу!

‐ Зато за ваши левые Сталин вас стукнул.

‐ Ну‐ну! Я сам стукнул Боброва с Ковязиным.

Он вышел, в коридоре его голос смешался с детскими голосами, что‐то любовно

проговорила Елена Ивановна. Щелкнул замок входной двери. Лида сидела, закрыв глаза, ощущая лицом теплую струю солнца через круглую отдушину в замерзшем окне, и

казалось ей, что Иван ушел навсегда.

Скоро и Лида собралась из дому. В редакции она будет заниматься тем же, чем и

Москалев в своем окружкоме, семфондом, дефтоварами и ликвидацией кулачества, как

класса, Те же дела, те же цели. Так почему ж нету лада в семье?

Кирпичное побеленное здание редакции, обросшее с боков и тыла деревянными

домами, стояло на углу улиц Советской и Коммунистической ‐вряд ли найти удачнее

место для печатного органа советской власти и коммунистической партии, для органа

крайкома и крайисполкома. Здание было спланировано с гениальной примитивностью: из конца в конец‐коридор, прямой и темный как дуло у пушки, а по обе стороны‐двери, двери, двери.

Двери открывались и захлопывались, люди наискосок пересекали коридор, сталкивались друг с другом. взмахивая бумагами, и голоса их смешивались со стрекотом

«Ундервудов».

Пока Лида добралась до своей литсотруднической клетушки, где едва умещались стол

и два стула, но которая тоже именовалась кабинетом, она уже знала последние новости: правительство приняло решение о строительстве первых городов социалистического типа

Сталинград, Новосибирск, Магнитогорск, Сталинск, Прокопьевск; за декаду марта по

Сибирскому краю предано суду 80 кулаков: на коксострое в Кузбассе произошел о6вал

тепляка, обнаружено, что он строился без проекта.

В ее «кабинет» зашел завотделом колхозного строительства, худенький живчик со

смешной фамилией Ворюгин, с безмятежными, ясными глазами. Даже когда он сердился, глаза оставались безмятежными, будто не имели отношения к переживаниям своего

обладателя.

‐ Поздравляю со статьей, ‐ и сказал он,‐ Вот в данной обстановке ‐ своевременно.

Он подытоживал спор, ибо по выступления Сталина был против статьи о Кожурихе.

Лида все же поблагодарила за поздравление, хотя не удержалась:

‐ Своевременно ‐ потому что теперь бесспорно? Директива есть? Не так ли?

‐ Эх, Москалева! ‐ покачал с бочка на бочок головой Ворюгин и обдал ее лучезарным

светом глаз. ‐ Уменье газетчика в том, чтобы чутко следить за всеми оттенками в

изменении политики и мгновенно их подхватывать.

‐ А если не только следить и подхватывать, но самому вносить оттенки?

Ворюгин еще шире открыл глаза и нахмурил брови. от этого его лицо отобразило не

поймешь что‐то ли удивление, то ли негодование.

‐ Это какие оттенки ты хочешь вносить в политику?‐ спросил он, оглянувшись на

дверь.

Лида усмехнулась:

‐ Какие ты Ждешь сверху. ‐ Я сверху не жду, ‐ построжел Ворюгин, ‐ для меня ясно

одно‚‐ не знаю, как ты думаешь, а я убежден, что колхозы надо сейчас особенно

укреплять.

‐ Так это Сталин сказал. Это убеждение ты, кажется, не выстрадал.

‐ Интересно, почему я должен иметь убеждения иные, чем у товарища Сталина? Н‐не

того... Не того. Москалева!

Когда Ворюгин ушел, Лида, придвигая гренки, уже не первый раз подивилась

капризной логике в мышлении завотделом колхозного строительства и подумала: «Муж в

правых настроениях обвинил, а этот, наверное, вообще контриком считает».

Через некоторое время дверь приоткрылась, и в щели мелькнуло пенсне.

‐ Простите, можно? ‐ спросил мягкий, благородный голос.

Вошел пожилой человек в пальто с потрепанным воротником шалью, в высокой

меховой «нэпмановской» шапке. В таком одеянии сейчас, в тридцатом году, осмеливались ходить только старые «спецы», а настоящие нэпманы поспешили сменить

эту классовую шкуру на полушубки и треухи.

На полном, высокомерном лице, вошедшего странно было видеть выражение

робости.

‐ Не знаю, к кому обратиться, сказал он, приподнимая шапку. ‐ Итеэр нашего треста

поручили мне передать в газету коллективное письмо.

Лида питала слабость к интеллигентным людям. Она вышла из‐за стола, пожала

посетителю руку:

‐ Садитесь, пожалуйста. Вот раздеться тут негде, извините.

‐ Господи, не беспокойтесь, благодарю вас‚‐ забормотал гость, снова берясь за шапку

и теперь уже снимая ее. Он втиснулся на скрипучем стуле между столом и стеною.

Лида вяла письмо, которое называлось: «Каленым железом выжжем

вредительство». Речь шла об обвале тепляка на Коксострое.

Вы уже знаете об этом ?‐ удивилась она, ‐ мы только ночью подучили сообщение.

‐ Мы узнали раньше. Это касается нашего треста,‐ сказал инженер.

‐ А вредители уже разоблачены?

‐ И ваша подпись тут есть?

‐ Как вам сказать? На строительстве кое‐кого арестовали. Сейчас копаются... м‐м...

ищут в тресте.

Лида чувствовала, что не по душе это письмо инженеру. Она с сожалением взглянула

на грузного, робеющего человека. Он, кажется, не верит во вредительство, но

подписывает письмо, наверное, он старается быть в ногу суровыми законами эпохи, но

это дается нелегко старому интеллигенту.

‐ Не рано ли писать о вредительстве, если еще не выяснено ‐ спросила она. Ведь там

может оказаться просто неумение, тупость, бесхозяйственность, а вовсе не сознательная

враждебность.

‐ Н‐не знаю, ‐ инженер пытливо посмотрел на нее; надев пенсне. он снова обрел

высокомерный вид. ‐ Я беспартийный. Коллектив меня обязал...

Ну, а ваше мнение?

‐ Мне хочется быть откровенным...Он легонько подчеркнул: ‐ С вами. Переложив с

колен папку на кипу бумаг на краю стола, он подался вперед. ‐ Не знаю, уместен ли такой

разговор в этих строгих стенах?

Задетая Лида холодно сказала:

‐ В этих честных стенах уместен любой разговор.

‐ Извините, я не хочу усомниться... Наоборот. Я чувствую к вам доверие.

Лида опустила глаза, чтобы не выдать внезапной настороженности, но тут же

подняла их, доброжелательно посмотрела в лицо инженеру. Ей вспомнился старик в

Кожурихе, которого она приняла за кулака, а старик‐то оказался наш,

‐Я слушаю ‐ сказала она как можно мягче. чтобы не спугнуть откровенности.

‐ Вы правы, легко у нас приклеивают ярлыки. Возьмите хотя бы таких людей, как я, имеющих отношение к планированию. Ну, прямо же чувствует; себя терроризованным.

Недоучтешь возможностей ‐ вредитель. Возьмешь слишком высокие темпы ‐ вредитель.

Словом ни взад ни вперед. Плюс к этому, неустроенность быта нехватка то того, то

другого.

Вас снабжают лучше, чем рабочих ‐ сказала Лида и подумала: «Иван бы такого в ГПУ

отправил»

‐ Не только в этом дело. Чувствуешь, как из творца превращаешься в рабского

исполнителя, как вырождается твоя инженерная мысль.

Она смотрела на осуловатое лицо, на золотую дужку пенсне, на потертый мех

широкого воротника, сходящегося на груди, и хотелось ей помочь инженеру избавиться

от этой робкой ненависти к борьбе, к той Классовой борьбе, в которую он помимо воли

оказался втянут

‐ Перегибы у нас есть, но сама партия бьет по ним, сказала она. ‐ Нехватки у нас

ужасные, потому что мы нищая страна, Разве большевики скрывают это?

‐ Н‐нег, не скрывают… Э... простите, я у вас совершенно нагло отнимаю время.

‐ Прошу вас, послушайте меня‚ умоляюще сказала Лида с такой искренностью, что

инженер снова плотнее сел на стуле, а она торопливо продолжала: ‐ Вы поймите главное.

Всемирная правда очень проста, ее не в силах постичь только те, кто не хочет постигать.

Интеллигенция живет лучше в мирные дни капитализма, чем в революционные дни

всеобщего перелома. С этим вы, конечно, согласны? Но девять десятых народа живет

невыносимо и не должно так жить, ради спокойствия интеллигенции. Пусть во время

революции станет трудно интеллигенции, пусть еще даже ухудшится жизнь всего народа, но без этого народ никогда не станет весь на уровень интеллигенции. Никогда ‐ без этого!

Вы понимаете?

Эту правду я принимаю‚ печально сказал инженер, ‐ Но у Меня одна жизнь, и я не

виноват, что угодил в дни всеобщего перелома.

Лида встала, поднялся и инженер. Лида с разочарованием смотрела на него:

‐ А это уже обычная мещанская философия. И тут я ничем помочь не могу. Письмо

оставьте. Получим уточнения ‐ и обязательно опубликуем. До свидания.

Широкая спина инженера, гладко обтянутая дорогим, кое‐где залоснившимся

материалом, осторожно и грузно исчезла в дверях.

…А ведь, в самом деле, его могут запросто посадить, повторы он свои слова где‐то в

тресте ‐ и готово: «антисоветская агитация». Интересно, как ему доверили письмо?

Наверное, таится инженер, дрожит втихомолку, и только ее, Лидино, немного опасное

нынче свойство ‐ вызывать доверие у людей ‐ вырвало у него откровенность. Неужели

наша партия настолько слаба, чтобы записывать в свои противники этого жалкого

старика? Он ведь готов честно делать свое инженерское дело, только не надо вытесывать

из него политика. Все равно он не станет коммунистом и не одолеет в себе робкой

ненависти к ожесточению классовой борьбы.

Недавно Лиду поразила метаморфоза одного понятия. Где‐то в очереди она услышала

такую ругань: ‐ «Паразит, тебя надо ликвидировать, как класс!» В партийном лозунге, провозглашающем ликвидацию кулачества, особо добавлено ‐ «как класса». Этим

подчеркивается не физическое уничтожение кулаков, а социальная ликвидация их

классового состояния. Но в народе именно это добавление приобрело самый грозный

смысл. «Паразит, тебя надо ликвидировать, как класс!» ‐ это возвращало к понятиям

гражданской войны, когда вместо «расстрелять» говорили «ликвидировать», когда не у

стенки, так в бою был уничтожен целый класс ‐ дворянский.

Тезис Энгельса гласил, что наша задача облегчить даже бауэрам переход к новому

способу производства. Но, говорил Энгельс, если они не сделают для себя необходимых

выводов, то марксисты ничем не смогут им помочь.

Народ поднимается на революцию всегда ожесточенный, всегда доведенный до

предела. И горе тем, кто, сопротивляясь, ожесточит его еще больше. Кулаки ничего не