словами: «Перегибы отвеются, а доброе зерно останется»?.. Но кто же отвеет их, и когда

это будет?

На другое утро после театра Лида шла в редакцию и думала улучить минутку, может

быть, в обеденный перерыв, чтобы продолжить с Петром Ильичем вчерашний разговор о

Погодинских «Аристократах». Она вспоминала «Блокаду», «Любовь Яровую» ‐ пьесы

двадцатых годов, и думала о том, как быстро растет эпоха, как перерастаем мы идеалы

тех пьес, и в сегодняшнем нашем искусстве уже рождается зрелость гуманизма

победившего социалистического общества. Комиссар Аладьин привносил в революцию

свою личную злость и душевную неустроенность. Любовь Яровая была велика, самопожертвованием, погубив во имя революции мужа. А теперь большевики, как

Громов у Погодина, спасают для новой жизни даже тех, кто сам спасаться не хочет, Эти раздумья успокаивали, казалось, что в них определена основа действительности, а нервозность последних месяцев представлялась лишь взвихренной пылью, которую

ветер вознес над несокрушимой основой.

Войдя в редакцию, она поздоровалась с вахтером и уже прошла было мимо, как он

непривычно поманил ее пальцем и, перегнувшись через барьер, шепнул:

‐ Велено сразу проходить в кабинет редактора.

Обычно вахтер величал редактора по имени‐отчеству.

‐ Что случилось? ‐ спросила встревоженная Лида.

Вахтер пожал плечами и опустился на стул.

Гулкий ствол коридора был пуст и тих. Лида долго шла по нему, стуча каблуками

туфель.

В тишине собралась почти вся редакция. Петр Ильич сидел, как всегда, в одном из

кресел, а за столом редактора поместился представитель крайкома. И Лида услышала то, что уже приготовилась услышать.

‐ Редактор разоблачен и арестован, как враг народа,‐ напряженным голосом сказал

представитель крайкома.‐ Он был связан с врагами народа Грядинским и Усургашевым.

Установлено также, что он причастен к покушению на товарища Молотова, когда

сопровождал его в поездке по Кузбассу три года назад. Вы все помните, как тогда чуть не

случилась аварии с машиной товарища Молотова?

‐ Ох! ‐ ужаснулся кто‐то у дверей. ‐ Он ведь и товарища Сталина сопровождал в

двадцать девятом году. Кому доверяли такую жизнь?!

Первым поднялся Семен Сенк, который последнее время разъезжал по краю, привозя корреспонденции о разгроме вражеских гнезд. Он уже не был тощим, как

прежде: его пополневшая фигура стала огромной.

Расставив длинные ноги, он врос в середину кабинета, лицом к представителю

крайкома. и стал вспоминать, как редактор высокомерно относился к сотрудникам

газеты, как шесть лет назад пытался зарезать статью, направленную против левых

уклонов, и нехотя опубликовал ее только тогда когда выступил товарищ Сталин и назвал

левые уклоны троцкизмом на практике.

Лида с испугом смотрела на своего бывшего соратника и еще раз убеждалась в том

что даже точно изложенный факт можно эмоционально окрасить так, что он получит

совсем другое значение. Она перебирала в памяти все, что знала о редакторе, но следа

его вражеской деятельности в газете не могла обнаружить. Вот разве что он

втайне был недоволен действиями Сталина на Алтае. Это просквозило однажды ‐ не в

словах даже, а в интонации. Но ‐ ведь и ее потрясло известие о скорых расправах без суда

и следствия. Тогда и она, значит, скрытый враг народа?

Раздался голос Ворюгина:

‐ Хорошо бы услышать Хитарова. Он по штату был ближе всех к бывшему редактору.

Петр Ильич шатнулся в кресле, промолвив:

‐ Я скажу,‐ и, еще посидев мгновение, поднялся, зашел за спинку кресла и положил

на нее подрагивающие руки.

‐ Крыть нечем товарищи, ‐ сказал он. ‐ Я даже не догадывался о вражеской

деятельности редактора.

‐ Бывшего! ‐ крикнул Ворюгин.

‐ Не перебивай! Бывшего редактора. А я должен был понять его, работая бок о бок. Я

сознаю свою вину. Видимо, у всех у нас не хватило бдительности.

‐ Не обобщай,‐ усмехнулся Ворюгин. ‐ Это у тебя не хватило бдительности.

Хитаров продолжал стоять, когда поднялся Ворюгин, и так стоял, поглаживая

шероховатую кожу кресла, пока Ворюгин говорил

Ясные глаза Ворюгина безмятежно и доброжелательно смотрели на Петра Ильича, а

голос был торжествующий:

‐ Доклад товарища Сталина является блестящим образцом большевистской критики

и самокритики.

Лида знала, что это не ворюгинские слова, так говорят о докладе Сталина все газеты.

Она всегда недоумевала: почему ‐ образец самокритики? Критики там, действительно, хоть отбавляй. Но где же хоть намек на самокритику? Что же такое самокритика? Чего же

требуют от других?

‐ ...А Хитаров не привык к самокритике, он не учился ей у товарища Сталина. Он хочет

отделаться общими словами. Твое покаяние мы учтем, но ты скажи, как будешь

выправлять положение!

Петр Ильич забормотал, что проанализирует работу каждого отдела, круг авторов, с

которыми отделы связан.

Представитель крайкома, страдальчески морщась, не громко упрекнул:

‐ А все‐таки вы объяснили бы, почему не вы первый сигнализировали в крайком, а

крайком пришел к вам с сигналом?

Лида в изнеможении прикрыла глаза. Она понимала, что Хитаров не мог выступить

по‐другому, хотя у него не больше фактов о преступлениях редактора, чем у нее. Вот и ей

бы надо выступить, к этому обязывает ее положение в редакции, но она не может

выступать так, как Сенк и Ворюгин, и даже как Хитаров.

Представитель крайкома еще раз оглядел всех и спросил:

‐ Кто еще желает высказаться?

Он остановил свой поощряющий взгляд на Лиде. Она собрала все свое мужество и

отрицательно покачала головой.

После собрания, когда все тенями разбрелись по коридору и поодиночке пропадали

в дверях, Хитаров прошел мимо Лиды чужой и замкнутый. Она догнала его, готовя слова

утешения. Но он, не сбавляя шага, сказал:

‐ Черт его знает, какие теперь выводы сделают обо мне. Давай‐ка на время

раздружимся. И не верь, прошу, если когда‐нибудь услышишь что я враг народа.

Боже, и с Хитаровым замутилась прозрачная ясность отношений! Кто, кто же

виновник этого?

Лида была рада, что на днях уедет в отпуск, и, может быть, за это время уляжется

муть, развеять которую она бессильна.

В тот день, когда она вместе с Элей садилась в поезд, оставив дома Васю, собирающегося в пионерский лагерь, все газеты кричали огромными буквами о новом

беспримерном подвиге советских людей. Чкалов, Байдуков и Беляков на самолете АНТ‐25

из Москвы совершили через Северный полюс беспосадочный полет в США и

приземлились в Ванкувер Баракс. И надменная Америка, признавшая СССР только четыре

года назад, сняла перед ними шляпы. Такого полета еще не знала Земля. Таким полетом

особо гордились новосибирцы; ведь Георгий Байдуков их земляк, его родители живут в

Кировском районе, на Первой Широкой улице, 80.

III

Утоптанная тропинка вдоль крутого Обского берега исполосована прямыми тенями

сосновых стволов, будто на ней отпечатался палисадник. Заельцовский бор здесь обжит, исхожен, у подножия старых сосен ‐ только трава да желтые венчики и фиолетовые

колокольца простеньких лесных цветов; и лишь в глубине топорщится мягкими иголками

молоднячок, поукромней схоронившийся от людей.

Вася едва перебирает педалями, рулем сохраняя равновесие, чтобы не очень

перегонять отца и тетю Розу, идущих пешком. Но когда опять вспыхивает в памяти

утренние происшествие в лагере, тогда он мчится во всю силу ‐ ровные полосы света и

тени рябят под колесом, и кажется, что велосипед скачет по лежачему штакетнику и его

будто даже потрясывает.

Вытрясши муторное воспоминание, Вася причаливает к сосне, ощущая ладонью

упругую, шероховатую кору, и поджидает взрослых. Стволы неподвижны, а в вышине

шумят разлапистые вершины с тяжелою зеленью хвои. Ветки на кронах с силою ходят

вразнобой, всей своей массой трутся о высокое небо и шуршат, затихая и усиливаясь.

Крутой берег здесь разломался, весенние потоки промыли в податливой глине

пологую лощину, она замусорена. поросла густо‐зеленой крапивой. На склоне ее, поближе к реке, притулился летний рыбачий домик, сколоченный из неопрятных досок,

на которых сохранились клейма от ящиков; он покрыт ржавым жестяным листом и весь

похож на грязный нарост на чистом теле природы,

Далеко внизу распластались тяжелые воды Оби, такие рябые и серые, будто нету над

ними голубого неба.

Как хорошо начинался этот воскресный денек! Вася встал за пять минут до подъема и

успел еще, в одиночестве услышать вольготный шум сосен. Этот шум вскоре победно

заглушился трубным голосом горнов ‐ и пошла кутерьма разноцветных маек! И третий

слой звуков… звонкий гомон ребят ‐ накрыл и горны, и сосны. Хорошо хоть, что все

произошло до того, как понаехали родители. Ох, и подвело дурацкое пристрастие к

логическому мышлению. Надо же было вчера, стоя на линейке как обычно позади Гоши и

слушая, как ему рапортуют председатели советов отрядов, додуматься до того, что это

нелогично! Если ведет линейку старший вожатый‚ то ему должны рапортовать отрядные

вожатые. Но они обычно кучкой скучают в сторонке. А уж если рапортуют председатели

советов отрядов, то принимать их рапорты должен председатель совета лагеря. Так

решил Вася.

‐ Оно, верно, пожалуй,‐ согласился Гоша ‐А ты сдаешь общий рапорт мне. Завтра

попробуем.

И вот попробовали. У Васиного плеча колыхался еще не поднятый флаг. Отряды

прямыми линиями с трех сторон замкнули площадку ‐ белые блузы с красными

галстуками, одинаково загорелые лица‚ ‐ только волосы были разного цвета и у каждого

по‐своему растеребливались ветерком.

Вася один стоял на середине четвертой стороны прямоугольника, в такой же белой

блузе, такой же загорелый ‐ но один, ‐ перед лицом замершего строя. Он был напряжен, он хотел усилить эту красоту, когда будет салютовать рапортующим и кадого проводит

девизом:

‐ Будь готов!

От бокового строя отделился председатель совета первого отряда Борис Сахно. Он

широко шагал, суетливо работая локтями; на середине площадки помешкал, поворачиваясь к Васе под прямым углом, и так далеко выкинул ногу, что присел на другой

ноге. В строю кто‐то фыркнул.

Сузившимся взглядом Вася внушал Борьке, чтоб тот, не нарушал красоты. Борька

остановился в двух шагах, чмокнул пятками спортсменок и отдал салют. Его голубые глаза

выставились не мигая, а ресницы у него были длинные и задирались кверху; как у

девчонки. Вася отметил это, отвлекаясь от зарождающейся тревоги Борька долго молчал

и вдруг фыркнул, обдав слюною Васино лицо, потом повернулся задом, опять далеко выи

бросил ногу и отправился в строй, суетливо работая локтями. Вася не шевельнулся, не

вытер лица, только побледнел и сказал вслед с иронией:

‐ Так, первый отряд, значит, отрапортовал?

Н всего ужаснее была эта жалкая ирония. Почему он не крикнул «Отставить!», почему не прогнал Борьку еще раз по площадке? Почему так постыдно улыбнулся?

Линейка продолжалась благополучно, шестиклассники и пятиклассники рапортовали

с полным уважением к председателю совета лагеря. Но жалкая усмешка до сих пор

горела на губах, как Вася ни смыкал их и ни кривил. Она словно прилипла, словно в

любом положении губы продолжали растерянно улыбаться на виду у всех...

Он опять помчался на велосипеде вдоль высокого берега над Обью прочь от хибары

в крапиве, собранной из отбросов.

Между соснами засветлел свежеобструганный легкий заборчик ‐ он протянулся из

глубины леса и оборвался вместе с обрывом. На тропинке был оставлен узкий проход, посередине которого торчал кол, чтобы ни машина, ни лошадь не проникли за

огороженное пространство. Нужно было искусство, чтобы впритирочку проехать в щель; Вася точно проделал это, ощущая на спине наблюдающие взгляды взрослых.

Тропинка сменилась дорожкой, посыпанной красным песком. И тут всюду стояли

сосны, но между ними разрослась акация и сирень. Над плотного зеленою грядой

поднимался второй этаж светло‐желтого дома. Это был санаторий крайисполкома.

Дом был развернут фасадом к реке, и от заборчика виднелась только боковая стена в

два окна. Над темной, тугой листвою сирени, над мелкими кудряшками акации она

вздымалась, как башня. За ближайшим к реке окном была отцовская комната, в которой