такой высокой спинкой, будто это был трон. Едва ли это кресло не переходило резкому, совдепу, горкому в наследство от томского губернатора.

Степан Николаевич сидел по другую сторону стола в низком кожаном кресле и курил

трубку. Иван не любил табачного запаха, но сочувствовал курящим и никогда не

испытывал их терпения. Тем более, что трубка шла Байкову.

Он был низенький, основательный, с крутым ироническим лицом. Слушая

собеседника, он вытягивал плоско сжатые губы, и они в таком виде выразительно

передавали то согласие, то сомнение, то насмешку или раздумье. Когда он смеялся, губы

тоже не размыкались, а одновременно и растягивались и выпячивались, и звуки были

похожи на те, которые издает младенец. пуская бульбы: пфф‐пфф! Круглые щеки

поджимали набрякшие нижние веки, и маленькие глаза лукаво жмурились.

‐ У нас надо чистить и чистить‚ ‐ сказал он. ‐ Околачивался тут Карл Радек ЦК

отправил его на время подальше от Москвы: без права печататься, но лекции читать

разрешили. ‐ Байков многозначительно вытянул сплющенные губы, потом разжал их, чтобы вставить трубку, и продолжал, поглядывая из‐за дыма: ‐ Свой душок он оставил

здесь? Конечно! Перед отъездом он разоткровенничался. Оказывается, один возчик ‐

лишенец за участие в ‚ антисоветском восстании, окрестьянившийся эсер‚ ‐ привез ему

письмо от оппозиционеров из Нарыма. Радек спросил, почему он, эсер, антисоветчик, возит письма от оппозиционеров, которые называют себя коммунистами. А возчик и

отвечает: «Ну, чего там, ведь вы и мы одинаково страдаем и одинаково хотим

демократии… Пфф‐пфф‐пфф!.. А? Как? Одинаково хотим, демократии!… Россию чистят от

всяких элементов, а в Сибирь их пихают! Да не в Новосибирск, а куда поаппендицитней ‐

в Томск, Нарым, Колпашево. А мы тут расхлебывай.

‐То есть что такое ‐ расхлебывай? ‐ недовольно сказал Иван. ‐ Это как раз и значит, что мы с тобой не аппендицит, а находимся на важнейшем участке политической борьбы.

Здесь большевики вдвое должны быть сплоченней и бдительней, чем в других местах.

‐ Послушай! ‐ воскликнул Байков. ‐ Ты отлично сформулировал задачу, на которой

можно поднимать активность коммунистов! Это уже я тебе говорю, как специалист по

агитации.

Иван посмотрел с подозрением, не раскланивается ли агитпроп перед новым

начальством? Но на лице Степана Николаевича скорей можно было прочесть иронию, чем подхалимство.

‐ Ты чего смеешься ‐ на всякий случай спросил Москалев.

‐ Совершенно серьезно.

В этот сверкающий морозом день, в этом сумрачном кабинете Иван с любовью и

тоской вспомнил пропыленные травы за обочинами дорог своего бывшего округа.

Озимые, яровые, овес, пшеница... Ликвидируй кулачество и давай хлебозаготовки! Все

было привычно и знакомо, вплоть до того, как свить жгут для снопа. А тут тебе вузы, втузы, университет, да еще скопище оппозиционеров...

Иван подошел к карте Западносибирского края. Томский район был обведен

красным неровным овалом. На полторы сотни километров растянулся он по прямой, от

Юрги до Асино. Здесь не было сплошной степи, как в прежнем округе, здесь, кроме

колхозов и единоличных деревень, были городки, затоны, тайга ‐ и большой город Томск, еще не познанный своим новым руководителем. Москалев спланировал про себя, как

будет постепенно изучать город. Но план рухнул сразу. Позвонил директор стекольного

завода «Красное утро» и сообщил, что предприятие остановилось, потому что нет

топлива, а в гортопе заявили, что скоро и другие заводы встанут. Иван звякнул трубкой по

рычагам и прерывисто, закачал ручку аппарата то туда, то сюда, ругнул телефонистку за

то, что долго не слышит отбоя, и велел соединить с председателем горсовета. Он

попросил Трусовецкого связаться со всеми предприятиями и узнать о запасах топлива, потом позвонил второму секретарю Бальцеру, чтобы тот собирал бюро. Телефонистка

откликалась молниеносно, и он уже ласково попросил дать гараж.

Гаражом назывался сарай во дворе особняка, где жили Москалев и Трусовецкий.

Там стоял единственный в городе автомобиль «Бьюик», то ли американского, то ли

японского производства, на нем были надписи латинским шрифтом, и иероглифами. Он

был захвачен в боях на КВЖД. Другой трофейный «Бьюик» был еще только у Эйхе в

Новосибирске.

‐ В гортоп‚ ‐ сказал Иван шоферу Мише. Ничего себе, начинать деятельность с того, чтобы остановить все заводы города! Это значит сорвать поставки строящемуся Кузбассу, а там и так дело плохо: годовой план по углю выполнен на тридцать процентов. ЦК

решение принял и послал комиссию. Перья с кузбасовцев полетят, а тут еще Томск

подлежит им свинью!

Иван покосился на маленького длинноносого Мишу, на его белый воротничок и

галстук, которые виднелись из‐под отворотов шоферской кожанки, и раздраженно

подумал: «Черт ‐те что! И на рабочего человека не похож!»

На дверях кабинета заведующего гортопом висела табличка с фамилией

«Отландеров», а за дверью сидел пышущий жаром мужчина в распахнутом зимнем

пальто и в шляпе. Москалев отшатнулся, увидев на голове советского работника самую

настоящую буржуйскую шляпу…с полями, со вмятиной наверху, с ленточкой на тулье. «Ну, это только в Томске может быть!»

с негодованием подумал он и спросил:

‐ Что это у вас?

Отландеров отвернулся, оглядывая позади себя стену.

‐ На голове! ‐ загремел Иван. Завгортопом потрогал поля и, дернув плечами, пробормотал:

‐ Головной убор.

‐ Антипартийный головной убор!

Отландеров поднялся и положил шляпу на стол.

‐ Совсем смените! Да и неужели вам в ней не холодно? Садитесь. Я секретарь

горкома.

‐ Уже знаю вас, товарищ Москалев... Я‚ как‐то морозов не боюсь... Закалка с детства.

Коренной томич.

‐ Что, поэтому и топлива в городе нет? Ну‐ка, давайте сведения о своих трудах

праведных. Зашмыгали люди, они приносили какие‐то папки и шептали на ухо

Отландерову.

‐ Топлива запасено на декаду, ‐ доложил Отландеров, перелистывая подшитые

листки.

‐ Что вы делали весной, когда сплав был? ‐ стукнул кулаком Иван. Почему санной

дорогой не вывозите? Вы же совершаете политическое преступление!

Дрожащими руками Отландеров перекладывал папки:

‐ На лесоучастках нет рабсилы текучесть кадров. Гужевого транспорта не хватает.

Дорога недопоставила уголь. Объективные причины.

‐ Текучка, обезличка. Все, что необходимо ликвидировать согласно шести условиям

товарища Сталина, у вас имеется в полном букете. Если через пять дней город не будет

обеспечен топливом на полгода ‐ положите партбилет и пойдете под суд. А сейчас

поехали на склады. Москалев ходил по пыльным, промозглым складам, пинал остатки

дров и угля и говорил с унылой злостью:

‐ И это называется на декаду! ‐ Да вы же или головотяп, или прямой вредитель!

Вечером первым пришел на бюро Бальцер, отсвечивающий кругло выточенной

головой. Ему было лет сорок пять, он был самым старым из членов бюро, над нагрудным

карманом его партийки поблескивал орден Боевого Красного Знамени.

Следом явился Георгий Остапович, отдуваясь и потирая шею.

‐ Тебе тоже топлива не надо, всегда жарко? ‐усмехнулся Иван.

Оказались мы с тобой в такой парне, шо сто потов сойдет. Как Зощенко пишет: втравил ты меня в поездочку. Ну, слушайте итоги.

Больше всего запас оказался у спичечной фабрики – дней на двенадцать. Меньше

всего у «Металлиста» ‐ на три дня. У остальных ‐ от пятидневки до декады.

‐ Та‐ак,‐ Сказал Бальцер. ‐ Нужны чрезвычайные меры.

Скоро сошлись другие члены бюро. Молча занял одно из кресел Банков, попыхивая

трубочкой, еще в дверях небрежно приложил руку к шапке со звездой Подольский, начальник Томского оперсектора ОГПУ; со снятой шапкой отдал поклон директор

университета Щетинин, каждому пожал руку редактор городской газеты «Красное знамя»

Дроботов.

Когда Иван бродил по пустым складам, он чувствовал злую беспомощность перед

головотяпом из гортопа. Страшно было подумать, как мог подвести город этот

незнакомый, чужой человек, находящийся со всеми потрохами во власти Ивана, но не

связанный с ним на одной паутинкой от сердца к сердцу. И сейчас, видя рядом старого

приятеля Трусовецкого, встречая Байкова и других членов бюро ‐ самых близких

товарищей, посланных партийной судьбой, он испытывал тихое счастье облегчения.

‐ Давай, Остапыч, информируй, ‐ сказал он и. хотя слышал уже информацию, опять

под конец возмутился, будто узнал внове:

‐ Черт‐те что, товарищи! Страна, как паровой котел на пределе, дрожит от

перенапряжения, а у нас тишь да гладь, да божья благодать. Товарищ Сталин разгоняет

такие темпы, аж дух захватывает, а мы заводы останавливаем.

‐ Партия разгоняет темпы,‐ негромко поправил Байков.

‐ Ну‚ догматик, ‐ усмехнулся Иван конечно партия. Партия дала по шапке Рыкову, партия требует темпов и темпов. Мы то с Трусовецким знаем, сами на шестнадцатой

конференции утверждали пятилетку. Но кто главный исполнитель воли партии? Сталин.

Вот он сверху беспощадно и раскручивает мотор.

‐ А слыхали, какую частушку контрики пустили? ‐ опросил Подольский: Калина‐малина.

Шесть условий Сталина,

Восемнадцать Рыкова, Сто Петра Великого.

‐ Дурница какая‐то, пробормотал Георгий Остапович.

‐ Антисоветская дурница‚ ‐ уточнил Иван‚ ‐ Враг работает, будьте здоровы!

Бальцер сказал:

‐ Вернемся к топливу.‐ И стал читать предложения. ‐ Создать чрезвычайную тройку по

топливу: Москалев, Трусовецкий, Подольский. Возложить на Трусовецкого мобилизацию

гужевого транспорта, а сегодня ночью ‐ вывозку из бань, вузов и жилых домов дров и угля

на завод «Красное утро». Поручить Подольскому проверить по своей линии весь аппарат

гортопа и отправить на лесоучастки принудчиков, получивших по пятнадцать суток

принудработ. Щетинину со всех вузов и втузов отправить на дровозаготовки триста

студентов, по возвращении создать им льготные условия для сдачи сессии. Обязать

Дроботова бить тревогу в газете. Байкову обеспечить агитаторами бригады, отправляющиеся в лес. За Москалевым ‐ общее руководство и связь с начальником

Томской дороги по вопросу о задержке угля.

Байков поднял руку с трубкой:

‐ Есть добавления. Байкову выехать на лесоучастки, Бальцеру ‐ на станцию Тайга.

Сдается мне, что наш уголек свистит по магистрали, не заезжая в аппендицит.‐ И добавил:

‐ А то неловко нам перед товарищами: мне работы на три часа дали, а Бальцера совсем

обидели. Пфр‐пфр‐пфр!

‐ Ну‐ну, проветрись на морозе! ‐ согласился Иван. Бальцера намечалось в горкоме

придержать для текущих дел. К тому же, в Кузбассе прорыв ‐ на уголек надежда плохая.

Ну, да ладно, испытать все надо. Принято? Принято.

После бюро осталась чрезвычайная тройка.

Москалев составлял разнарядку на людей и гужевой транспорт, чтобы утром все это

двинуть из города. Трусовецкий и Подольский по очереди наседали на телефон, и

Москалев чувствовал по их тону, что дело начинает раскручиваться. Где‐то уже запрягали

сани, где‐то открывали полупустые склады, где‐то милиционеры выводили принудчиков, ничего не понимающих спросонья.

Добродушно‐медлительный голос Георгия Остаповича сменялся звенящим режущим

ухо голосом Подольского:

‐ ДПЗ на провод…УТК на провод… Дежурного оперативника в кабинет к Москалеву.

Подольский был резкий, лихой, красивый. Его матово белое лицо оттенялось жгучей

чернотой изящных усиков и вьющихся волос, косой падавших на лоб. Правый глаз у него

кажется был поврежден – он видел, но всегда был прищурен, будто нацеливался в

каждого, на кого смотрел.

‐ Зачем ко мне оперативника‐то вызвал? ‐ спросил Иван с улыбкой, радуясь, этому

четкому и напористому человеку.

Подольский сказал Трусовецкому:

‐ Видал? Хочет, чтоб я по телефону приказывал о вашем гортопе!