Вася ухмылялся‚ слыша из своей комнаты эти разговоры. Когда мама звала Мотю: Мотя, идите, пожалуйста, сюда!

Та появлялась с неизменным вопросом:

‐ Кого ревешь?

Так у них и утвердился постоянный статут взаимоотношений: мама называла Мотю

на «вы» и по имени, а та обращалась к ней на «ты» и по имени и отчеству.

Едва успевал Вася войти в дом и запустить в комнату портфель, чтобы он упал на

кровать, как Мотя кричала из кухни:

‐ Садись‐ка, суп простынет!

‐ Ну‐у, Мотя, зачем же ты налила? ‐ пытался урезонить ее Вася. ‐ Я еще не умылся.

‐ Мойся‐ка да поворачивайся!

Вася усмехался, метал головой и спешил поворачиваться. С осени школа из тесного

домика на проспекте перешла в трехэтажное здание на тихом месте. Теперь Вася

не переходил Красный проспект, а шел по вновь застроенной Коммунистической

улице ‐ мимо серого, со свежей отделкой, здания УНКВД, мимо его многоэтажного

жилого дома, мимо клуба Дзержинского и спортивного клуба «Динамо» имени

Менжинского, потом сворачивая, проходил мимо Краевого управления милиции. На пути

между школой и домом вырос целый городок НКВД. И вполне понятно, что шефом над

школой оказалось именно Управление Наркомата внутренних дел. Ребята радовались

этому, потому что в школе было создано общество «Юный динамовец» и разрешены

тренировки в клубе «Динамо». А главное, что‐нибудь да значило право носить почетную

форму: белые трусы и майки с голубою лентой на груди!

В классе было много новеньких, но ядро его состояло из «старичков», вроде Васи и

Сони Шмидт. Соню приняли в комсомол. Кажется, она была постарше других, и в

середине зимы ей исполнилось пятнадцать лет. Она была единственной комсомолкой в

пионерском классе, который последний год носил красные галстуки.

Оказался вместе и Борька Сахно. Румяный и голубоглазый, буйный, когда можно, и

подтянутый, когда нужно, он весело задирал девочек на перемене.

У Васи такие свободные отношения с девочками не получались. Они в свои

четырнадцать лет были крупные, словно взрослее своих сверстников‐ребят, и что‐то

мешало так бесцеремонно хватать их, как это делал Борька.

Побывав однажды в школе, мама сказала:

‐ Как безобразно мальчишки ведут себя с девочками! Я подумала: неужели и мой

сын опускается до такой пошлости? Мне хочется, чтобы ты на всю жизнь понял, что

ничего нет на свете святее и красивее женщины!

‐ Ладно, прекрасно понимаю.‐ буркнул Вася.

Ему было неприятно, что мама вторглась во что‐то неприкасаемое, для него самого

еще невыразимое никакими словами.

А тетя Роза как‐то при папе, задумчиво поглядывая на Васю, сказала, будто его и не

было рядом:

‐ Знаешь, Вася ‐ красивый, парень. У него глаза красивые и губы, и даже затылок

красивый. Девочки, ох, будут за ним бегать!

Папа насмешливо сказал:

‐ Давай, давай, воспитывай!

Вася покраснел, не спеша поднялся со стула, будто просто пришло время встать, а на

самом деле, он почему‐то меньше краснел, когда стоял или ходил, а сидя совсем

невозможно было справиться с краской. Ему неприятно было, что тетя Роза. по своему

обыкновению, ни с того, ни с сего смутила его, но рассердиться не сумел.

До сих пор он сокрушенно поглядывал в зеркало на свою худую, смуглую

физиономию, над которой торчали неопределенные волосы: не черные и не светлые, не

прямые и не кудрявые ‐ волнистые на темени и хохлатые на макушке.

Он сроду не думал о своем затылке, а отныне, сидя за партой, чувствовал

связанность: ему все казалось, что девочки тем и заняты, что рассматривают его затылок.

На одном уроке новичок Гена Уточкин, сын сотрудника НКВД, толкнул Васю в спину и

показал глазами на бумажный комочек, на полу у Васиной парты. В записке стояло

печатными буквами: «Вася Москалев, у тебя бараньи глаза».

Он был огорошен тем, что, оказывается, девчонки не только не глядели на его

затылок и он зря мучился от связанности, но еще насмехаются над его глазами. Он не

вытерпел и с обидой оглянулся.

На задних партах у прохода сидели три девочки, ребята в счет не шли, они не стали

бы глупостями заниматься: Соня Шмидт, незаметная худенькая Женя Ковязина и Таня

Мерцалова, такая красивая, что Вася стеснялся смотреть на нее.

Класс был угловой, поэтому окна шли не только по боковой стене, но и позади парт.

Их сияющий, рассеянный свет пронизывал рыжую шевелюру Сони, каштановые кудри

Тани и гладкую Женину прическу. Девочки прилежно смотрели на преподавателя, и Вася

возмущенно подумал: «Ишь, святоши, притворяются!»

После перемены он нашел в парте новую записку: «Дурачок, а еще отличник. В

«Войне и мире» написано про Курагина‚ что у него были красивые бараньи глаза».

Вася так и не узнал, чья это записка, и тайна сладко томила его.

Если писала Соня, то и томится нечего было, она как‐то погрузнела, как‐то выступала, а не ходила, и давно пропало смутное детское очарование ею. От Жени просто

любопытно было получить такое послание и лишний раз убедиться, кто водится в тихом

омуте. Но в том то и таилась сладость, что записка могла оказаться от Тани Мерцаловой.

Старший пионервожатый Гоша Дронь тоже пришел из прежней школы, поэтому

великолепно знал семиклассников, самых испытанных людей в пионерской организации.

Гоша ростом не перегнал ребят, но плечи у него были мужские, тяжелые, фигура

плотная, сложившаяся, и виднелись следы бритья на крупном подбородке. Ходил он

без пиджака, в белой полосатой сорочке с пионерских галстуком, в черных брюках, снизу помятых потому, что носил он валенки, а в школе менял их на брезентовые тапочки

с резиновой подошвой.

Васю избрали председателем совета дружины, и Гоша сдружился со своим первым

помощником. После сбора или заседания совета они вдвоем оставались в

гимнастическом зале ‐ поработать на турнике.

Упруго спрыгивая и дыша чуть чаше обыкновенного, Гоша напрягал бицепс и говорил:

‐ Гляди! И тебе такие надо. Девчата любят мускулы. Некрасивыми показались Васе

эти слова. Можно полюбить лицо, это он сам испытывал, можно полюбить душу, об этом

он много читал. Но как это ‐ любить мускулы?

Вася не стал возражать, просто пообещал:

‐ Догоню!

Переобуваясь, Гоша воскликнул:

‐ Эх, разваливаются мои непромокаемые!

‐ Купи новые‚‐ посоветовал Вася.

‐ Ишь ты!

‐ Да они пустяк стоят! ‐ удивился Вася.

‐ Кому ‐ пустяк. Знаешь мою зарплату? То‐то! Гроши платят нашему брату старшим

вожатым. А у меня еще мать на иждивении.

Теперь стало понятно, почему Гоша ходит без пиджака.

Как только Вася встретился с отцом, так рассказал ему о бедственном положении

старших пионервожатых.

Папа цыкнул губами:

‐ Говорили мы как‐то в крайкоме. Ведь они, по сути дела, тоже политические

руководители, а мы держим их и черном теле. Не годится. Что‐то надо придумать.

Вася передал этот разговор, и обнадеженный Гоша воскликнул:

‐ Вот спасибо тебе!

Вася чувствовал, что Гоша через него как бы держит связь с высоким миром, где

решаются проблемы, где происходят главные события.

Напрягши лицо так, что еще больше разделась широкая челюсть, Гоша с жадностью

слушал Васин рассказ, как в их подъезде арестовали врага народа Богуславского бывшего

руководителя тяжелой промышленности края. Его, как оппозиционера когда‐ то выслали

из Москвы но дали в Сибири ответственный пост.

Жив на втором этаже маленький горбатый человек без шеи, с угловатой, выпяченной

грудью. Много лет вышагивал он по двору, положив подбородок на выступ груди, высокомерно поблескивая стеклами пенсне.

‐ В пенсне ходил? ‐ вдумчиво переспросил Гоша.

‐ То‐то и оно! Где ты видел настоящих большевиков в пенсне?

Вася знал, конечно, о раскрытии «Ленинградского» и «Московского» центров, но

воспринимал это отвлеченно: где‐то завелись враги, и их поймали. А вот дело

«Параллельного центра», во ‚главе с Пятаковым, Радеком, Сокольниковым, предстало

в конкретной фигуре Богуславского. В «центр» входили еще Дробнис и Шестов из

Кемерово, их привезли в Новосибирск.

‐ Дело понятное,‐ сказал папа в ответ на Васины расспросы. ‐ Когда мы кончили

гражданскую войну, так внутри страны оставалось две враждебных силы: кулаки

и оппозиционеры. Эх, и попортили же они нам крови! Кулаков мы ликвидировали лет

пять назад, а теперь ставим последнюю точку над оппозицией. Нич‐чего, воздух

чище будет.

Прибыл Ульрих, председатель военной коллегии Верховного Суда СССР, который

судил два предыдущих «центра». Несколько дней город жил в гневе против новой

вражеской вылазки и успокоился только после того как был обнародован приговор: расстрел.

Когда мама пришла из суда, где была по журналистскому пропуску, Вася тотчас

прицепился к ней

‐ Страшное что‐ то, ‐ сказала она ‐ Трудно поверить в такие злодеяния: взрывали

шахты, губили рабочих. Но как не поверишь? Суд был открытый, все выложено, как на

ладони. Есть, есть еще у нас враги, Вася.

Новый, 1937 год впервые на школьном Васином веку начался с елки. Секретарь ЦК

ВКП(б) и ЦК КП(б)У Павел Петрович Постышев заявил в «Правде», что прежнего

религиозного значения никто уже новогодней елке не придает, а лишать радости ребят не

надо.

Елка стояла посреди полутемного школьного зала, Поднимаясь до потолка, серебрилась игрушками, словно присыпанная инеем, насыщала воздух хвоей. И хоть

была она одна ‐ единственная, зал, пока не зажгли освещение, походил на тихий

таинственный лес.

Праздник начинался с вестибюля, где на стенке гардероба повесили огромный

плакат: Улыбающийся Сталин надевает часы на руку пионерке ‐ колхознице Мамлакат

Наханговой; смуглая девочка в тюбетейке и красном галстуке подняла к нему лицо, сияющее счастьем; над их головами крупно алеют слова: «Спасибо товарищу Сталину за

наше счастливое детство!»

Новый год пришел в новой пионерской форме. После каникул стали продавать по

отрядам юнгштурмовки защитного цвета с тоненьким ремешком портупеи, короткие

бриджи, застегивающиеся под коленом, для девочек‐ тоже юнгштурмовки и прямые

короткие юбки.

Мама без слов дала Васе денег.

Почти вся дружина оделась в новую форму, но Гоша Дронь остался в полосатой

сорочке.

В полном параде, с тремя лычками на рукаве, как председатель совета дружины, поблескивая лакированным ремешком портупеи, поскрипывая ремнем на талии, в

начищенных вплоть до рантов ботинках, Вася явился к отцу.

Едва он снял пальто, как Поля ахнула и не смогла выговорить ни слова.

‐ Ну, теперь совсем гибель для девчонок,‐ усмехнулась тетя Роза, выглянув из

гостиной.

Вася вступил в кабинет. Папа вышел из‐за стола, мягко прошел в домашних туфлях

навстречу и, склонив набок голову, оглядел сына. Вася насторожился, заранее

огорчаясь от отцовской насмешки.

‐ Это… что? ‐ спросил папа.

‐ Новая форма для пионеров!

Вася не хотел рапортовать, но как‐то сама форма, и то что стоял навытяжку породили

такой тон.

‐ Для всех пионеров? Что‐то я не слыхал о таком решении. Наверное, горком

комсомола намудрил.

‐ Не знаю, всем пионерам продают.

‐ А деньги у всех есть на такое добро?

‐ Почти у всех.

‐ Вот‐вот! В вашей школе, где начальство собралось, и то ‐ почти. А в других школах?

А на окраинах? Ох, идиотство же, ей‐богу! Вырядили детей, как бойскаутов ‐ в расчете на

богатых родителей!

Вася спросил угрюмо:

‐ Отменишь?

Пана ответил таким бодрым, обнадеживающим голосом, будто только подобное

решение и могло утешить Васю:

‐ Отменим, отменим! Не пойдет такое дело!

Гоша равнодушно воспринял это известие.

‐ Крайкому виднее,‐ сказал он.

‐ Форму вскоре отменили и старший пионервожатый опять более или менее

сравнялся во внешнем виде со своими пионерами. Юнгштурмовку Вася надевал, когда

отправлялся играть во двор, в короткие брюки совсем забросил.

На первый в новом году сбор дружины пришел шеф из НКВД и рассказал пионерам о

докладе Сталина, который назывался длинно, но вполне понятно: «О недостатках

партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и других двурушников». Когда

Сталин выступал, то немедленно все выполнялось по его слову. Так отродясь было на