гимназии заслонились легким массивом здания на Девичьем Поле, где золотом

на фронтоне было выведено: «Высшие женские курсы», где аудитории высотою в

два этажа были покрыты стеклянными потолками, где перед амфитеатром

студенческих мест возвышался беломраморный бюст Лавуазье ‐ дивная голова, с

грустной и гордой улыбкой на женственных губах упавшая когда ‐ то под ножом

гильотины.

Даже ночные бдения на Театральной площади в очереди на лотерею, в

которой разыгрывались по утрам билеты на Шаляпина или Собинова, были ярче

самых красивых мгновений Лебединского житья, и Лида думала с восторгом:

«Боже мой! Неужели неисчерпаем мир красоты?! Кого славить за это?»

А «Свадьба Кречинского» у Корша, где зрители много хохотали, а «Дядя

Ваня» в Художественном, где многие зрители плакали!..

Лида снимала с двумя курсистками комнату в Спиридоньевском переулке, возле Малой Бронной. Это был район студенчества, ютившегося здесь по

грошевым углам.

В этой комнате, над Лидиным изголовьем, как некогда маленькая икона, висела открытка с Качаловым‐ гамсуновский Пер Баст с могучими глазами Пана…

За дверью дежурки говор не становился громче, а лишь густел от новых

голосов. Это сходились измучившиеся люди требовать хлеба, работы, жилья, вестей из соседних уездов.

Но не было ни хлеба, ни сведений в отрезанном от Воронежа городке, который стал центром беженцев и чоновских отрядов.

Сегодня не ей заниматься этими неразрешимыми делами, она может уйти

домой.

Лида поднялась и зябко натянула платок. Она прошла в примолкшей толпе, вдыхая тошнотворный запах махры, овчины и немытого тела, запах бедности и

бедования. Каждодневно тяжкой тяготой наваливалась на батраковских

коммунистов людская вера в их силу, способную вызволить всех из беды. И когда

кто‐нибудь, получивший отказ, выкрикивал Лиде в лицо матерщину, она не

испытывала ни страха, ни отвращения, только с болью ощущала за этим криком

отчаянье неоправдавшейся веры.

Мало что мог сделать для людей исполком. Но он делал все, что мог, он

сделал главное: советская власть здесь была нерушима. Да, это главное! Бухарин

после Брестского мира в панике заявил, что советская власть теперь стала чисто

формальной и что можно пойти на ее утрату. Ильич яростно обрушился на

Бухарина и назвал его высказывание странным и чудовищным...

Может быть, советская власть еще не раз отступит. Отступит ‐ но не сдастся!..

И, в конце концов, она оправдает веру народа

...Выйдя из исполкома, Лида задохнулась. Белая муть ‚с заунывным свистом

плыла вдоль улицы. Сугробы порывались ввысь. Казалось, дорога движется

навстречу непрерывной лентой и бесполезно идти по ней, потому что она потащит

назад.

Снежная пыль колола лоб, щеки , нос, и куда бы ни приходились уколы, они

болью отдавались в висках. Пробирала дрожь, но хотелось остановиться. Пусть

уносит назад, лишь бы не напрягаться, лишь бы найти какой угодно покой.

Дома лежит в сыпняке Осип Петрович. Каждое утро Елена Ивановна

прогоняла его искать работу, добывать продукты. Вялый, нерешительный, несамостоятельный, он покорно уходил, сутуля широкую спину, чтобы вечером

вернуться ни с чем. И принес он в дом только сыпной тиф.

...Тридцать изб надо пройти от исполкома до дому, Сколько она прошла?

Десять? Где же кончается эта движущаяся дорога, где же останавливается она?

Лида закрыла глаза и увидела красные круги, как будто кто надавил на веки, и услышала, как пробивается в памяти наивная мелодия стихов Саши Черного, которые прежде всегда приходили На ум в безысходные минуты:

Есть горячее солнце, наивные дети,

Драгоценная радость мелодий и книг.

Если нет, так ведь были, ведь были ж на свете

И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ.

И сама не замечала как эти мягкие, утешающие стихи бормочет с

ожесточением, подаваясь вперед с каждым слогом. Из сеней Лида пошла прямо к

печи, привалилась к горячей стенке, загнанно, мелкими вдохами вбирая теплый

воздух избы.

В кутном углу, самом отдаленном от входа, лежал Осип Петрович.

Вытянувшись в рост на подстилке, он казался громадным под кучей тряпья, служившего одеялом.

Окно над головой освещало его отекшее лицо со сверкающими глазами; они, обычно тихие и застенчивые‚ словно впервые в жизни налились гневом.

Рядом, поджав под себя ноги, сидела Таня с кружкой в руках.

‐ Самовар не ставили, ‐ печально сказала она, поднимая на Лиду взгляд. ‐

Хлеб вышел. А мама как вчера ушла, так и доси нету. На загнетке чайник, батьке

кипятила. Возьми, погрейся.

‐ Ладно, ‐ слабо отозвалась Лида и подумала: «Господи, а если еще и ‐ Ты

заболеешь, девочка? Что тогда будем делать»?

Лида откачнулась от печи и хоть не закрывала глаз, все опять заслонили

красные разбегающиеся круги. Сквозь звон в ушах донесся стук двери и

невероятно бодрый голос Елены Ивановны;

‐ Не перемерли еще тут мои? Слава богу, все живы и все до места сбились!

Круги разбежались, и Лида увидела свекровь: статную, несмотря на

неуклюжую одежонку, румяную с мороза, белозубую, сразу напомнившую Ивана.

‐ А хозяева убегли‐таки? ‐ усмехнулась она, взглянув на высокий коник в

красном углу, желтеющий голыми досками. ‐ Хворобы испугались. Хай бегуть!

Сами барствовать будем! К соседям что ли, они убрались?

‐ Где ты пропала, мама? С упреком спросила Таня.

‐ А я аж у деревню подалась, ‐ Лихо тряхнула головой Елена Ивановна, сбрасывая на плечи шаль и вытаскивая из узелка бутылочку и мешочек. ‐

Разжилась мукою да постным маслом. Оладьев вам настряпаю.

Лида смотрела на свой ‚край постели, у самого коника, и не решалась

шагнуть по плывущему полу. Так далеко были и лоскутное Одеяло на двоих, и две

серые бессменные простыни, отданные ей и Тане!

‐ Ох, Лидия, видать, и ты захворала,‐ невыразительно, будто пробиваясь

сквозь дрему, раздался голос свекрови.

Не оборачиваясь, Лида кивнула‚ и вяло опустилась на колени, услышав под

собой шуршанье соломы. И вся растворилась в темноте, вся перестала

существовать, до последней клеточки тела.

…Первыми возродились ноги: ломота прошла по костям, стянула икры.

Потом обозначился рот ‐ комок сухой боли. Язык был утыкан множеством заноз, они цеплялись за шершавое нёбо. Требовалось попросить воды, но не было тела и

не было голоса.

Сквозь тяжелые ресницы Лида увидела в темноте белый круг Таниного лица

и почувствовала молодой вкус воды. Вода забулькала в горле, охолодила

желудок, и вслед за ее током ощутились грудь, живот ‐ все тело.

Забытье теперь нарушалось каждую минуту, но, странно, всякий раз

менялось время: то сумерки, то дневной свет, то ночь. И это казалось обманом, потому что Таня так и продолжала сидеть то у одного, то у другого края общей

постели.

Теперь тело чувствовалось беспрерывно. Болели бока, ломило спину. И

снилось одно и то же: будто она натирает между пальцами шершавые шарики.

Они были то

такими маленькими, что с трудом удерживались в щепотке, то вырастали так, что их еле можно было ухватить. От нудного трения, от упругой шероховатости

шариков ныли пальцы и было тягостно.

Однажды Лида очнулась от мужских голосов: «Наверное, вернулся Ваня, а

Осип Петрович выздоровел и они разговаривают», ‐ подумала она. Стало так

хорошо,

что не хотелось ни шевелиться, ни открывать глаза.

‐ …товарищ Москалева, ‐ сказал кто‐то сиплым шепотом.

Лида поняла, что это пришли из исполкома. Конечно, они должны были

прийти, товарищи коммунисты

‐ Здравствуйте, товарищи! ‐ крикнула Лида…

‐ Стонет, ‐ шепотом сказал тот же голос, отдаляясь. Потом Лида опять

очнулась от громкого Таниного плача.

‐ Не пущу я тебя, не пущу! Тебя трясет всю, жар у тебя. Батька совсем плохой

стал, а теперь еще ты доходилась. Не пущу!

Елена Ивановна тихо, с запинками, бормотала:

‐ Цыц, ты! Все помрем, так‐то сидючи. Разок схожу. Запас чтоб у доме был. А

тогда уж свалюсь. А то и ходить некому будеть…

…Потом Лида услышала тихие всхлипывания прямо над собой. Она смогла, наконец, открыть глаза и увидела Таню. Только Таня сидела не на постели, как

обычно, а на табуретке между Лидой и коником. На конике кто‐то лежал, громоздкий, накрытый серою простыней.

‐ Что с мамой? ‐ спросила Лида…

Лежит мама, захворала. А отец у нас помер,‐ сказала Таня и сползла с

табуретки, упала к Лиде на грудь и облегченно зарыдала в голос.

Посреди постели, с закрытыми глазами, откинувшись навзничь, тяжело

дышала Елена Ивановна. Лида с трудом подняла к Таниной голове свою слабую

руку. Она перебирала густые волосы, ощущала теплый, подрагивающий затылок, и ей было страшно за все, пережитое Таней.

Она зашевелилась, пытаясь подняться. Таня вопросительно вскинула свои

карие глаза, заплаканные и страдальческие. Когда Лида встала на колени перед

коником, упираясь дрожащими руками в табуретку, Таня набросила ей на плечи

Одеяло, как плащ, и тихо отвернула простыню с лица покойника.

Кудрявые волосы Осипа Петровича, зачесанные назад, распрямились и

обтянули череп. Чуть отвалившийся рот, казалось, был лишен губ, зияла лишь

черная щель.

Когда Лида видела его в последний ‚раз, она не сказала ему ни слова, готова

была упрекнуть за то, что принес в дом болезнь. А он тогда лежал совсем

беспомощный и, наверное, собирался уже проститься со всеми. Он был хороший

человек, работящий и добрый, только не умел жить выбитым из привычной

жизни. А кто умеет так жить? Она тоже не умеет.

Когда Лида познакомилась с семьей Москалевых, он работал на мельнице у

купца в Меловом. Он возвращался домой с убеленными кудрями, долго мылся, надевал чистое и усаживался с книжкою в уголок. Он любил читать, он знал

наслаждение книгой и в этом быстро сошелся с невесткой. Елена Ивановна, бывало, все ходила около и, сердясь‚ исподнизу выбивала у него книжку;

‐ Будет уж, грамотей! По хозяйству займись!

Теперь Елена Ивановна тоже, должно быть, раскаялась в том, что выбивала у

него книгу из рук. Боже мой, как виноваты люди друг перед другом, как

несовершенны их отношения, как тяжела вина живых перед каждым умершим!

Лида плакала, чувствуя, что слабеет от слез. Она опять легла, не имея сил

даже вытереть мокрые щеки.

‐ О‐о‐ой! О‐о‐ой! ‐ басовито завыла Елена Ивановы на, закидывая голову и

выгибаясь,‐ Грудь печет!

Она разевала рот с силой то стягивала, то растягивала губы будто пыталась

освободить десны от чего‐то на липшего на них.

Таня бросилась к ней с кружкой воды. Но она мотала головой и продолжала

стонать. Потом вдруг вся осела только губы дергались в слабой судороге.

Таня затеребила мать, приговаривая:

‐ Мама, мама! Ох, да что ж это? Да она не дышит.

Она не обратилась к Лиде, будто той не было рядом, вскочила и как была ‐

раздетая, простоволосая выбежала из избы.

Лида с ужасом отвернулась от Елены Ивановны и увидела неподвижное лицо

покойника, выточенное из серого камня.

Таня принесла в кружке надломанные сосульки и с разбегу опустилась перед

матерью. Пропихнула ей в рот кусочек льда, та коротко вздохнула. С каждой

новой льдинкой раздавался вздох. Наконец, Елена Ивановна задышала сама и

повернулась на бок. Таня уткнулась в подушку, прижалась к матери, и плечи ее

задрожали.

Потом опять закричала Елена Ивановна и замерла, и снова Таня давала ей

лед.

К вечеру придти чужие люди и наполнили комнату холодной свежестью. Они

принесли длинный гроб из неоструганных серых досок. В избе стало страшно и

торжественно. Рядом с Лидой поставили на пол гроб, пахнущий деревом и

снегом, чтобы переложить в него с коника Осипа Петровича.

Возле лица Лиды топали мокрые сапоги, а над головой тихо

переговаривались грубые голоса

Гроб с телом был поднят на коник, чужие люди отошли к дверям. Лида

поднялась на колени, опершись ручками о табуретку, и глядела на неоструганный

гроб, серую простыню, на каштановые волосы Тани, рассыпавшиеся по груди у

покойного и прикрывшие серое лицо.