на парня, который поодаль на борозде остановил лошадь и, подняв босую ногу, ковырял

пятку.

‐ Подь‐ка сюда‚‐ гулко крикнул Цехминистрюк. 3драсте‚ ‐сказал парень, подходя и

вытягивая кисет.

‐ Здравствуй, товарищ. Как работаешь?

‐ Вчерась гектар и одну десятую вытянул. А, чо?‐ он опустил глаза на сворачиваемую

цигарку.

‐ Ударник?

‐ Нет, не записывался.

‐ Чего босой?

‐ Сапоги разбил, а чинить некому. Своему старику дал ‐ третий день ковыряет. А

работа, она не стоит. И так с пахотой застряли, след в след сеем.

‐ Почему же ты не ударник?

‐ Не записывался. Он вон записался ‐ он и ударник;

‐ Как фамилия?

‐ Жиделев. ‐ И уже сурово повторил: ‐А чо?

‐ Молодец, Жиделев! Вот что! Ты и есть настоящий ударник. В ударники

записываются не на бумаге, а плугом по земле.

На каждом шагу сталкивался Иван с подобной чепухой, но все время испытывал

бодрое и ровное состояние духа. И сам удивлялся этому, пока не понял ‐ наконец‐то

вникает в мельчайшие частицы! Ни на заводе, ни в институте, он не смог бы так

поработать. В городе наваливаются сотни проблем, и только ухватишься за одну, как уже

вопиют все другие, вытрясая душу телефонными звонками, телеграммами, письмами, совещаниями.

Партийное собрание решило направить секретаря сельсовета бригадиром в ту самую

бригаду, где рыжий «ударник» отставал от босого «отстающего».

Двух счетоводов и одного кладовщика поставили плугарями. На освободившиеся

места посадили грамотных, уважаемых стариков. С мобилизованных «в массы» Москалев

взял партийное слово, что бригада секретаря ячейки и плуги коммунистов будут

передовыми.

Он сам перекопал полки и кладовки сельпо, наскреб сто метров мануфактуры, ящик

мыла, три ‚пары сапог и наложил на все это бронь. заставил Цехминистрюка разыскать

сапожника и открыть мастерскую.

По колхозам было объявлено, что состоится премирование ударников‚ не тех, кто

записался, а кто даст высшую норму выработки. Премии были такие: пара сапог (по одной

на колхоз), двадцать метров мануфактуры, десять кусков мыла, первоочередная починка

обуви всей семье. Иван настоял, чтобы Олимпиаду премировали и мылом, и починкой.

В эти дни посевной клин вырос на 32 процента.

‐ Вот так‐то, ‐ сказал Иван Цехминистрюку.‐ А то рабскими темпами ползете. Ими из

вашей нищеты не выбраться. Теперь тебе не двадцатый год ‐ кое‐что поднакопили и для

материального стимула.

Цехминистрюк за это время привязался к Ивану, да и тот как‐то привык к этому

неповоротливому и неумелому руководителю. Они сидели в сельсовете. Цехминистрюк в

углу на табуретке чадил «козьей ножкой» и ласкал взглядом Ивана, сидевшего за

председательским столом.

Учись, учись, пока я здесь‚ ‐ говорил Москалев ‐ Нам с тобой еще долго руководить, пока смена подрастет, умелая да ученая.

‐ Вот ты, Иван Осипович, все нас бедностью попрекаешь. А наша бедность честная, большевистская. На круг семь копеек на трудодень даем, стало быть от государства

лишнего не прячем. А у соседей, в Емельяновском сельсовете, есть колхоз «Второй

большевистский сев». Там в прошлом годе на трудодень пришлось рубль семьдесят

шесть копеек да шесть килограммов хлеба.

‐ Чего, спрашивается, государству осталось?

‐ Емельяновский сельсовет у нас передовой по севу,‐ проговорил Иван, насторожившись. ‐ А колхоз этот я не знаю. И уже заработала мысль: «Неужели мы

недоучли хлебозаготовки? Неужели прячут и делят? Похоже на новый кулацкий маневр».

‐ Насчет большевистской бедности городишь ты чепуху. Весь большевизм стоит на

том, чтобы ликвидировать нищету. Сейчас ею хвалиться позорно. Ты, кстати, повесь на

сельсовете наш новый партийный лозунг, выдвинутый товарищем Сталиным: «Сделать

все колхозы большевистскими, а колхозников зажиточными».

Он говорил это, а сам думал, что спозаранку надо выезжать, что новая проблема уже

тянет к себе и надо разбираться с этим окаянным «Вторым большевистским севом».

‐ Пойду,‐ сказал он, вставая, скучным голосом, с померкшим настроением: ‐ Завтра

спозаранку поеду. Кончай сев, да еще раз напомни коммунистам: невыполнение заданий

будет рассматриваться как неумение бороться за директивы и дело партии.

Наутро снова навстречу «Бьюику» побежала дорога.

Сначала она серой полосой тянулась между черных пашен и сизых озимей, а затем

нырнула в сосново‐березовый лес. Когда она совсем было уперлась в пеструю, коричневато‐белую стену, показался крутой поворот, и «Бьюик», вывернув из колеи, прошелестел левыми колёсами по сухой прошлогодней траве. Деревья расступились, распахнув черно‐голубое пространство земли и неба. На краю поля стоял пятистенный

дом под тесовой крышей. Поодаль под навесом виднелась обмазанная глиной печь.

Возле дома трое человек дружно повернулись к приближающемуся автомобилю.

«Чистый кулацкий отруб! ‐ подумал Иван, стараясь заранее разглядеть людей.‐

Наверное, бригадир тут прижился!»

Когда Москалев назвал себя, к нему шагнул наголо обритый человек в тюбетейке, с

полным загорелым лицом, курносый, с пухлыми детскими губами.

‐ Давиденко Михаил‚— сказал он спокойно и радушно.‐ Председатель колхоза

«Второй большевистский сев».

Москалев покосился на его крепкие, округлые щеки.

Вторым представился старичок в валеной шапке, замызганной и довольно

бесформенной. Он оказался инспектором по качеству. Третий был бригадир, азиатского

типа человек, черноусый, с глубокой морщиной на переносье.

‐ Кто живет?‐ спросил Иван, указывая на избу и по своей догадке уже обращаясь к

бригадиру.

‐ Плугари да сеяльщики, да бороноволоки‚‐ ответил Давиденко и вежливо пояснил

горожанину – Это называется полевой стан.

‐ Слыхал про такие‚‐ обиделся Иван и пошел в

избу.

Горницу занимали двухъярусные нары, покрытые лоскутными одеялами, в передней

избе стояли канцелярский стол и шкаф с библиотекой, висели доска показателей и ящик с

аптечкой. Насев да уборку колхозную контору сюда переносим‚ сказал Давиденко.

‐ Сподручнее так‐то.

Москалев постоял в раздумье и сказал то, что само

вырвалось:

‐ Культурно живете.

Потом пошли на поле. Иван присел на корточки, чувствуя под сапогами мягкую, податливую землю, и зарылся руками в её влажную прохладу, добираясь до семян.

‐ Не сумлевайтесь, сказал старик. – Лично проверял. Заделка на совесть, лишь бы дал

бог лето да осень.

Всего полдня пробыл Иван в колхозе. Он видел вспаханные массивы и последний

незасеянный клин, на котором работали три конных сеялки, этот клин был раскорчеван в

прошлом году, для чего купили корчевальную машину, отдав личные сбережения в долг

колхозу. Первый взнос в 200 рублей сделал Давиденко, коммунист, председатель , недавний отделенный командир в Краснознаменной армии Блюхера.

Иван видел хороших коней, каждый из которых имел нумерованный хомут со

специальной вешалкой. На его замечание: «Гладкие у вас кони», ‐ был получен ответ:

‐ Мы их чистим мешком с овсом.

Он видел книжки колхозников, в которые каждый день вписывались трудодни. Он

узнал, что на посевной работало 42 плуга, и лошади посменно ставились на подкормку.

Он увидел людей, которые умеют хозяйствовать, и ему было стыдно за свои подозрения.

« Чертов Цехминистрюк, ‐ сердито усмехнулся он. – тоже мне нашелся гуссит –

проповедник равенства в бедности».

‐ Что, мало погостили? – спросил Давиденко. – За три года, как существуем, первый

раз видим секретаря горкома.

‐ Такое наше дело, ‐ ответил Москалев, крепко пожимая ему руку. ‐ У добрых людей

загащиваться не приходится. Дольше там гостим, где хозяева хуже.

Уже сев в машину, он опять открыл дверцу. У него давно зудело желание что‐то еще

вытянуть у добрых хозяев и только теперь оно оформилось в мысль: просьба к вам

товарищ Давиденко. А что если взять вам самый отстающий колхоз в вашем сельсовете да

навести в нём порядок с севом ? Конечно, чтобы он потом рассчитался по заработанным

вами трудодням. Пробатрачьте маленько во имя общего дела. П ‐ большевистски

возьмите отстающий буксир.

‐ Есть у нас такой сосед «Новый колос». Возьмём, товарищ Москалёв. Возьмём,‐

ответил Давиденко не очень охотно, но твёрдо.

Опять ехал «Бьюик» по коричнево‐белому лесу и молчаливый Миша неотрывно

смотрел в ветровое стекло. Покачиваясь на мягких подушках, Москалев размышлял о том, что ситуация в стране изменилась , что мы ещё сами не осознали, насколько

основательно ликвидировали кулачество и выветрили его дух из деревни. С такими

колхозами, как «Второй большевистский сев» уже, пожалуй можно «вырастать» из

чрезвычайных мер.

когда он вернулся в Томск , его ожидало два документа : Постановление СНК СССР и

ЦК ВКП(б) «О снятии недоимок по зернопоставкам и рассрочке взыскания зерновых ссуд

на три года» и «Положение о сельхоз налоге на 1933 год», по которому колхозники, не

имеющие не обобществленных доходов, освобождались от налогов.

Да, ситуация в стране изменяется, и радостно было Ивану что его размышления

полностью совпадали с мнением Центрального Комитета.

III

Разбитая семья Москалевых вся собралась в Новосибирске: её бывший глава

приехал на краевую партконференцию. Но каждый из Москалёвых продолжал жить сам

по себе, разве что бабушка с Элькой общались теснее других.

Эля училась в первом классе, и бабушка спозаранку уводила её в школу, а через три

часа вела домой и кормила. эля усаживалась за домашние задания, взобравшись на стул, на котором были положены новенькие коричневые тома Малой Советской

Энциклопедии.

Наскучавшись за утро в одиночестве, то и дело заглядывала в комнату и с умилением

покачивала головой. Она видела густые волосёнки на затылке, прямые как у матери, и

каштановые, как у отца, да белый лифчик с пуговицами вдоль спины, да худые локотки,

расставленные в разные стороны. Наконец, она не выдержала, и ласково и чуть виновато, спросила:

‐ Будеть уж глаза портить. И скажи ж ты как много детям задають. Пора уж гулять по

рыжиму дня.

Но Эля не соглашалась. Она как пошла в школу, так быстро похудела, вытянулась к

бабушкиной печали, но зато приносила «вуды» ‐ высшую оценку, означающую «вполне

удовлетворительно».

Нетерпеливей внучки ждала бабушка, когда можно пойти погулять. В конце прогулки

они встречали Васю из школы и втроем возвращались обедать.

И не догадывалась бабушка, что Васе неприятны эти встречанья: могут подумать, будто он, четвероклассник, один боится дойти до дому, когда, вообще‐то, он мог бы и сам

водить Элю, ведь учились они в одну смену. Не делал этого Вася лишь потому, что тут

выявилось полное единодушие: бабушка отказывалась отступиться от своей ежеутренней

обязанности, Васе не улыбалась перед товарищами роль няньки, мама не доверяла ему

сестренку, потому что в утренних потемках надо было переводить ее через Красный

проспект, на котором порядочно развелось автомобилей. По мнению мамы, глухая

бабушка была надежней востроухого Васи.

Дом для Васи был теперь чем‐то вроде перевалочного пункта, где надо поесть и

поспать между главными делами.

Едва доносился со двора галдеж, как он хватал пальто и шапку и, оставляя позади

возгласы бабушки, мчался по лестнице, захлебываясь от сознания, что уже опоздал.

Чтобы не терять драгоценных мгновений, он натренировал спуск с лестницы. Марш, от площадки до площадки, составлял двенадцать ступенек. Восемь маршей вело с

четвертого этажа. Вася рывком падал вперед руками на гладкие трубы перил, одновременно отталкиваясь ногами от верхней ступеньки, Руки скользили по перилам, пока ноги не стукались о следующую площадку. В восемь прыжков достигал он

первого этажа.

Ребята в доме жили бойкие и неуступчивые, но не драчливые. У отцов их у всех были

громкие звания: председатель краевой партколлегии Кузнецов, уполномоченный

Наркомвнешторга Сахно, заведующий сектором национальностей крайкома ВКП(б) Усургашев. И много еще было председателей, секретарей и завов.

Ребята не хвалились отцами: чего уж тут, котла все друг другу под стать! Они лишь

деловито, и вот тут‐то немного задаваясь своей осведомленностью, расшифровывали все