эти звонкие звания. Знали они и о Москалеве, который четвертый год работает в Томске, а семья все собирается к нему переезжать.

Вася уже чувствовал неловкость и тревогу от этого затянувшегося переезда.

Ему становилось грустно и как то стесненно, когда во двор въезжал на черном

«Форде»

отец Борьки Сахно и шел к подъезду, в желтом кожаном пальто с меховым

воротником, в белых бурках. Отчаянный Борька, румяный и голубоглазый, как девчонка, становился на мгновение солидным и поднимал руку Отец с молчаливой улыбкой тоже

приветствовал его поднятой рукой.

Почти каждый день наблюдал Вася это, а своего отца видел даже не каждый месяц.

Папа всегда неожиданно появлялся из туннеля, в своей рыжей меховой куртке и круглой

шапке, и Вася с криком бросался к нему и потом на каждом слове повторял «папа», чтобы

слыша

ли все ребята.

‐ Пойдем, погуляем,‐ говорил папа и уводил Васю со двора; домой он не заходил и, посматривая на часы, виновато объяснял: ‐ Понимаешь, некогда.

Он расспрашивал о бабушке и Эльке, и Вася удивлялся:

‐ А о маме почему не спрашиваешь?

‐ Я видел маму в крайкоме‚‐ отвечал он.

Однажды папа, как всегда, застал Васю во дворе и

спросил:

‐ Кто дома?

‐ Бабушка и Элька. А мама в командировку уехала.

‐ Хорошо, что все дома, ‐ сказал папа и пошел с Васей к подъезду.

Бабушка кинулась к нему, заплакала, но тут же заворчала: И бессовестный же ты, Ванька. Все некогда старуху‐мать навестить. Всю жизнь ему

некоща. Когда нас к себе заберешь?

‐ Летом, летом,— объяснял папа, и краснел, и был

очень смущенный.

Вася улыбался и сочувственно думал: «Вот ведь взрослый, а все равно— сын, и тоже

перед своей мамой как мальчишка».

Папа раскрыл чемоданчик, который принес с собой, и всем роздал подарки: Эльке ‐

нарядное платье, бабушке ‐ материал на кофту и юбку, а Васе—роскошный костюм для

школы: гимнастерку военного цвета, синие галифе и хромовые сапоги.

Потом сидели и пили чай с печеньем и конфетами которые тоже принес папа. В свою

комнату он и не заглянул, все был в детской да в кухне. Под конец Вася

примолк, ему стало тоскливо от того, что папа скоро уйдет надолго, а потом приедет

мама, и так и будут они тут поодиночке. А уж как давно он не видел их вместе!..

После встреч с папой Вася снова чувствовал себя во дворе полноправно, а потом

проходили дни, и он сталкивался близко опять только с чужими отцами

У тощего и нервного Левки Кузнецова отец был сутулый, сумрачный, ребята его

побаивались. Казалось, что вместо губ у него только и есть, что толстые усы: они

не продольно протягивались над губой, а были начесаны на рот.

Но когда Левка затащил Васю к себе, этот человек, вызывающий робость, узнав, что

перед ним Москалев, улыбнулся, и в седоватых зарослях усов зарозовела нижняя губа:

‐ То‐то я гляжу, такой же носатый, как отец! Ну, Левушка, веди, веди гостя, скоро чай

пить станем.

Он взял Васю за плечи и поставил лицом к комнате.

‐ Папа, покажи ему свои кандалы,‐ сзади сказал Лева.

Вася и раньше знал, что Максим Максимович Кузнецов сидел в царских тюрьмах. Но

теперь он увидел настоящие кандалы: потемневшую от времени короткую цепь с

разинутыми пастями наручников.

‐ Еще в первую революцию, в пятом году, сбили их с меня восставшие рабочие; замочки с тех пор и повреждены ‐ не защелкиваются. Сбили их с меня и сказали: схорони‐ка на память.

‐ Музей давно их просит, а он не отдает, ‐ с гордостью сказал Левка.

Максим Максимович продолжал свое:

‐ Из каторжной тюрьмы, помню, нас на руках несли. Поверх голов Далеко видно, и

сердце замирает: сила могутная поднялась! Потом мы поняли, что поднялась еще не вся

наша сила. Вот в семнадцатом ‐ там да! И замечаете ли вы, парни, что сила наша растет

да растет? Скоро и вы свои силенки подкинете.

Вася украдкой посматривал на волосатые руки, которые когда‐то были схвачены

железными пастями...

Ему вроде бы никто и не говорил особых слов о непобедимости революции, но он

всегда чувствует нашу непобедимость, даже когда и не думает об этом. Это живее с

незапамятных времен, может быть с фотографии Ленина, оттиснутой на железе, с

рассказа в «Мурзилке» о том, как рабочие на броневиках разгромили юнкеров, захвативших типографию, и выпустили газету с призывом бить буржуев. Тогда

разгромили, еще до советской власти. А теперь‐то и совсем ‐ что уж говорить!

После чая, когда Вася пошел одеваться, Кузнецов

потрепал его по макушке, вызвав: памяти смутный образ Шенфельда из Воронежа, и

спросил:

‐ Отца давно видел?

Васе почудилось, что его жалеют, и он угрюмо ответил:

‐ Давно.

Во дворе превращалась в игру каждая просмотренная кинокартина или прочитанная

книга. Игра, как эпидемия, захватывала всех и бушевала до тех пор, пока не

вытеснялась новой. В кинотеатре «Юнгштурм» всем скопом смотрели

американский боевик о диких мустангах и ковбоях. На другой день братья

Усургашевы вынесли длинные лассо, сделанные из бельевых веревок.

Братья были ойротами. Старший, лет шестнадцати,

Эркемен, напоминал индейца из книг Фенимора Купера: желто‐смуглое лицо, орлиный нос и немигающие глаза с тугими веками. Второй, Николай, был такой же

смуглый, но плосколицый. Оба брата носили пышные шапки из желтого меха с

кисточками наверху. Они были высокие, а отец у них был низенький. Ходил он в меховых

сапогах с узорами, но даже эти сапоги не могли скрыть, какие у него кривые ноги.

Как только братья пустили в ход бельевые веревки, так засвирепствовала эпидемия.

Лассо закидывались друг на друга, на визжащих девчонок, на лошадей, которые

привозили продукты в склад, выросший из тех самых стен, куда Вася лазил когда‐то.

Один раз Вася тоже забросил лассо на лошадь. Та, в своих оглоблях и хомуте, покорно переступила перед ними ногами и обиженно вздернула морду. Вася больше не

стал ловить лошадей и охотно сам превратился в лошадь, когда братья Усургашевы и

Левка по праву старшинства объявили себя ковбоями.

Борька стал вожаком мустангов, а Васе досталась роль его верной подруги, кобылицы Валерии. Табун составился совсем из мелюзги. Вася тихонько ржал и рысью

увертывался от петли, и казалось ему, что он так же красиво выгибает шею и перебирает

точеными ногами, как это делала в кино белоснежная кобылица Валерия.

Потом пришла весть, что в небо взлетел первый советский стратостат «СССР». Он

поднялся на 19 тысяч метров и побил рекорд бельгийца Пикара, который одолел только

16 тысяч... Где там буржуям тягаться, если полетел СССР! 19 километров вверх по прямой!

Уй‐ю‐ю!

В небо подняться, конечно, было невозможно, поэтому стали прыгать со складской

крыши на сено, приготовленное у задней стены для лошадей. Сена было мало, и прыжки

больно отдавались в голове и в пятках. Кто, прыгал только с края крыши, тому

презрительно кричали: Эх ты, Пикар!

А кто взбирался на конек и летел оттуда, тот получал почетные имена Прокофьева, Бирнбаумана, Годунова. Васю тоже назвали Годуновым.

Это была одна жизнь, а другая была ‐ в школе.

В классе стояли длинные столы, за каждым сидело по четыре человека. Вася, как

лучший ученик, сидел за первым столом, к которому был придвинут учительский

столик.

Учительница четвертого класса Анастасия Александровна была уже старушка, хотя

быстрая и прямая. Ее седые волосы всегда были плохо причесаны, пряди вы‐

бивались из узла на затылке и висели за ушами.

Когда она садилась, то вытягивала ноги, они, должно быть, болели у все или

уставали от старости. Вася тоже вытягивал ноги, потому что если долго сгибать их в

коленях, то на галифе образуются пузыри.

‐ Кто это меня толкает? ‐ спрашивала учительница и обиженно смотрела на

впередисидящих.

Вася, подозревая себя, потому что, действительно, задел за что ‐ то под столом, бесшумно поджимал ноги. Но скоро он прямо‐таки невыносимо ощущал, как

натягивается на коленях синее сукно и превращается в пузыри, и помаленьку опять

вытягивал ноги.

Учительница заглядывая под стол восклицала:

Ты что это, Вася, балуешься? Оставь меня в покое.

Весь вспыхнув, Вася говорил:

‐ Простите, Анастасия Александровна. Я думал, что это не я.

Он виновато улыбался, чувствуя, что учительница, хоть и сердится, но вовсе не

меняет доброго отношения к нему.

Отцовский костюм, единственный такой в школе, доставлял и другие неприятности.

Его возненавидел один шестиклассник, маленький, грязно‐бледный, с сиплым, как у взрослого, голосом. Он подошел к Васе на перемене, прижался плечом и, воняя

табаком, просипел:

‐ Чего, падла, вырядился? Фра‐антик! Знаешь меня? Я закаменский. Мы тебе

порежем твои хромки.

Вася испугался. По всему городу ходила слава про закаменских: все как один

хулиганы и ходят с финками. Он отступил, но закаменский шагнул следом, все

прижимаясь плечом, и ткнул Васю в бок. Вася ударил его по руке. Тот, отшатнувшись, короткими рывками повертел головой, оглядываясь, и прошипел:

‐ Ну, всё! На улицу ‐ не выходи!

С тех пор он постоянно задевал Васю, плевал ему на сапоги, но на улице поймать не

мог, так как у шестиклассников было больше уроков.

И все же встреча состоялась. Вася шел из школы и возле нового дома со сплошными

стеклянными лентами этажей, с огромными часами на прямоугольной башне, собрался было перейти Красный проспект, как услышал леденящий сип:

‐ Вот он, франтик!

Закаменский улыбался, собрав возле рта морщины. Рядом стоял парень лет

двадцати, с длинными, болтающимися у колен руками. Вася хотел бежать, но длинные

руки намертво схватили его за локти. Парень повернул его к себе спиной и сказал

равнодушно:

‐ Бей.

Закаменский ударил Васю по лицу кулаком, сжатым

в длинном рукаве полушубка.

Вася словно оглох, словно совсем потерялся на люд‐

ной улице,‐ не от боли, было совсем не больно, а от одиночества и беспомощности.

‐ Пусти... чего вам надо,— сказал он так тихо, что не услышал собственного голоса.

Но прохожие стали оглядываться и подходить. Закаменский кинулся бежать, а парень, пнув коленом Васю, заковылял неторопливо.

‐ Хулиганы! ‐ сказал кто‐то.

Парень шел, болтая руками, загребая носками вовнутрь, подергиваясь при каждом

шаге. Такой отвратительной походки Вася еще не видел. Переходя проспект мимо входа в

аллейку, он увидел бабушку и Элю, идущих по дорожке наперерез, но сделал вид, что не

заметил их. По другую сторону, на углу дома, стоял Борис, румяный и улыбающийся.

‐ Это не тебя воспитывали? ‐ весело спросил он.

‐ Как, воспитывали? ‐ не понял Вася, радуясь, что

разгоряченное морозом лицо скрывает другие краски.

‐ Да кто‐то там орал на всю улицу ‐ «Пусти!» Я даже остановился. Смотрю ‐ ты идешь.

‐ А‐а! Нет. Не знаю, не слышал. Кажется, ‚какая‐то драка была.

Ему было тягостно и стыдно и хотелось спросить: «Неужели я орал?»

Не очень уютно было жить в этом мире, но все равно ‐ интересно! По

обществоведению прорабатывали шесть условий товарища Сталина. Дома Вася со

спортивным интересом

долго занимался расшифровкой незнакомых, но важных, потому что политических, слов.

Мама заглянула в тетрадку, где были записи, продиктованные учительницей.

‐ Ох, маленький мой! ‐ воскликнула она. ‐ Это и взрослые изучают.

Ножом по сердцу резанули чувствительные слова: «маленький мой». Вася

поморщился, но промолчал.

Совсем другим тоном мама сказала:

‐ Ну, что ж, приучайся, тренируй ум, ты должен вырасти очень развитым человеком.

Ты вот восхищался полетом стратостата. Это одно из первых наших достижений, а их

должно быть и будет очень много. Ты, конечно, знаешь о «Челюскине»?

‐ Ого! Еще бы. Он позавчера разорвал все‐таки ледяное кольцо недалеко от

Берингова пролива.

‐ Ну, вот видишь… Мы, наконец, ликвидировали в нашей стране враждебные классы, и теперь все силы у нас свободны для больших и светлых дел. Поэтому и надо приводить

в порядок хозяйство. Товарищ Сталин как раз говорит об этом... Давай‐ка я тебе помогу.

Мама стала рассказывать, и страшноватые слова «обезличка», «хозрасчет» словно

вылуплялись из скорлупы и становились простыми и понятными.

На перемене Вася авторитетно растолковывал приунывшим соклассникам, что такое