той грани иносказания, когда посторонний человек все равно ничего не поймет.
Заворг веско сказал:
‐ Понял тебя. Вмешиваться не советую, там виднее. Да, это официально: крайком не
советует вмешиваться!
Иван свалил на телефон руку с трубкой и оглох в гробовой тишине кабинета. Так, наверное, бывает в одиночной камере, где, может быть, сейчас сидит Подольский.
Чекист, мальчишкой пришедший в гвардию Дзержинского, сидит в камере НКВД!
ЧК и ГПУ всегда были рядом с партийным работником. Так было в Меловом, когда
вместе стреляли по кулачью, а потом вылавливали его; так было в Кожурихе, так было в
Томске, пока не приехал Овчинников. ЧК всегда была под рукой у партийного работника, как меч, который можешь выдернуть в любой момент, когда увидишь врага. А теперь ‐
меча советуют даже не касаться, пускай действует меч сам по себе, как в сказке.
Словно сразу двух Подольских видел Иван. Один ‐ красивый, черночубый, с лихим
прищуром проницательных глаз, четкий и стремительный, как настоящий меч
революции. Другой ‐ ловкий и лощеный, как белый офицер, с косым чубом, как у
Гитлера, с жестокостью в прищуренном взгляде. Иван и не знал до этого, что одно и то же
лицо может восприниматься абсолютно противоположно, в зависимости от любви или
ненависти к нему... Что же это за преступления, о которых нельзя сообщать даже
партийному руководителю? О преступлениях Троцкого и Зиновьева знала вся партия, весь
народ. Неужели у Подольского они еще чудовищней? Где и когда он успел их совершить, если был всегда рядом?.. Иван не умел отделаться от своей любви к Подольскому и не
мог не верить крайкому, и не знал, не знал он, какой же Подольский ‐ настоящий!
Иван был компанейским человеком, и это свойство отражалось на стиле его работы, как вообще отражаются на стиле человеческие свойства любого руководителя Иван
любил работать в окружении друзей, с которыми легко переходить от общих дел к
личным, с которыми поругаешься без последствий и вместе ответишь за прорывы и
поровну разделить победу.
Не мог так работать Иван, когда под ударом комиссии разваливалась дружба ‐
коллегиальность, когда его, одного выставили напоказ отделив от коллектива и в, личный
адрес записали такие слова «слабое руководство», «политические ошибки». И
раздвоились думы о Подольском, и Бальцер раздражает своей отчужденностью, и неприятно смотреть в глаза Байкову, т мерещится, что Трусовецкий неискренен и
хитер...
Прошли и весна, и лето, и вроде след от комиссии растаял, но уже не работалось
Ивану – и руки те же как будто, а не поднимают прежнего, словно надорвался человек.
А тут подошла уборка, и второй секретарь крайкома, руководящий сельским
хозяйством, начал бомбить телеграммами, угрожая снятием с работы за срыв
хлебозаготовок.
По ночам Роза плакала, торопливо гладя мужа по плечам, по груди своею теплой
рукой:
‐ Ты так похудел, даже страшно! Из‐за чего они так рассвирепели? Ведь не стал ты
хуже работать? Ведь ты ни в чем не изменился.
Иван прижимал ее сильно, чтобы она почувствовала его надежность. В темноте Роза, конечно, не видела его лица, но все равно он старался, чтобы у него выражение было как
можно уверенней.
А Роза шептала: ‐ У тебя одного больше ума, чем у всего бюро. Так от чего ты
советуешься да примеряешься? Вон как твои помощники напугались и отступились от
тебя. Какая тут с ними коллегиальность? Пусть крутятся, пусть слушаются и не пикнут. Все
равно и за них тебе отвечать одному.
Иван вспоминал, как бывшая жена Лидия на каждом шагу укоряла за
упрощенчество. И он сейчас с прежним раздражением обвинял ее в том, что все—таки
она сумела внушить ему кое‐что: действительно он порой слишком примеряется, когда
надо властвовать. Сталин, небось, не церемонится: в партийных‐то кругах известно, что в
последнее время все основные политические указания исходят единолично от него...
На другое утро он вошел в горном, замкнутый и неподступный. Он позвонил
Трусовецкому и сказал:
‐ В рабочем порядке надо срочно принять решение
бюро горкома слушай, читаю: «1. Предупредить сельсоветы и парткомы колхозов, что
горком поставит перед горКК вопрос о проведении специальной чистки для всех членов
парткомов и членов партгрупп сельсоветов которые не обеспечат выполнения плана по
хлебозаготовкам всеми колхозами без исключения и каждым единоличником в
отдельности. 2. Обязать горпрокурора немедленно арестовывать и предавать суду всех, невзирая на партийность и должности, от кого пахнет душком саботажа хлебозаготовок».
Согласен?
В трубке помолчало, потом сквозь тихое шипенье донеслось что‐то вреде крёхота, и
голос примирительно произнес.
‐ Давай соберемся, посоветуемся. Не перстнем ли, Осипыч, с самовольной чисткой?
Иван другого и не ждал от председателя. Еще снимая трубку, он готов был
взорваться ‐ и взорвался:
‐ Тебе советоваться, а мне отвечать, дьявол вас всех побери! С твоими недогибами
да советами куда дойдем? Я спрашиваю, ты лично, без советов, согласен с таким
решением или нет? Много ты до сих пор заготовил хлеба или нет?
‐ Та согласен‚‐ проворчал Трусовецкий.‐ Шо кричишь?
Байков ответил даже как‐то обрадовано‚ даже с какой‐то благодарностью:
‐ Да что уж теперь меня‐то спрашиваешь? Другие‐то как? Трусовецкий согласен?
Откровенно говоря, не по душе такая скоропалительность, но наверное, надо.
Бальцер сказал только одно слово:
‐ Давай?
И было неприятно Ивану, что лишь откачнувшийся заместитель поддержал его
полностью…
Москалев хотел сам все поправить все превозмочь в этом городе, с которым
сроднился, ‐ все‐таки почувствовал прямо блаженство когда в самый разгар мучительно
затянувшейся уборки, подгоняемой прокурором и горКК, его внезапно выдернули из этой
кутерьмы. По
решению бюро крайкома, он отзывался на работу в краевой аппарат. Он не знал, чья
это была инициатива, но думалось, что рука Эйхе выручила своего старого работника. А
Роза узнав о переводе, сказала с грустной но смешной:
‐ Быстро отруководился, вождь томских большевиков.
После приезда комиссии Иван еще не виделся с Эйхе: в пору сева, сенокоса и уборки
никого не вызывали в крайком. Оказавшись в Новосибирске, он первым делом решил
попасть к нему на прием. Ему хотелось рассказать о неприятных методах работы
комиссии и еще ‐ проверить себя: маленько мучило, правильное ли решение он выбил
самовластно у членов бюро горкома.
Он поднялся по лестнице, которая у стены разделялась на два пролета, где когда‐то
он сватал на горсовет Трусовецкого, и где Роза позвала на свидание. И то трудное время
представилось таким радостным и легким.
У Эйхе шло заседание, слушали отчет барабинского секретаря. Иван тихо пробрался
в зал и в самом конце укрылся за спинами.
Барабинский секретарь только что сошел с трибуны, над столом поднялся Эйхе.
Иван, готовясь к разговору, всматривался в него… Тот же неторопливый голос, тот же
тугой выговор та же‚ длинная, тонкая фигура похожая на фигуру Дзержинского; маленькая
острая бородка, не подрагивает, когда двигается подбородок, как будто она твердая и
наглухо влита в него. Все, как и год назад, ‐ в последнюю встречу, только вот‚ лицо стало более нервное, и ироническое выражение глаз пожесточело.
Хотя барабинский секретарь сидел в первом ряду, прямо напротив стола, Эйхе
показывал не на него, а простирал свою длинную руку к пустой трибуне:
‐ Вот образчик оппортунизма. Он почти завершил коллективизацию и думает, что
хлеб к нему потечет без оргработы. Он будет обижаться, если мы применим к нему
суровые меры... Со стороны отдельных работников начинает чувствоваться обида на
крайком за репрессии, применяемые к виновникам плохой работы по хлебозаготовкам, к
либералам. которые своим потаканием потворствовали троцкистско‐зиновьевскому
саботажу. Я должен прямо заявить товарищам: и впредь тех людей, которые будут
относиться с гнильцой к хлебозаготовкам крайком будет карать с суровостью.
Ивану расхотелось с глазу на глаз встретиться с Робертом Индриковичем. Этим же
самым языком с ним уже говорила комиссия. Но одновременно и успокоила речь Эйхе ‐
значит, в Томске напоследок Иван сделал правильно.
‐ Отруководился! ‐ сказала Роза. Хорошо, что отруководился, что переведен в
крайком. Хоть передохнет от неуверенности в себе и сориентируется для новой
самостоятельной работы.
Часть седьмая
НЕПОКРИВПЕННЫЕ ДУШИ
Отныне только два квартала разделяли отца и мать. Для них это был непреодолимый
раздел, и Вася знал, что никогда не увидит их вместе. Но теперь он мог видеть их
на дню обоих, и это было хоть каким‐то подобием нормальной семьи.
Часто перед тем, как заснуть, Вася лежал в темноте и прислушивался, не
возвращается ли мама с позднего совещания. Она там вместе с отцом, но домой придет
одна, пойдет одна по пустынным улицам ночью. Подъезд был гулкий, и даже здесь, на
четвертом этаже, было слышно, как хлопает входная дверь. Со второго этажа слышалось
шарканье ног, а если на третьем этаже кто‐то звонил в свою квартиру, то до Васи доходил
и звон,
только вроде глухого, тихого скрипа.
Томительно было ожидать маму и волноваться за нее с каждым звуком на
лестничной клетке надежда напрягала все нервы ‐ и пропадала, и снова тянулись минуты
во тьме и не давали спать.
Вася не надеялся и даже не мечтал, лишь порой просто воображал себе, как бы это
могло быть: позвякивает ключ в английском замке, и мать с отцом входят вместе
Шепчутся в коридоре, раздеваются ‐ и как будто ничего не бывало: ни Томска, ни тети
Розы.
Гулкое содрогание лестничной клетки прогоняло галлюцинацию, и мама входила
одна, и Вася даже как‐то успокаивался от того, что ничего не изменилось, а главное
потому, что мама благополучно прошла по улицам и через страшноватый ночной туннель.
И теперь уже легко засыпал.
Отец поселился в только что отстроенном стоквартирном доме на площади Эйхе.
Красный проспект здесь круто спускался к Оби. Новый дом стоял в низине да еще отходил
вглубь от линии проспекта, но все равно он господствовал над площадью. Его темно‐
малиновый массив с темно‐серыми полосами колонн и карнизов размахнулся на целый
квартал. Центральная часть верхних этажей отступала от общей плоскости стен, выделяя
мощность граненых углов, схваченных длинными каменными бал‐
конами. Он был похож на дворец. В просторных его подъездах бесшумно ходили
лифты.
Кое‐кто из Васиного дома переехал в этот дом, на пример, Левка Кузнецов.
Вася часто забегал сюда и часок‐другой валялся с книжкой на диване. И если отец
был дома, им обоим одинаково приятно было вот так заниматься своими делами
и чувствовать друг друга рядом. Но все это было не то, что в Томске: там он жил, а
здесь только ходил в гости. Да и Джека не привезли в Новосибирск, продали. Вася
с Элькой были уверены, что сделала это тети Роза, которая недолюбливала Джека.
Нет, материнская квартира была куда роднее. Мама с Элькой поселились вместе, отдав ему бывшую детскую. Тут было все свое, обжитое ‐ и продавленная кровать, и
залитый чернилами стол, и длинная деревянная полка с книгами, повешенная над
кроватью с таким расчетом, чтобы не вставать, а только приподняться,‐ и, взяв любую книгу опять упасть на полушку и читать себе да читать.
После отъезда бабушки в доме появилась Мотя, скуластая сибирячка. Когда она
смеялась, то рот растягивался до ушей полукругом, который точно соответствовал
нижнему обводу лица.
Теперь не надо было торчать в очередях. Вместо прежних укромно приткнувшихся у
магазинов надписей ‐ «Закрытый распределитель», ‐ нарядно ‚заиграли голубым фоном и
желтыми буквами непривычные вывески: «Гастроном». От одного их вида красивее стали
улицы. Мама с совещаний не носила больше бутербродов и конфет. В любом
«Гастрономе» навалом лежали и колбасы, и ветчина, и шоколад.
Мотя притаскивала полные корзины провизии, мама по вечерам иногда садилась с
ней подводить итоги.
‐ А, язви тя!‐ говорила Мотя своим резким, громким голосом.‐ Поди‐ка не возьму
себе.
‐ Что вы, что вы! ‐ ужасалась мама.‐ Я вовсе не хочу проверять вас! Я себя проверяю, чтобы хватило до зарплаты.
"В буче" отзывы
Отзывы читателей о книге "В буче". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "В буче" друзьям в соцсетях.