‐ А ну, Джек, дай лапу ‐ смеясь, сказал Вася, с удовольствием рассматривая

интересного пса: его светло‐коричневая, почти оранжевая шерсть была так коротка, что

он казался голым, морда была тупоносая, с выпученными глазами, но симпатичная, уши и

хвост обрублены.

Джек смотрел на папу страдальческим взглядом, а в сторону Васиной руки молча

сбоку приподнял отвислую верхнюю губу.

‐ Ну‐ну! ‐ прикрикнул папа. ‐ Давай!

Джек плямкнул губами, словно вздохнул, и, обиженно отводя выпученные глаза, подал Васе лапу. Осторожно погладив его по спине, Вася спросил:

‐ Он, что, помесь бульдога с кем‐то?

‐ Это не помесь, сказал папа.‐ Чистокровный японский бульдог. Заметь, он

посимпатичней английских бульдогов ‐ морда не зверская, и задние ноги нормально

развиты.

Вася входил в дом с чувством внезапного и огромного обогащения собственной

жизни. Во дворе осталась оранжевая машина, на которой можно когда угодно ездить, впереди, стуча когтями по ступенькам, бежал некий бульдог Джек

На верхней площадке уже дожидалась домработница Поля, низенькая, широкая и

миловидная.

Квартира была такая большая, что Поля как ушла с чемоданом вглубь, так и пропала, и Джек затерялся тоже.

Когда дети в прихожей сняли пальто, папа сказал громким голосом:

‐ Ну, что ж, будем осваиваться?‐ И повел их в дверь налево.

Это была скорей не комната, а небольшой зал. Середину занимал овальный стол, окруженный двенадцатью стульями с высокими резными спинками. Сбоку

стоял кожаный диван, за ним чернело пианино. У дальней стены трюмо холодно

отражало резные спинки и люстру. Еще тут были буфет с гранеными стеклами, сразу у

дверей, и полированная тумбочка в межоконном простенке. Внизу у тумбочки были

дверцы побольше выше ‐ дверцы поменьше, и все это венчалось крышкой с

наклоненными боковыми стенками, как у гробов.

Несмотря на три длинных окна и голубое небо за ними, в зале было сумрачно, как

будто на дворе тучи нашли на солнце и серые отсветы легли на пианино и на холодную

кожу дивана. Мебель стояла тяжело, раз и навсегда по своим местам, будто была

вделана в комнату, и казалось, что даже выровненный ранжир стульев никогда не

нарушается.

‐ А там кабинет, ‐ сказал папа уже негромко, показывая на дверь возле дивана.

Там был совсем сумрак, потому что единственное окно выходило куда‐то между

стенами. Пришлось зажечь свет, и он заиграл на разноцветных обрезах переплетов за

стеклами книжных шкафов. На столе стоял телефон.

Выбравшись обратно в прихожую, Вася вздохнул свободнее и по инерции заглянул в

дверь направо. Вот здесь‐то солнце играло вовсю, и тюлевые занавески на

окнах не в силах были хотя бы ослабить его. Трюмо, перед которым толпились

флаконы и коробочки, весело отражало светлые стены и голубые спинки кроватей.

Кроватей было две, сдвинутых вместе и накрытых одним огромным одеялом, какого

Вася и не видывал.

‐ Мы тут спать будем? ‐ спросил он, преодолевая подозрение, что вовсе не для

детей бывают такие одела и такие флаконы с коробочками.

И уже не был неожиданным папин ответ:

‐ У вас своя комната есть, отдельная.

‐ А кто тут спит?

‐ Тут Роза спит.

‐ Какая Роза? ‐ медленно спросил Вася, ничего не понимая, но чувствуя себя опять в

дурманном полусне от которого не очнешься в своей родной новосибирской

комнатке.

Папа помедлил с ответом, кажется, долго медлил, прежде чем сказал:

‐ Разве мама тебе ничего не говорила?

‐ Нет,‐ мотнул головой Вася, чувствуя, как нервно дернулись губы, и с недоумением, и стыдясь чего‐то, быстро взглянул на папу и поскорее отвел взгляд, потому что папа

покраснел, и жестко выступили желваки на скулах, и глаза у него были измученные.

‐ Есть такая Роза. Она скоро придет с работы. Зовите ее просто Роза.

Потом папа повел ребят через кухню, где Поля хлопотала у плиты, а Джек лежал на

коврике перед пустой миской. За кухней была уютная комнатка, с двумя кроватями, столиком, с портретом Володи Ульянова и географической картой СССР на стене.

Но Вася уже ни к чему не приглядывался, он подошел к окну и стал смотреть на

большие, недавно распустившиеся Деревья, подножия которых были усеяны прелой

прошлогодней листвой. Он смотрел на прелую листву и думал О том, что под ней любят

сидеть грузди. Он никак не мог избавиться от ощущения, что за спиной стоит чужой‐чужой

человек, которого он очень любит.

Он услышал плач Эльки и хотел было кинуться к ней, но не захотел столкнуться там с

папой.

Элька плакала навзрыд, прерывая всхлипываниями слова:

‐ Хо‐очу дом‐мой!

Папа бормотал что‐то ласково и растерянно. Васе больно было от жалости к нему, но

он, ожесточаясь, чуть ли не вслух шептал: «Пусть расстраивается. Пусть помучается.

Думал, нам с ним хорошо будет, думал, что мы обрадуемся!» и уже не мог удерживать

себя, чтобы не броситься к папе, и останавливала его только мама, которую он словно

видел в шоке такую трепетную, что чуть отвлекись. и она исчезнет... Значит, мама никогда

не приедет в Томск, значит. она осталась совсем одна, и ничего уже

не поправить, и горькое утешение можно найти лишь в

том, что хоть первый день ненавистной здесь жизни уже

проходит.

Васю давно мучили сомнения и неопределенности, но только теперь все стало ясно.

Роза ‐ жена папы. Эго называется мачеха. К черту! Мачеха ‐ это когда мамы

нет! А у него с Элькой есть родная мама. Элька утихла и только всхлипывала. Папа

попросил:

‐ Вася, пойдем, я вам пластинки заведу.

Вася обернулся, готовый сказать: «Нет!» Папа, раскрасневшийся и растерянный, держал на коленях Эльку, привалившуюся головой ему к груди. И внезапное

воспоминание мелькнуло так больно, будто кто пырнул ножом. Вася вспомнил‚‐ давным‐

давно это был – он, бьет папу по щеке, папа смущается и ласково теребит его руки, а Вася

уткнулся маме в грудь и плачет от жалости ‐ к папе.

Тумбочка с гробовой крышкой называлась виктролой. Прежде Вася видел только

граммофоны с огромными трубами. Верхние дверцы у виктролы как раз за‐

меняли трубу ‐ если их открыть, то звук становился

громче.

‐ Веселую заведем‚‐ сказал папа, вставляя иголку своими большими мягкими

пальцами‐ Джаз‐банд Леонида Утесова.

После карябанья иголки и шипения послышался глухой, но гибкий и очень

ритмичный голос. Песня называлась «Гоп со смыком». Вася был восхищен и лихим

мотивом, и словами, которые сами запоминались:

Гоп со смыком, это буду ‐ я‚

И, друзья, послушайте меня.

Ремеслом избрал я кражу, Из тюрьмы я не вылажу.

Исправдом скучает без меня...

Когда Вася и Эля немного развеселились папа ушел на работу, а Поля стала кормить

их в кухне. С ней было Хорошо, потому что она была приветливая и ‐ уж не

родня так не родня, без всяких неопределенностей. Ничто уже не могло потрясти

больше, чем две кровати под одним одеялом и мгновения, пережитые у окна. Поэтому, когда появилась Роза, Вася ощутил только стеснение, обычное при знакомстве с чужим

взрослым человеком, и неприятную необходимость быть воспитанным и вежливым.

Роза окинула Детей быстрым взглядом и улыбнулась розовыми губами, над

которыми темнела полоска. Голос у нее был твердый, холодноватый.

‐ Здравствуйте, дети‚ ‐ сказала она.

Вася встал и поклонился. Элька шепотом ответила с места.

‐ Дети! Да тут совсем не дети,‐ продолжала она. Целуя Эльку в висок, кажется, единственное место еще не измазанное киселем. ‐ Ты, Вася, совсем молодой человек, с

тобой и целоваться неудобно. Ты выглядишь старше своего возраста. Тебе ведь

двенадцать лет?

‐ Месяц назад исполнилось.

Но Роза не слушала Васиного ответа:

‐ Поля, почему ты детей кормишь на кухне? Ивану Осиповичу ты накрыла бы на

кухне? Раз и навсегда прекрати это.

‐ Ой, да они сами захотели тут, Роза Порфирьевна!

Вася хотел подтвердить это, но Роза уже заговорила о другом:

‐ По‐моему, они еще не купались? Ах, как ты плохо хозяйничаешь, Полина! Так у тебя

и ходят грязными после дороги? Сейчас же растапливай колонку. А вы или полежите на

диване, или погуляйте часок.

‐ Мы хотим пластинки,‐ сказала осмелевшая Элька.

Роза улыбнулась наспех, не обнажая зубов:

‐ Пластинки, девочка, вечером, когда папа придет. А сейчас дел много.

Вася тайком, короткими взглядами из‐под ресниц, изучал Розу.

Лицо у нее было не злое и не доброе, обыкновенное, довольно красивое лицо, над

темными глазами поигрывали тонкие брови, и темная полоска над верхней губой

шла этому лицу. Вот только нос тяжеловатый. У мамы и Эльки носы маленькие и

легкие, оттого что самые кончики чуть задирались кверху, у него и у папы носы

порядочные, но тоже курносые. А у Розы кончик носа обвисал книзу, словно от тяжести.

Наверное, поэтому в лице ее была какая‐то неуловимая холодная черточка. Фигура ее

показалась Васе смешной: округлая от большой груди, но этому полному телу не

соответствовали тонкие, поджарые ноги; косточки на щиколотках четко выдавались

сквозь чулки.

Вася понял, что не сможет называть ее Роза. Это папа напрасно выдумал в свое

старании всячески сблизить их.

Нет наверное, надо называть ее так, как Поля: Роза Порфирьевна!

Он все же обратился к ней в безличной форме:

‐ Нельзя ли пока посмотреть папины книги?

‐ Ты у Джека спрашиваешь? ‐ усмехнулась Роза.

‐ Не‐ет.

‐ Так я же тебя называю Васей. А ты меня никак не называешь. Зовите меня тетя Роза.

Согласна. Эля?

И ‐ действительно, все стало на место.

Джек, услышав свое имя, ходил вокруг тети Розы, вилял шишечкой, зевал со стоном.

но кинуться, как на папу, не решался.

‐Что, пес, крутишься? Развлекай лучше ребят,‐ сказала тетя Роза и ушла в спальню.

Через несколько дней, в воскресенье, открылись дачи на Басандайке. Утречком

Москалевы уселись в «Бьюик»: тетя Роза с Элькой впереди, папа, Вася и Джек на заднем

сиденье. Поля должна была приехать следующим рейсом ‐ с Трусовецкими, которых

было только трое.

великолепное шоссе с плавными поворотами неслось через сосновый лес, и ‐ от оного

вида темной зелени посвежело в закрытой машине. Джек на виражах дергался и

испуганно ворочал глазами, Вася обнимал его за шею, и он благодарно плямкал

обвисшими губами.

Вася всегда не очень легко сходился с новой компанией. ему казалось, что никого не

интересует знакомство с ним. В доме на Красном проспекте он был ни младший, ни

старший, а так ‐ середнячок, да еще с отсутствующим отцом и нетитулованной матерью.

Все это приучало к скромности. Он робко завидовал вожаковским повадкам братьев

Усургашевых и свободной самоуверенности Сони Шмидт.

На Басандайке Вася сперва подружился с Вилькой Трусовецким, ближайшим

соседом по даче, которому, тому же, не исполнилось еще восьми лет, и поэтому особых

церемоний для знакомства не требовалось.

Полное имя Вильки было Внулен, что означало:

Владимир Ильич Ульянов‐Ленин.

Был он маленький, смуглый крепышок с такими же густыми и черными, как у его

отца, бровями. Когда он стоял рядом с отцом, то вместе они походили на два гриба‐

боровика с толстыми ножками и смуглыми шляпками; один боровик был большой, старый, а другой торчал у его ножки совсем такой же, только маленький, свежий.

Пожилая, толстая Трусовецкая не работала, Вдвоем с Полей они хозяйничали в

дачном домике и отпускали младших с Васей на реку.

Лес подступал к самой Томи, и голубая вода чуть отдавала зеленью от его

отражения. Кое‐где берег вдавался в реку, и там вода словно бы отблескивала желтизной.

Такая она была прозрачная, что чутко воспринимала все оттенки красок, какими оделяли

ее берег и небо.

Перед разлукой мама сказала, что единственное, зачем Вася едет в Томск,— это

подлечиться и окрепнуть за лето. И он добросовестно старался: плавал, загорал

на песке, опять плавал, и когда уже не хотелось идти введу, все же делал еще

несколько заплывов, с удовлетворением ощущая, как ноют руки и ноги, это как раз и