‐ Пожалуйста, с Ивановичем, ‐ говорит Байков, намеливая кий и глядя на Васю

своими лукавыми глазками: ‐ Под каким лозунгом играем? Смена смене идет? А?

А Васе что‐то и не хочется играть: после вспышки вдохновения и отцовской радости

как‐то притупилось все. Игра течет медленно, Степан Николаевич больше ходит вокруг

стола, чем бьет. Вася теряет ритм и в руках не чувствует крепости, Папа крякает, когда он

мажет‚ и отворачивается от стола. Уже прозвонил колокол на обед, уже все потянулись в

столовую, когда Байков, наконец, положил восьмой шар.

‐ Эх, ‐ сказал папа. ‐ Пошли обедать!

Наедине он проворчал:

‐ Я же Байкова обыгрываю свободно. Чего ж ты подкачал? Нет, ты уж, Вася, держи

марку!

Вася и досадовал на свое поражение, и смешно ему было видеть огорченного не на

шутку папу.

Отдохнув после обеда, собирались на волейбол. Полуденный жар спадал, тени

деревьев густели и как будто покрывали влагой светлый песок волейбольной площадки.

Если недоставало места в командах, то Васе предлагали судить. Он брал жестяной

свисток и строго говорил:

‐ Мяч на розыгрыш.

Приятно было и очень ответственно, что тебя слушаются взрослые. Даже

Подольский, обычно не обращавший внимания на ребят, и тот кричал, если кто‐нибудь

затевал спор:

‐ Но, но! Судья сказал!

У него были какие‐то особенные подачи ‐ ребром ладони, его крученый мяч было

трудно принять. Когда на другой стороне площадки такой мяч доставался тете Розе, она с

ойканьем роняла его к ногам и долго рассматривала свои ногти, восклицая:

‐ Ну, знаешь, надо совесть иметь!

Подольский лихо глядел из‐под чуба прищуренным глазом и опять подавая мяч, говорил:

‐ А мы по совести...

Несколько раз он делал подачи и все повторял:

‐ А мы по совести.

Папа играл с ним в одной команде и издевался над противниками:

‐ Что, жинка, обломали когти? Ничего, и мне спокойней будет. Это вам, товарищи, Бальцер мешает ‐ головой отсвечивает. Где‐то тут Митя был, пусть ему свою кепку даст.

Бальцер как раз лучше всех играл в противной команде. Не выдержав, он срывался с

места, отталкивал тетю Розу и сам брал крученый мяч. Ему пасовали над сеткой: экнув, он

упруго подкидывал свою маленькую фигурку и резал. Папа рывком падал и у самой

земли принимал резаный мяч.

‐ Шалишь!‐ победно говорил он, отряхивая сбитую коленку.

‐ Хоть поклониться заставили, ‐ усмехался Бальцер, петушком прохаживаясь у сетки.

Вася чувствовал, что на папу, как и на него в биллиардной, тоже нашло вдохновение.

Его, немного все‐таки уже погрузневшее тело, легко реагировало на полеты мяча, словно

между ними была связь какими‐то электротоками. Он раскраснелся, кудри разметались, глаза блестели, и был он самый молодой и красивый.

И еще тайком любовался Вася женой Бальцера. У нее был ровный, ровный загар по

всему телу ‐ от плеч, на которых матово отливал солнечный свет, до длинных крепких ног.

И глаза у нее блестели, как у папы.

Васе было неприятно, почему у маленького лысого Бальцера самая красивая жена.

Между делом он стал по ‐ своему перетасовывать пары. И получилось, что папа

и жена Бальцера ‐ это лучшая пара; тетя Роза досталась Подольскому, а жена

Подольского, которая сидела на траве среди зрителей,‐ маленькая, пышная женщина с

таким розовым, будто распаренным, лицом, и такими белыми, будто совсем

выгоревшими волосами,‐ пришлась Бальцеру. Только пару пожилых и толстых

Трусовецких Вася оставил, как есть.

Веселое нашествие взрослых было, как прилив, который затоплял все. Но в

понедельник сбывал прилив, и на обнажившейся земле опять оставались заметными

предметами те же ребячьи фигуры. Пустынно становилось в понедельник, и Вася будто

заново привыкал к

детской компании.

В поисках новых развлечений Вася додумался до учреждения ордена «Гоп со

смыком». Все вместе, валяясь на берегу, выработали форму и статут. Орден был такой: череп и две перекрещенные шпаги вместо костей, их обвивает лента с девизом: «Слава

или смерть».

Чтобы получить орден, надо было: знать наизусть «гимн» «Гоп со смыком», переплыть на остров, вскочить на велосипеде на волейбольную площадку, которая

возвышалась над землей сантиметров на двадцать и ограничивалась бетонным

поребриком; взобраться на вершину самой высокой сосны и уметь находить по уставным

знакам, оставленным на пути, товарища, который спрятался в лесу.

‐ И поймать пять ельцов за день! ‐ дополнил Виталька.

‐ Да ну тебя! ‐ с унынием сказал Вася, и все забраковали это предложение ‐ Мы ж

гонки на велосипеде не включаем, ‐ добавил он, стараясь быть справедливым.‐ Или

биллиард.

Новая цель захватила всех. То одна, то другая мамаша бывала поражена. когда вдруг

сын горланил:

Братья‐воры умирают, Пусть по—честному признают, Что в раю нас через черный ход пускают.

Ха‐ха!

Ребята являлись в столовую поцарапанные, и пахло от них сосновой смолой.

Самым упорным завоевщиком ордена оказался Ким Дроботов, чернявый, цепкий

парнишка. Каждый день он наново регулировал спицы у своего велосипеда, выправляя

«восьмерку», потому что обода не выдерживали безжалостного столкновения с

бетонным поребриком. Но скоро он научился красивее всех откидываться в седле и рвать

на себя руль, вздыбливая велосипед и бросая его на площадку.

Вилька на этом испытании отстал, хотя выучил «гимн» и неплохо рыскал по лесу, Виталий Байков сдался на сосне. Ким, после первой попытки преодолеть страх высоты, сказал ему так, чтобы Вася с Митей слышали:

‐ Они здоровые, им что!

Вася презрительно усмехнулся:

‐ А кто тебя заставляет?

И все‐таки Дроботов взобрался на сосну, да еще покачал ногой ветку, осыпав

товарищей прошлогодними шишками.

Наступил день последнего испытания заплыв на остров, до которого по прямой

метров четыреста, да еще на сотню метров снесет быстрым течением.

Виталий сел в лодку на весла, Вилька ‐ на норму, Вася, Митя и Ким ‐ вошли в воду.

загнал полоса острова отдалилась больше, чем всегда, ‐ между ней и ребятами

пролегло плоское текучее пространство, живое от ряби и маленьких круговоротов Солнце

четко высвечивало остров, а вода была тусклой, лишь кое‐где лучи посверкивали

вразнобой.

Надо было экономить силы, и Вася не плыл, а шел с тех пор, пока ноги, хоть и

задевая дно, уже на нём не держались. Он поплыл самым экономным стилем ‐ брассом, когда попеременно, короткие мгновения, расслабляются то руки, то ноги. Он заметил, как

Митя

взял вразмашку, и крикнул:

‐ Эй, устанешь!

Но скоро стало не до приятеля. Остров медленно плыл против течения, но нисколько

не приближался. Чувствуя неизрасходованные силы, Вася взял круче. При толчке ногами у

рта бурлила вода, при размахе рук она беззвучно расходилась от лица кругами. Так он

плыл, преодолевая воду, и остров стал приближаться.

Вася оглянулся, хотя знал, что и на это расходует силы. Невдалеке плыли Митя и Ким, чуть в стороне шла лодка, и Виталий, подгребая веслами, напряженно смотрел на

пловцов.

Место, от которого начался заплыв, ушло далеко вбок, и даже до ближайшей точки

берега было метров двести. И оторопь брала оттого, что находишься на самой середине

этой жидкой хляби, которая не поддержит в слабости, а, наоборот, утянет в себя.

А силы стали сдавать. Ослабли руки, уже не разводились в полный размах, как бы ни

напрягались плечи. На поверхности, наверное, видно было бы их усталое дрожание.

Потом сбилось дыхание. Хочешь сделать прежний размеренный вдох, а сердце

колотится и словно своими нервными рывками беспорядочно гонит воздух в легкие

Кажется, ничего не осталось в теле, кроне ожесточения и воли. Только они и не

позволяют крикнуть лодку, а остров приближается, заметно приближается, уже видны

листья на кустах.

‐ Ну, вас… к дья... волу‚ ‐ крикнул задыхающийся Митин голос.‐ Лодку!

У Васи нет сил, чтобы оглянуться, он только слышит всплески и длинный, радостный

вздох Мити:

‐ Фу‐у‐у! И завидует ему.

‐ Вася ожесточенно твердит про себя ритмичные фразы, подгоняя слабеющий ритм:

«Что ж подкачал? Держи марку! Что ж подкачал? Держи марку!»

Руки сдают, дыхание сдает, только ноги работают в силу.

‐ Лодку!‐ вскрикивает Ким, и Вася досадует на него, потому что осталось меньше ста

метров.

И снова, за спиной тяжелый всплеск.

Берег пологий, песок далеко уходит от кустов, сейчас должно быть дно. Вася

опускает ноги, погружается стоймя, оставляя лишь один рот да нос на поверхности. Ноги

не находят опоры, их тянет вглубь, и, кажется, нет уж сил вынырнуть. Но Вася плывет, не

брассом, а кое‐как, по‐собачьи, и смотрит в воду, и видит в мерцающей зеленоватой

глубине камешки. Из последних сил, уже ничего не жалея, он делает несколько рывков, лишь бы наверняка встать на твердую землю. Встав ногами, он падает на воду и

полуплывет, полуидет. Потом по мелкой воде доползает до берега.

Он лежит на спине, и ему не хватает дыхания, и лицо горит так, будто у него жар.

И только когда приходит дыхание, он испытывает удовлетворение, даже счастье. Он

слышит, как подтягивают на отмель лодку, и, открыв глаза, видит над собой худенькое

лицо Виталия и широкую улыбку Вильки.

Он садится и смотрит на противоположный берег, где коробочками в кустиках

чернеют дачи, и ему становится страшновато.

‐ Ну, вот,‐ говорит справедливый Виталька. Васю надо награждать орденом.

Ким покачивает подрагивающие от недавнего напряжения руки и бормочет:

‐ А он для себя и придумал орден.

Вася вскочил, чувствуя, что покраснел бы если б не так горело лицо.

‐ Что ты сказал?

Сузившиеся глаза Кима так и жгли обидною незаслуженною злостью:

‐ А неправда? Связался с младшими, силой похвалиться!

Вася ринулся и с маху ударил Кима по лицу. И не сам он, а словно только ладонь

почувствовала наслаждение от удара по упругой, гладкой щеке. Вася ждал драки, но Ким

заплакал и закричал с остервенением:

‐ Бей! Бей, дылда здоровая!

Ужасаясь в себе наслаждению жестокой властностью, которая не получает отпора, Вася ударил еще раз, и вспомнил, как он сам кричал в голос, когда его бил

сиплый. Киму тоже, наверное, кажется, что он с достоинством бросает свои

оскорбления, а он просто кричит от беспомощности и унижения.

Вася повернулся и побежал от ребят, и не заплаканное лицо Кима ему запомнилось, а мимолетно перехваченный взгляд Витальки, полный укора и отвращения.

Никак у Васи в жизни не получались драки, а всегда бывало так: или его били, или он

бил слабого, как сегодня. Он ненавидел и то, и другое одинаково, и теперь не знал, как

будет смотреть на Кима, как жить с ним на одной даче.

Подошел Митя и пробурчал:

‐ Ладно, айда домой! Зря, конечно, ему по морде дал.

Вася вскочил и зашагал к лодке. Ким сидел на кормовой скамеечке и еще

всхлипывал.

‐ Извини меня, слышишь?

‐ Чего уж там, ‐ пробормотал Ким и вяло пожал протянутую руку.

Ну что исправило это примирение?! Васе, по‐прежнему было тошно, как если бы

побили его самого.

Поплыли назад на лодке. На середине реки Вася сказал со злостью:

‐ К чертовой матери этот орден! Чепуха все это.

II

Сняв ногу с табуретки, Вася полюбовался черным блеском начищенных ботинок. В

отглаженных брюках, еще не надев тужурки, он уже ощущал шик своего костюма и

чувствовал то приподнятое беспокойство, которое все испытывают, собираясь в театр, будто идут не других смотреть на сцене, а себя показать публике.

Папа заглянул на кухню и недовольно сказал:

‐ Ай, как плохо ботинки вычистил! Ну‐ка, ставь ногу! ‐ Он потянул за брючину Васину

ногу вверх. Ставь, ставь! Ишь, спереди лоск навел! А каблуки кто будет чистить, а ранты?

Ботинки. только что безукоризненно блестевшие, стали вдруг снова грязными, и Вася

пробурчал:

‐ Как я их сзади увижу?

Папины руки, в обшлагах белоснежной сорочки, схватили щетку и заходили вокруг